А потом вернулся Цзянь

После дождя всегда выходит солнце. Так говорят. Только дождь льёт уже неделю, а солнце решило отказаться от своих обязанностей светить и просто лениво прячется за свинцово-серыми облаками. Шань бы тоже спрятался, но учёбу и работу никто не отменял. А он не настолько безответственный как солнце, которое может свинтить, когда ему вздумается. Профессор за кафедрой уныло бормочет себе под нос какую-то архиважную тему, которая будет на экзамене. У Шаня занятие поинтереснее — он цепляет на и без того тяжёлую связку ключей совершенно новый. От новой съемной квартиры. От новой жизни, которой он у вселенной не требовал, но она вот ощерилась, расщедрилась и подарила. Деньги, которые он потратил на аренду, упорно копились на подержанный байк. Байка теперь ещё год не видать, зато есть старая квартирёнка неподалеку от работы. Пыльная, с обшарпанными стенами и старой мебелью. Шаню не привыкать. Шань понял, что привыкать к чему-то, а особенно к кому-то вообще нельзя. Это чревато последствиями, а ещё — больно это. Всегда больно. Особенно когда тебе всего лишь двадцать, а ты живёшь взрослую жизнь. Но поступаешь иногда совсем по-детски — гасишься неделю от друзей. Цзянь с маниакальным упорством строчит ему сообщения. Сначала они были обычными, а потом и вовсе переросли в гневные. Изредка Шань позволял себе ответить: жив. Пожалуй, это всё, что он сейчас мог сказать. Потому что о Тяне у него спросить хочется адски. Потому что услышь он о Тяне сейчас хоть слово — его перемкнёт. А перемыкать ему нельзя, у него работа, учёба, квартира новая и на байк надо копить заново. Дела у него. Жизнь. Отправив Цзяню очередное сухое «жив», Шань блокирует телефон, кривится и съезжает на сидении, вытягивая ноги. После каждой вибрации телефона сердце выбивает ударами ребра, выбивает из глотки тихое: ох. Потому что каждый раз Шань отчаянно надеется, что смс вовсе не от Цзяня. Но писать Шаню больше решительно некому. Его личный ад с новой силой выворачивает нутро, с новой силой впивается в глотку комом, который вот-вот проломит кадык, потому что Цзянь — единственный отрывок прошлого, за которое Шань с упорством держится. Цзяню не всё равно. Ему никогда не будет всё равно. И Шань знает, что Цзянь есть не только у него, но и у Тяня. Значит Тянь не пропадёт. И всё у него будет в порядке. Он выдыхает слишком долго, чувствуя, как сворачиваются лёгкие, как кислорода все меньше, как перед глазами всплывают чёрные дыры, как голова идёт кругом, а весь мир стирается напрочь. Он выдыхает до тех пор, пока сознание не затуманится, хватает телефон и быстро набирает Цзяню ещё одно сообщение. «Береги его» Шумный вдох. Кислород разносится кровью, бьёт в голову, проступает покалыванием в конечностях. Это всё, чего Шань хотел. Всё, что он старался написать вот уже неделю. Всё, что было написано сотни раз, и те же сотни раз стёрто. Возможно, у Цзяня это получится гораздо лучше, чем у самого Шаня. Возможно, Шаню так просто спокойнее: Тянь не останется в ебаном одиночестве, в сраных пустых стенах своего аквариума. Не выносит он одиночества. Его им морозит, знобит. Нельзя ему мёрзнуть — заболеет ведь. Кто ж за ним ухаживать будет и холодный компресс ко лбу прикладывать, а потом этот лоб целовать с тихой просьбой: выздоравливай. Всю неделю Шань существовал на автомате. На автомате просыпался по утрам. На автомате ненавидел пробуждение. На автомате шёл на учебу. На автомате работал. На автомате шёл в свой новый дом. Пустота внутри перманентно сменялась хлёсткой тоской, которую глушить было нечем. Поэтому Шань глушил уже себя двойными сменами в баре. До тех самых пор, пока не приползал домой еле живой физически, тотально мертвый внутри и засыпал, едва голова касалась мягкой подушки. И если это и есть та взрослая жизнь, о которой говорят умные дяденьки с экрана, то Шань понимает, почему у них даже под профессиональным гримом такие заёбанные рожи. — Братец, чего притих? — в плечи Шаня врезаются цепкие пальцы Зихао. Массажист из него, мягко говоря, никудышный. Откровенно говоря — хуёвый. Лапищи огромные, не мнут мышцы, а словно бы разодрать пытаются. И это он ещё ласково — по его же словам. Шань уворачивается из-под рук одногруппника и злобно зыркает в его сторону. Тот похож на медведя — здоровый, но добрый. Улыбается во все тридцать два и Шань замечает, что даже зубы у него массивные, хер такие одним ударом выбьешь. Шань однажды попытался, а потом ходил с трещиной в руке. С тех пор и общаются они неплохо, потому что не нашлось больше психов, которые бы на Зихао с кулаками кидались. Тот только кровь с разбитой губы предплечьем вытер, ухмыльнулся и ответку дал такую, что у Шаня в голове звон ещё пару дней стоял. А потом руку ему подал, утянул наверх как пушинку, на ноги аккуратно поставил, сбил с плеч строительную пыль и руку пожал крепко: свой пацан. Обедать пошли, проголодался я что-то. — Есть повод быть громким? — Шань тетрадь бездумно полосует и на профессора глядит угрюмо. У того пивное пузо удерживают забавные подтяжки, отчего он совсем уж комично смотрится. Лысоватая голова с редкими, почти поседевшими волосами ловит отблески навесных плоских ламп. А сам профессор размахивает лазерной указкой, повисшей шнуром на указательном пальце и деловито проходится мимо доски, которая вся формулами исписана. Экономика — вещь важная. На ней страна держится. На чем держатся подтяжки профессора, которые в любую секунду лопнуть могут — Шань лишь догадывается. Быть может, на честном слове. Быть может, на чуде божьем. Хотя, что того, что другого в нынешнее время уже давно не существует. А подтяжки вон — держатся. Чудеса. — Конечно! На днях намечается вечеринка. Тебя там тоже ждут. — в подтверждение слов, Зихао шлёпает его по плечу, которое тут же гореть от удара начинает. Шань морщится от боли, а когда взглядом цепляет свои каракули, руку с карандашом в ней судорогой сводит. Карандаш ломко трещит и ломается надвое, грифель углём крошится на чёткие жирные линии. А Шань пытается дышать-дышать-не-задыхаться-дышать. Воздух спёртый. В воздухе слишком много женских духов намешано. В воздухе слишком кислорода мало. С воздухом чёрти что, потому что им не дышать приходится, а глотать насухую, раздирая глотку. С воздухом тут полный порядок, потому что остальные ничерта не замечают. С воздухом порядок. С другими порядок. С Шанем — нет. Шань смотрит на крошечный рисунок, который не задумываясь вывел. Даже не глядя. На волосы угольно-чёрные, которые торчат во все стороны. На фигуру чуть пухлую, ведь с пропорциями у Шаня всегда проблемы были. На улыбку мягкую, теплую, даже через грифельный росчерк в одно неловкое движение. На глаза, в которых обычно сталь плавится. Кто-то со стороны посмотрит и скажет: ну что за бездарность, ну что за каракули, ты кого тут нарисовать пытался, м? А Шань лишь тихо ответить сможет: целый мир. И правда ведь, правда, что бездарно, убого, на скорую руку, не глядя даже. Но там ведь целый мир, в этом крошечном рисунке. Его мир. Огромной такой. Родной ведь такой. Далёкий такой. Недосягаемый. Такой, на который теперь лишь издали смотреть и украдкой любоваться. Такой, который себе теперь лишь по крупицам воровать и молиться, чтобы никто его за этим жутким преступлением не застал. Такой, который под ребра заботливо прятать и под кожу вплавлять, чтобы хоть где-то он был. Хоть где-то он сбылся. Реальность ведь сука. А Тянь его за семью не принимает. Тянь выбрал личное, в которое Шань никаким боком не вписывается. Может слишком громоздким Шань оказался. Может ставить его там, в личном, уже некуда. Может не подходит для личного — слишком рыжий, а дизайнерское решение предполагает совсем другие цвета. Может просто Тянь решил так по какой-то причине. А Шань сейчас его изо всех сил оправдывает, потому что за неделю соскучился адски. Потому что неделя — это же всего лишь семь дней. Тьфу, подумаешь. Семь дней всего. Семь дней без Тяня. Семь дней без личного рая и плавленной стали в глазах. Семь ночей в бессоннице и горячке, потому что уснуть без его тепла очень сложно. Семь дней без улыбок искренних. Семь дней без города на ладони, который на двоих делили. Целых семь дней. Целых семь вечностей. Целых семь новых маленьких смертей по утрам. И ещё тысячи вечностей впереди, где каждая секунда будет напоминать о том, что не сбылось. Шань прикрывает глаза, комкает лист прямо в тетради, чтобы больше не видеть, не воровать, не утопать в несбыточном. Шань глубокий вдох наконец-то делает. Шань продолжает жить, хотя подохнуть сейчас очень хочется. Но это же взрослая жизнь. В ней делают не то, что хочется, а то, что нужно. Сейчас вот, Зихао ответить нужно. — Море алкоголя и голых девиц? — Шань фыркает, вырывая скомканный лист и вместо того, чтобы привычно зашвырнуть его в мусорное ведро через всю аудиторию, сбрасывает в портфель. Выбросить ведь всегда можно, так? Избавиться так же не глядя. Только вот не готов Шань сейчас прям избавляться от него. От рисунка этого корявого, бездарно, убого. От рисунка, на котором он целый свой мир оставил. Приличные люди своим мирами так не раскидываются. Они к ним относятся бережно. Они их обласкивают, пыль с них любовно смахивают. И выставляют на самое видное место, чтобы ими любоваться вечерами. Шань на приличного человека едва ли похож. И мир его весь истерзанный, измученный, сломанный. И вечерами он им не любуется, а в себе отчаянно прячет. Потому что обычные люди миров таких боятся и за милю обходят, как прокаженных. Вечерами он дышит им. Он весь о нём. Он погряз. Он люто тоскует. — Шань, бери выше: мокрые девицы в море алкоголя. Ты с такой тухлой рожей всё время сидишь, что тебе просто необходимы девицы и алкоголь, согласен? — Зихао по-приятельски пихает его в плечо кулаком и Шань чуть на бок не заваливается, удерживаясь каким-то чудом за кромку парты. Профессор тихо шелестит о сбоях в экономике. А Шань думает, что девицы в алкоголе — это не так уж и плохо. Для кого-то вроде Зихао так вообще — лучшее, что может случиться. — Ага, именно девицы. Именно алкоголь. — бормочет Шань, сгребая учебники в портфель. Аудитория шумит, обсуждает предстоящую вечеринку у кого-то в доме. Шань уверен, масштабы ее будут огромными, а разрушения дома и того хуже — катастрофическими. Если придёт, он и сам над этим основательно поработает. Рушить он умеет отменно. Никто лучше него с этой задачей не справится. После только что прошедшего дождя, город сверкает огнями сквозь капли. Воздух разряженный, точно с неба лилось электричество. С крыш и деревьев всё ещё срываются редкие капли, лицо тут же обдаёт почти мятной свежестью, стоит только из университета выйти. Тут гомон стоит, студентов так много, а девчонка, что сзади — радуется, что не нужно идти под зонтом. Людей, оказывается, так просто обрадовать. Вот закончилась морось — они уже улыбаются. Сегодня по кабельному ровно в девять вечера продолжение сериала, который так любит смотреть Джун — одногруппница Шаня, — она рассказывает об этом с небывалым восторгом и тоже радуется. Кому-то повезло, что отменили последнюю пару — все в нирване. Шань растерянно оглядывается по сторонам и понимает, что несчастен тут только он. Один. Быть может Шань и вовсе не человек, раз его всё абсолютно радовать перестало. Быть может у него внутри какие-то провода коротят в гипофизе и тот не может выделять эндорфин. Быть может это просто взрослая жизнь на людей так влияет, потому что счастливых взрослых Шань видел мало. Они все в делах, в работе, в проблемах — вязнут по самую глотку. И совершенно забывают, что иногда, хоть чуть-чуть, нужно радоваться. Шань вышагивает по длинной аллее к выходу из ворот. Поправляет рюкзак, что с одного плеча свисает и думает, что там, в рюкзаке, у него целый мир. Это же надо так умудриться — целый мир в рюкзак упихать, предварительно сломав его. Ну точно Шань говорит — талант у него к разрушениям. Он уже пересекает главные ворота, которые больше напоминают массивную арку, как его хватают за руку. Бесцеремонно и как-то слишком уж заботливо. Шань хмурится, поднимает взгляд мучительно медленно, потому что секунды вдруг в вечности превратились. А у самого сердце удар за ударом проёбывает. Потому что как бы Шань своей рациональностью не гордился, а когда тебя вот так за рукав знакомо хватают — до щемящей боли в грудине хочется увидеть там кого-то знакомого. Кого-то, кто целый мир. Кого-то, о ком уже целую неделю в подушку паскудно воешь. Ни логики тут, ни рациональности, ни здравого, еби его в душу, смысла. Тут чистая неразбавленная потребность. Тут пронзительно-искреннее: господи, ну пусть это будет он. Тут тотальная необходимость: это должен быть он. Шань смотрит замыленным взглядом и выдыхает. Вроде радоваться должен, а разочарование по венам со свинцом мешается. Шань отходит в сторону, чтобы выходящим не мешать, и устало лоб потирает. — Сколько ещё ты будешь скрываться от меня? — взгляд напротив суровый. Злится он, даже скрыть не пытается, стои́т всего-то в каком-то метре от Шаня и недовольно наблюдает как тот сигарету прикуривает. Пламя у зажигалки иссякло почти, еле синим огнем обдаёт — успеть бы затянуться вовремя, пока ветер его не сбил окончательно. А потом в магазин за новой зажигалкой. И желательно за новой нервной системой. Где такие продают — Шань пока не знает. Но выяснить это нужно в кратчайшие сроки. Потому что с этой расшатанной — жить совсем невозможно. Она, вон, убитая вся. Похерил ее кто-то, растоптал. Она надеждой вся истрепанная. Но чтобы надежды оправдались — нужно господне чудо. Которого, как Шань уже выяснил, не бывает. Не под этим небом. Не в этой вселенной. — Я не скрываюсь. — Шань невольно дым в другую сторону выдыхает. Неприлично на друга дымить. Чжэнси упрямо подбородок вздернул, рассматривает его с ног до головы придирчиво. Цыкает недовольно и головой качает: ну врёшь же, поганец. — Ты не отвечаешь на звонки, пропускаешь мимо ушей голосовые сообщения, все смс. В чём дело, Шань? — Чжань перечисляет, явно удерживаясь, что бы пальцы не загибать на косяки Шаня. Если бы от Шаня так скрывались усиленно — он бы разозлился. Но в Чжане ни капли злобы, ни капли разочарования. Он просто тут. И просто рядом. Просто пришёл сам, раз Шань не выходил на контакт. Он просто позволяет Шаню немного отдышаться от нахлынувших эмоций. — А ты не знаешь в чем дело? — Шань усмехается печально и лицо ладонью потирает. От рук табачищем несёт, но ветер тут же этот запах свежестью сметает вперемешку с одеколоном Чжэнси — холодным и лёгким. Нет больше на нем того плотного сладкого запаха, с каким его Шань в баре встретил. И на щеке никакой помады. Шань понимает, для чего Чжань сюда сам заявился. Что разговор, скорее всего, не из лёгких будет. А когда разговоры Шаню вообще легко давались? В слова ведь он не умеет. — Если ты на счёт Тяня, то я всё знаю. Но это не повод игнорировать меня. Да, вы расстались. Ты с ним не общаешься. Но при чём тут я? Думаешь мы с Цзянем выбрали чью-то сторону? Не твою сторону, Шань? Ты ломаешься и не позволяешь кому-то быть рядом. Когда ломался я, ты был рядом. Не отталкивай меня! — обычно немногословный Чжань пришибает колкими словами к стене. Шань оступается на шаг и видит, что в глазах его беспокойство плещется. Что он как никто другой сейчас Шаня понимает. Что осуждает его только за то, что тот на неделю со всех радаров пропал. С друзьями общими ведь так бывает. Вот пара встречается. А вот расстается. И тогда друзьям негласно приходится выбирать чью-то сторону. Быть с кем-то рядом, упуская второго из виду. Быть кому-то поддержкой, а кого-то игнорировать. Шань такого для Цзяня и Чжэнси совсем не хотел. Он сам пропал. Он сам себя заставил выбрать. И выбор за них тоже сделал сам. Пусть они там, пусть с Тянем, пусть греть его будут. Пусть просто там будут, чтобы Тянь не захлебнулся от одиночества. А эти двое — его мир, — огромный-прекрасный-сломанный, — они ещё спасти могут. Жестоко это — друзей перед выбором ставить. Поэтому выбора Шань не оставил им вовсе. Ведь так легче гораздо, когда не нужно метаться меж двух огней. Там огонь сейчас всего один — огромный, прекрасный и сломанный. Угасающий. Пусть они с ним лучше будут. Пусть распалят его прежнее пламя. И тогда Шань точно будет знать, что с Тянем порядок. Что у него целых два плеча рядом, на которые опереться можно. — Чжэнси, я не пытался. — Шань головой качает, прячет взгляд, смотря как лужа рябью идёт, когда в неё очередная капля с ветки раскидистого дерева срывается. Шаню отчаянно хочет попросить Чжэнси о Тяне позаботиться и ни за что не давать ему мёрзнуть. Но Шань молчит. Шань и так знает, что Чжань никуда от него не денется. Шаню этого почти достаточно. А ещё адски плохо. Потому скучает так сильно. Увидеть его хочет так сильно. Ещё кусочек этого огромного мира воровито урвать себе хочет так сильно. — Ты уже это сделал. Не смей справляться с этим в одиночку. Ты сильный, я знаю. Но даже сильным нужны друзья. Мы друзья, Шань? Чжэнси делает шаг к нему навстречу, словно бы закрывая собой от остального мира, где студенты по домам расходятся. Где розоватый закат прожигает белое небо. Где время для Шаня совсем остановилось ещё неделю назад. Где внутри до сих пор ледяной ливень с громом и молнией потрошат душу. Чжэнси особенно эмоции не показывает. Не его уровень. Но сейчас Шань отчётливо видит, что Чжань как открытая книга: читай и впитывай. Смотрит на Шаня, как на дитя неразумное, и укоризненно головой снова качает. Телефон из кармана достает и тычет пальцем в экран, показывая сколько раз он Шаню звонил за прошедшую неделю, разводит руками: вот после этого ответь мне, Шань — мы друзья? — Что за вопрос, бля? Конечно. — Шань привычно щетинится. Самому на эти цифры, перевалившие за тридцать, смотреть противно. И сволочью себя ощущать — тоже противно. Сбегающим даже от друзей трусом. Шань рот открывает, порываясь сказать что-нибудь глупое в своё оправдание. Но Чжэнси только руку на его плечо укладывает, жмёт пальцами: погоди, я не закончил. — Тогда перестань меня игнорировать и бери уже наконец хренов телефон, когда я тебе звоню. — чеканит каждое слово. В каждую букву смысл вкладывает: ты всё ещё важен. Шань растерянно наполовину скуренную сигарету из пальцев выпускает. Та валится в лужу, шипя напоследок. Её тут же визг шин заглушает и чьи-то громкие голоса. — Понял. Давай на днях встретимся. Вдвоём. — произносит побелевшими губами. Попытался бы улыбнуться, вот честно. Но не хочется Чжэнси ломанным подобием ухмылки одаривать. Он большего заслуживает. Правды, например. И правду Шань ему расскажет. И его правду Шаню тоже очень услышать хочется. О помаде, о духах, о ней. — Идёт. Ещё раз не возьмёшь телефон, и я тебе о лицо его раскрошу. — обычно Чжань не угрожает. Он просто берет и делает. И Шань уверен — так и будет при случае, потому что говорит он предельно серьезно. — Ты невыносим. — Шань фыркает, убирая его руку со своего плеча, но перед тем как отпустить, крепко сжимает его запястье: спасибо. — Ты тоже.