А потом вернулся Цзянь

Мама говорила, что время лечит. Говорила ласково, поглаживая по голове, трепля волосы маленькой цепкой ладонью. Говорила почему-то всегда немного задыхаясь на этих словах. Говорила через силу. Через ту боль, которую время должно было вылечить. Время — хреновый доктор. Время не давало клятву Гиппократа. Время обмануло. Время жестоко наебало всех, кому нужна была надежда. Оно эту надежду в руки с улыбкой вложило: смотри — это надежда, видишь? Она тебе нужна сейчас. Поэтому к тебе подойдёт какой-нибудь сердобольный простак и скажет, что: «У меня есть целебные свойства». Что: «Я лечить умею». А ты в это свято поверишь. И верить будешь до тех пор, пока не осознаешь — время не лечит. Шань осознал. Осознал, когда проснулся утром от ноющей боли в груди, от тахикардического срыва. Осознал, когда майку на кулак намотал на грудине, пытаясь усмирить сердце, которое о ребра разбивалось с каждым ударом. Осознал, когда понял — всё ещё не отболело. И время даже не старается его вылечить, только заботливо под нос плацебо подсовывает, скармливает ему надежды и тихо приговаривает: всё пройдёт, мальчик мой. Рано или поздно. Так или иначе. Мама была не права. Время — отвратительный врач. Зато очень хороший учитель. Оно учит жить с болью. В то время Шань не понимал, почему она на тех словах задыхалась. Почему рука ее, которая по волосам гладила, дрожать мелко начинала. Почему она сразу после этого в макушку его целовала и, опустив голову, плелась в ванную и долго оттуда не выходила. Почему она возвращалась с краснющими глазами, а когда Шань спрашивал плакала ли она — отмахивалась и непринужденно сообщала: шампунь в глаза попал. А волосы у нее были сухие. Шаню было лет восемь. Шань не придавал значения сухим волосам и мокрым глазам матери. Шань ей верил безоговорочно. Шань ничем не мог ей помочь. Время тоже. Шань просто был рядом. А время просто учило. Они оба оказались для нее бесполезны. Прошел уже месяц. Из Шаня оказался хреновый ученик. Учился он и вправду не очень. Но всегда был старательным. И если уж время не сможет вылечить его, то сможет что-то другое. Зихао говорит, что лучшие лекари — алкоголь, хорошие книги, шумная музыка и девчонки. Особенно девочки: ну просто потому, что они приятно пахнут, их клёво обнимать, а ещё они умеют делать всякие крутые штуки ртом. Зихао всегда к такой терапии прибегал и ему помогало. Зихао смеётся искренне, придерживаясь за живот, и шлёпает рукой о барную стойку. Указательным пальцем утирает проступившую от смеха слезу с уголка глаза. — Забавный у тебя приятель, Шань! — это он о Дэе, который пришел на смену. А Зихао пришёл за Шанем. Потому что знал, что Рыжий на вечеринку идти особо не хотел. Потому что знал, что Шань с работы как всегда домой попрётся. Окольными путями, обязательно завернув к жилому комплексу, чтобы привалиться спиной к дереву и за час скурить чуть-ли не пол пачки сигарет. Чтобы смотреть немигающим взглядом вдаль, ввысь, на высокие этажи, которые закатные облака подпирают. Чтобы щуриться и выискивать высокую широкоплечую фигуру в одном из панорамных окон. Чтобы хоть глазком подглядеть как там его мир поживает. Огромный-прекрасный-сломанный. Чтобы хоть капельку его урвать себе и тут же бережно в себя спрятать. Чтобы стоять и даже не шевелиться, потому что если фигуру он там все-таки видит — время замирает, останавливается. Шань оказывается вне его. Вне пространства. Шань в вакууме. Потому что боль на сотые доли секунд замирает вместе с ним, а вместо неё за ребрами щемящая нежность распускается. И тоже ломается хрустко, топкой печалью и тем болезненно-сладким — несбывшимся. Смотреть на это — больно. Но Шань ведь через боль мир познаёт. Свой, несбывшийся, огромный-прекрасный-сломанный. У Шаня выбора нет, кроме как издали на него смотреть-смотреть-смотреть, упиваться, в себя прятать, себя им травить. Это тоже не лечит. Скорее убивает. И Шань готов им убиться. Вмазаться однажды сверх меры. До передозировки. До токсического шока. Вытянуть средний палец кому-то, кто спасти его попробует, и закрыть глаза уже навсегда. Но явно не сегодня. Сегодня тут Дэй, который повадился с Шанем всё больше времени проводить. Сегодня тут Зихао, который смену у Дэя неосознанно принял и за Шанем на работу зашёл. Сегодня у Шаня не выйдет пару часов провести на холоде под окнами студии. Сегодня у них вечеринка грандиозная, которая закончится грандиозным разъёбом чьего-то коттеджа. Сегодня Шань выпьет и попытается грандиозно расслабиться. Может забыться. Может получится. — Вечеринка среди недели? Вот это я понимаю! — Дэй растирает холодные руки, звенит кольцами, которые друг о друга легонько бьются — согреться пытается. Шань знает, как его согреть. Он, может, и потянул бы к нему свои ладони, запечатал в них стужу, себе забрал холод, как делал тысячи раз до. Как грел свой собственный огромный-прекрасный-сломанный мир. Но эти руки, тонкие, с длинными пальцами в кольцах — не его мир. Они чьи-то чужие, тоже холодные. Их Шань греть не может. У Шаня тепла неебически много лишь для одного. У Шаня тепла хватит на то, чтобы растопить вековые массивные льдины. Лишь одного единственного. Лишь одного несбывшегося. — Точно, браток. Приходи, я тебе адрес скину. — Зихао с готовностью вбивает телефон Дэя в адресную книгу. У Зихао всё легко. Подрался со злым рыжим новичком, дружбаном назвал — подружился тут же. С Дэем только заговорил, а уже за своего принял и даже на вечеринку позвал. С девушкой несколько месяцев назад расстался, надрался, потусил в пьяном угаре с такими же красивыми и бойкими, как и его бывшая — забил хер на разбитое, вроде бы, сердце. Он простой слишком. Не делает из чего-то трагедии. А Шань сложным оказался. Потому что если открылся кому-то, себя отдал кому-то, доверился — так это же навсегда. И даже если кому-то это уже и не нужно, всё равно всего себя там оставил. У Шаня на сложностях вся жизнь построена и он не знает как это — когда легко. И Тяня он выбрал  сложного. С жизнью сложной, характером сложным, мировосприятием — сложным. И уходить от сложного Тяня сложному Шаню оказалась неебически сложно. — Я приду к тому времени, когда пол дома уже заблёванно будет. — Дэй усмехается, выныривая из-за барной стойки и подходя к Шаню. Глядит на него серьёзно. А Шань удивляется: да неужели такого цвета глаза вообще бывают? Голубые, с аквамарином, как будто глубину океана яркий солнечный луч бороздит, подсвечивает. Или Шаня глючит уже совсем, раз он в глазах чужих океаны да лучи солнечные видит. Вызывайте врачей, господа, это клиника. — Ты застанешь ветеранов алко-пати, это того стоит. Я, кстати, один из них. Меня алкоголь слабо берёт. А вот на Шаня я посмотрю! — Зихао гордо большим пальцем себе в грудь тычет и подбородок вздёргивает. С такой массой мышц его перепить совсем уж трудно будет. Но Шань трудностям в лицо смотрит борзо. И на Зихао сейчас так же, мысленно принимая его вызов. Пить так пить. Упиваться в самую хламину, чтобы ноги не шли. Чтобы язык к нёбу присох. Чтобы имя своё забыть. А особенно чужое. Родное. Которое тягучей нежностью вперемешку с адской болью на сердце рубцами осталось. Чтобы хоть на час, минуту, секунду — быть в порядке. И пусть дальше только хуже. Пусть алкоголь спазмами из желудка выходит. Только пусть тогда уж — вместе с этими рубцами. Их выхаркать надо. Болят они. К ним даже самому именитому хирургу не подобраться, не залатать, швы не наложить. Хирург Шаня по плечу только похлопает, головой печально покачает и скажет тихо: у вас, уважаемый, фантомные боли. Тут даже морфий не поможет. Тут уже, к сожалению, ничего не поможет. Только новое сердце. А доноров у нас нет — закончились все. Всех разобрали. Сейчас ведь сезон разбитых сердец, не успели вы, уважаемый. Ещё раз на Шаня с сочувствием глянет и домой отправит со вскрытой грудиной. — Присмотри за ним, пока меня не будет. — Дэй кулаком о кулак Зихао ударяет, прощаясь. И ещё раз на Шаня смотрит, который куртку натягивает лениво. Беспокоится зачем-то. Как будто что-то плохое с ним произойти может. Шань лишь кривится — всё самое плохое уже произошло. Дальше хуже просто быть не может. И тут же осекается — жизнь ведь та ещё паскуда. Она любой пиздец в квадрат возвести может. *** Когда они к дому подходят, там музыка уже вовсю грохочет, машин у подъездной дорожки много стоит. Все начищены до блеска, как будто специально к вечеринке их подготовили. И это вот — глупо. Через час-другой все угольные шины и глянцевые боковины явно ведь в желтоватых кислых разводах будут. На капотах вмятины и царапины вдруг появятся, а к ним в придачу — сидящие на этих капотах красотки. Особняк, куда его Зихао чуть не за шкирку притащил, огромным оказался — идеальное место для пьянства, разврата и очередных глупостей, которые можно вытворять только на не трезвую голову. Тут воздух чистый, как будто они за чертой города оказались. Тут пахнет хвойными насаждениями, что по периметру расставлены в идеальном порядке. Тут лёгкий ветер приносит аромат чьих-то фруктовых духов. Тут немного даже свободой пахнет. Или лишением. Потому что по сути это ведь одно и то же. Шань закуривает чуть поодаль от входа, где ступени уложены светлым мрамором. А на ступенях уже девчонки собрались. Красивые все. Как на подбор. У одной волосы длинные, а юбка им в противовес — слишком короткая. К ней Зихао и подваливает неожиданно вальяжно, почти плавно, а девчонка рот ладонью прикрывает и посмеивается его шутке. В таком доме, наверное, жить — одно удовольствие. На террасе небольшой столик из благородного дерева явно для завтраков на свежем воздухе выставлен. Шань понятия не имеет кто тут живёт, но сразу представляет солидного дядьку в деловом костюме за тысячи баксов, который на эту террасу в одном халате по утрам выпирается, цепляет газету и усаживается за тот столик с чашкой крепкого кофе. В газете сразу выискивает какие-нибудь скучные биржевые новости, вздыхает падению акций, жалуется сам себе на нестабильную ситуацию в Китае и думает, куда бы вложить свободные миллионы. А то чего это они, без дела лежат — так не пойдёт. Шань фыркает своим догадкам. Так ведь только в фильмах бывает. Приближающиеся сумерки округу лёгким туманом окутывают, девчонки у входа от холода друг к другу жмутся и глазками с длинными пушистыми ресницами выискивают у кого бы куртки выпросить. Или того, кто их и без курток согреет. И те, кто на это способен — пока между собой говорят. Все тоже как на подбор: подтянутые, спортивные, пиво из одноразовых картонных стаканчиков цедят. Пока всё прилично. Шань еле на шаг отступить успевает, когда мимо него, чуть не врезаясь, проносится худой пацан, у которого в руках целая куча светодиодных гнущихся палочек. И все горят яркими цветами, привлекают к себе внимание, и девчонки тут же звонко верещат, требуя их себе. Девчонкам нравятся такие штуки — яркие и светящиеся. Парням нравятся довольные девчонки. Народу тут много, поэтому Шань, уступая дорогу резвому пацану, влетает спиной в кого-то. Поворачивается всем корпусом, чтобы сухо извиниться, глаза поднимает и цепенеет на месте. Ловит на себе заинтересованный взгляд, где сталь плавленная в радужке перебивается светодиодным розовым, который в глаза отсвечивает. В голове тысяча мыслей вспыхивает, тысяча колких ножей в нутро вонзается, тысяча сладких спазмов сердечных в ребра колотит. Разрывной восторг по венам адреналином пускается до тремора в пальцах. Он так похож. Он одно лицо практически. Он такой же высокий. Он с такой же фигурой. У него скулы идеальными линиями высечены. В нем каждая деталь поразительно симметрична — любой художник бы от этого пришел в фанатичный восторг. Он смотрит в глаза внимательно и улыбается сначала растерянно. Потом широко и опьяняюще чисто. Он брови чуть приподнимает. Он спросить что-то хочет. А Шань задыхается. У Шаня отказ всех внутренних органов. У Шаня отказ от реальности, потому что просто невозможно быть настолько на Тяня похожим. У Шаня удары в подреберье проёбываются гулко, которые десятки чужих голосов глушат. У Шаня на один вдох шесть выдохов. На один вечер одна затяжная смерть. На одну секунду все вечности. На один разряд паники по всему телу — тихая внутренняя истерия на всю оставшуюся жизнь. У Шаня в глотке так сухо становится, что кажется, трахея сейчас трещинами пойдет и песком осыпется. У Шаня сердце глупое, решило, что это Тянь. Оно рвётся к нему. Оно лютует, горит адским пламенем. Оно яростно вырывается из оков сосудов. Оно резью от аорты избавиться пытается. Оно к тому, кто напротив жалобно просится. Чтобы Шань вот сейчас прям руками голыми грудину вскрыл, вырвал его и этому похожему в ладони его вложил. Оно истосковалось так, что сейчас даже похожий подойдёт. Оно изранено так, что к любому готово в ладони — только бы вылечили, выходили, заново биться заставили. Шань смотрит на него, упивается им, а мысли бессвязно по извилинам стекают плавленным пластиком. Шань смотрит и делает шаг назад. Смотрит и пятится. Смотрит и срывается с места. Глаза закрывает и бежит прочь. Всё смазывается от скорости. От того, как сердце вернуться просит. Всё смазывается, смешивая сине-фиолетовые сумерки с жёлтым и розовым светодиодом, которым девчонки радостно размахивают. Шань бежит от того, кто на Тяня похож. Бежит от своего адского желания его в себе заключить, обнять, впитать. Бежит от ошибки. И останавливается только когда порог дома пересекает. И дышит. Наконец дышит. Просто дышит. У него только что остановка жизни случилась и личный апокалипсис под ребрами с новой силой развернулся, ломая остатки рёбер. А в доме тут жить продолжают. Тут тоже народу много. Тут пахнет сладкими духами, цитрусами, крепким алкоголем и чуть вспотевшими телами. Тут девчонки соблазнительно двигаются в такт музыке. Тут парни хищно на каждую смотрят. А Шань в эту жизнь втягивается. Потому что просто стои́т и дышит. Потому что тот, кто похож — где-то на улице остался. И Шаню туда больше нельзя. Обычно первое, что тебе выдают при входе на вечеринку — стакан с пивом. Этим правилом, видимо, парень с голым торсом и в красных боксерах, выглядывающих из-под джинс, решил пренебречь. Потому что Шаню он на ходу вручает целую вазу: ты новенький? Держи, это теперь твоё! Амбальную такую вазу, с широким горлышком, в нее собачонка мелкая с лёгкостью уместиться может. Наверняка она коллекционная и очень дорогая, а ещё шершавая. Шань в руках ее держит растерянно, внутрь заглядывает. С рыбками. Ваза с рыбками. Это не так плохо. Рыбки это хорошо. А вот когда они зачем-то в вазе — плохо. Потому что в их аквариуме может оказаться что-то совсем другое. Шань оглядывается, не находя никакого аквариума и проходит вглубь. Полутьма кажется почти плотной, теплой, окутывающей девчачьими возгласами и грубым хохотом парней. Её только светодиоды разбавляют и свет от множества фонарей за окнами. Толпа посреди огромного зала в единой волне движется ровно под музыку. Шань залипает ненадолго и даже не замечает, как его мягко за рукав теребят. Очухивается спустя секунду-другую, голову вниз опускает. Перед ним девушка низкая. Слишком милая, улыбается слащаво губами, на которых сияет блеск. Шань хмурится, потому что наверняка она у него что-то спросила. — Ты одинок или у тебя есть пара? — она на цыпочки встаёт, придерживается за его плечо и перекрикивает грохочущую музыку. Шаню тут же малиновый аромат носоглотку режет. Он отшатывается слегка, головой ведёт. — Один. — отвечает на автомате и шею неловко потирает, прижимая к себе вазу одной рукой. Там же рыбки. С ними бережно надо, аккуратно. Девчонка улыбается во все тридцать два и протягивает ему оранжевый браслет, который неоном слепит. Натягивает его на запястье на автомате и смотрит вслед девушке, которая уже к другим вошедшим подоспела. Такие браслеты тут у всех. Только разных цветов. У кого-то синие, у кого-то жёлтые, а у кого-то, как у Шаня — оранжевые. Хорошая схема. Умная. И зря Шань сказал, что один. Он же это на автомате выпалил. Это не от того, что он хочет с каким-нибудь таким же одиночкой зависнуть. Он вообще виснуть ни с кем не собирается. Только пить. Много. Долго. До победного. Но сначала разбирается с вазой и рыбками — отдаёт ее проходящей мимо девушке, у которой вид потерянный и печаль в глазах. Ей рыбки нужнее. Они ее развеселят. На её руке тоже браслет оранжевый, а Шань — миссионер от бога. Вместо крепкого парня, которому от неё нужен только секс, подсовывает ей рыбок, которым от неё нужен только корм. Шань сквозь толпу пробирается к бару, где на любой вкус и цвет напитков расставлено. Тут же хватает первый попавшийся шот и опрокидывает его в себя на шумном выдохе. Морщится, предплечьем рот утирает — мерзоть-то какая. Блядски горько и язык жжёт. Отвратительно просто. Можно ещё? Ещё повторяется пять раз. А потом Шань расслабляется. Откидывается на неудобный барный стул, чувствуя, как по венам вместе со сталью плавленной течет горький алкоголь. Такой горячий. Внутри всё опаляет. И жарко так становится, что Шань толстовку тут же снимает, оставаясь в просторной майке. Незачем она ему. Размытым взглядом рассматривает оранжевый браслет, который темень яркой линией режет, стоит только рукой взмахнуть. На танцполе только эти всполохи и видно. Танцующие друг к другу откровенно притираются, жмутся телами жадно, захлёбываются басами, что из колонок долбят. Там же Шань замечает Зихао, который уже с другой девчонкой зажигает. Ему весело. Шаню пока — нет. Шаню скучно. И может быть, немного грустно. Шань думает о Тяне. О том, что стоит ему тут появиться — все на него смотреть будут. Потому что он ярче неона, светодиодов, столбов белого от уличных фонарей, ярче тысячи звёзд и одного солнца. Потому что на нём уж точно свет клином сошёлся. Так случилось. Шань снова шот за шотом вливает в себя горькое. Вымывая Тяня. Вымывая весь свой грёбаный целый мир. Свой огромный-прекрасный-сломанный мир. А он зачем-то только сильнее в нем укрепляется. Сильнее в ребра врезается. Сильнее въедается под кожу чувством ярким и сильным. Тем, чему Шань даже на трезвую голову определения не даст. Куда уж там — на пьяную. Но оно, чувство это, сладкое очень. Вкусное, тёплое, мягкое. В нём утонуть немедленно хочется. В нём раствориться хочется. В нём никакие слова не нужны. Шань улыбается пьяно и наконец-то за весь месяц искренне. Просто так. Не кому-то конкретно. В толпу. Через толпу. Через толстые стены. Через километры. Через ещё одни стены, только пустые. Шань улыбается целому миру. Своему миру. И улыбаться продолжает до тех пор, пока перед ним не возникает буквально из ниоткуда та девушка с длинными волосами. Девушка в короткой юбке. Она прядь светлую на палец заискивающе наматывает, улыбается ему как старому знакомому и присаживается рядом. Так плавно, что Шань невольно залипает. Зовут ее, оказывается, Илинь. Учится она на экономическом отделении, как и Шань. Собак любит — у нее их целых две. Больших и пушистых. Илинь на вечеринки, вообще-то, редко ходит, но на эту вот решилась прийти и непрогадала — Шаня встретила. Она по рыжим тащится. А Шань — рыжий. Крутое совпадение, правда же? В совпадения она не особо верит, но конкретно это ей нравится. И Шань нравится. Она поднимает тонкую руку, где на запястье синий браслет — демонстрирует его и гордо вещает о том, что это означает, что она вообще-то ни в ком не заинтересована, а просто пришла выпить. В доказательство делает осторожный глоток ликёра, глаза от удовольствия томно закатывает и продолжает говорить. Говорит она много. Очень. О себе, о людях, о погоде, о том, что у Шаня глаза красивые и зачем-то грустные. Шань лениво о бар облокачивается и слушает. Потому что музыка немного притихла, теперь не басы там, а что-то с намёком на романтику, и все движутся плавно, медленно, разбившись по парам. Зихао чуть не в половину согнулся, чтобы девушка, что рядом с ним, его за шею обхватила, а потом плюнул на это дело, одной рукой её по-варварски за талию сгрёб и поднял. Она радостно ногами болтает и ещё крепче к нему жмётся. Приятно на них смотреть. Особенно, когда алкоголь по мозгам так дал, что мысли вытесняются ещё на подходе. И вот теперь — действительно свободно, и без лишений. — Шань, открой мне какой-нибудь свой секрет. Что-нибудь, что ты ещё никому не говорил. — просит Илинь, мягко касаясь его предплечья. Рука у нее теплая, словно бархатная. От нее пахнет ликёром и каким-то лосьоном. Шань чувствует, ведь она так близко к нему придвинулась, что ее дыхание у него на щеке оседает. Она ластится, пальцами до кисти еле касаясь мажет, задевает костяшки, спускается до подушечек. Шань голову к ней поворачивает, пытается сфокусироваться. И видит, что она почти и не пьяна. Как стёклышко. И уверенности в ее взгляде много. И желания тоже. И сразу как-то не по себе становится. Неуютно. Она красивая. Она почти идеальная. От такой любой тащиться будет, как от дури. И Шань бы тащился. Да только не получается. А она всё ближе. Дыхание её уже не на щеке, а на губах горячим оседает. Шань думает. Судорожно. Упрямо. За любую проскользнувшую мысль хватается. Дышит поверхностно. Паникует на ровном месте, господи. Это всего лишь красотка. Всего лишь тянется за поцелуем. Всего лишь в темноте, где никто ничего не увидит. Где никто ничего не узнает, даже внимания не обратит. Это всего лишь вечеринка, на которой всем положено заниматься приятными глупостями. И всем положено пить. И всем положено целоваться. А у Шаня на запястье оранжевый неон. Шань свободен. Шань что угодно делать может. Шань шумно сглатывает. Губы размыкает и шепчет первое что приходит в голову: — Я не люблю изюм. Илинь замирает в дюйме от него. Отстраняется слишком резко, чуть со стула высокого не наворачивается. Шань её за руку хватает инстинктивно и на место бережно усаживает. И ахуевает. Со своего ответа. С ситуации в целом. Илинь, судя по всему — тоже. Смотрит на него как на ненормального, аккуратную бровь вздёргивает непонимающе. Моргает она часто, а потом неловко улыбается, вновь придвигается ближе. Шань её пальцы на предплечье чувствует, морщится от того, что щекотно, вздрагивает, когда она ногтями длинными слегка царапает кожу. — Я имела ввиду что-нибудь, что позволит мне утащить тебя в комнату наверху. Что-нибудь искреннее. — Илинь в глаза доверчиво заглядывает и многозначительно по губам розовым языком проходится. Голос ее вибрацией по телу отдаётся, особенно когда она голой коленкой в его бедро упирается. — Это было очень искренне. Это было самое искреннее из всего, что я произносил за месяц. Я не люблю изюм. — Шань отстраняется немного, хватается за шот и выпивает его за один глоток. Ведь в глотке сухо. В ушах кровь стучит. Илинь красивая. Илинь его потрогать отчаянно хочет. Илинь его наверх хочет. Илинь просто его хочет. А Шаню хочется смыться. Шань в толпу хочет. А ещё лучше в душ, чтобы ее духи пряные, сладкие с кожи стереть. Ему холодные, плотные, грубые нравятся. А она слишком мягкая, слишком сладкая, слишком нежная. — Будь у меня изюм, я бы тебя им закидала! — она кулачком по бару стучит в гневе, брови свои идеальные хмурит. Её от ярости даже немного трясёт. А Шаня трясёт от смеха. Потому что так ещё девчонок точно никто не отшивал. Он прыскает смехом, давится им, заходится хрипами. Ему так Тяню об этом рассказать хочется. Он бы точно оценил. Он бы тоже посмеялся, а потом всыпал за то, что Шань без него на вечеринку попёрся. Но Тяня у него больше нет. Рассказывать ему о таких вещах больше некому. Его целый мир где-то там, за пределами тягучей музыки и распаренных бесконечным танцем тел. За пределами его досягаемости. Где-то в другой вселенной, до которой Шаню не дотянуться, как бы он не пытался. Смех смазывается отчаянным вздохом. Выдохом. Вдохом. Сейчас бы только дышать. Сейчас бы только снова забыться. Сейчас бы голову от нахлынувшей новой боли не потерять. Сейчас бы вернуть всё назад. И греть его руки. Его всего греть. И смотреть на город с высоты только вдвоем. Сейчас бы Илинь совсем не знать, и не знать, что она собак любит и на финансиста учится. Сейчас бы просто назад к своему целому миру — латать его и целовать жарко и жадно. Упиваться каждым вдохом и выдохом. Каждое его слово губами ловить. Каждую секунду ценить как что-то особенное, что не купить ни за какие деньги — ведь это бесценно. Это целый мир. Это воскрешение. Это Тянь. Шань головой мотает, которую тут же кружить начинает как после мёртвой петли. Возвращается в реальность, где на него Илинь, которая любит собак и учится на финансиста гневно смотрит. В реальность, где вечеринка в самом разгаре и музыка по ушам бьёт. Фыркает, рукой по волосам чуть вспотевшим и за месяц отросшим проходится и с усмешкой говорит: — Отлично. Хорошо, что я не сказал, что не люблю бетонные плиты. На всякий случай — я их очень люблю. У меня к ним страсть. — алкоголь все-таки крутая штука. Он голос весельем разбавляет. И делает из Шаня натурального придурка. — Ох, боже! У тебя сердца нет! — Илинь закатывает глаза, вставая со стула, поправляет волосы и немного сбившуюся кофту. Сзади нее толпа снова беснуется, набирая обороты. Кто-то и вовсе уже полуголый и у каждого в руке стаканы с выпивкой. Все уже вмазанные. Всём все равно. Всем здорово, кроме Илинь, которая обломалась, и Шаня, который чувствует себя последним придурком. На его плечи ложатся холодные руки, отчего Шань слегка даже проседает, отстранённо краем размытого сознания отмечая, что его сегодня все слишком уж откровенно потрогать пытаются. Руки большие. Сильные. Большими пальцами по выпирающим косточкам проходятся. — Детка, ты же видишь — он рыжий. Тебе мама в детстве сказки про рыжих не читала? Они же бездушные. А душа у нас где? — глубокий голос у самого уха слышится, а рука, что на плече была, оказывается на груди Шаня. — Правильно, вот тут, в сердце. Поэтому очень не тактично рыжему человеку напоминать о том, что у него нет сердца. Может, он из-за этого переживает! — Очень переживаю. И по ночам из-за этого плачу. Кто-нибудь знает где тут ещё запасы текилы? Эта закончилась. — Шань лениво подхватывает бутылку, в которой на дне желтизна плещется, но из чужих объятий, как ни странно, выпутаться не пытается. Потому что тепло. Потому что не просто тепло, а хорошо даже. И голос у того, кто сзади, приятный. И руки. И смех его тихий по спине вибрацией и мурашками отдается. Шань даёт себе ещё немного времени вот так побыть. В чьих-то руках. Потому что в них спокойно. Или это текила, которую он старательно лакал, так на него действует. Чёрт его знает. Илинь ещё сильнее хмурится и неверяще головой качает. — Видишь? Он очень переживает. — подтверждает тот, в чьих руках так спокойно. И снова тихо посмеивается, наблюдая за реакцией девушки. — Страшно переживаю. — Шань пьяно качает головой вверх вниз, а щеку тут же щекотит чужими волосами. Ещё немного времени. Ему это нужно. Он ведь совсем один. На нем блядский оранжевый браслет. Ему можно. А это подпитывает. Это как зарядка для телефона. Как энергия, которой рано или поздно всем нужно подпитываться. Как то, что нельзя увидеть, но можно почувствовать. Как то, что каждому отчаянно-одинокому, с неоном оранжевого браслета на запястье — очень нужно. Всего минутку. — Да к черту вас обоих! — Илинь вздёргивает вверх руку, вытягивая средний палец. Резко на пятках разворачивается и устремляется к толпе танцующих, быстро пропадая из вида. — Умело ты ее отшил, приятель. Шаня из объятий выпускают и он поворачивается, чтобы разглядеть того, у кого руки большие и прохладные. Смотрит разъебанно — знакомое лицо. Красивое. Как у Тяня лицо. Блядь. Парень, на которого Шань недавно наткнулся, расслабленно о стойку облокачивается и с хитрой улыбкой косится на опустошенную бутылку текилы. В темени его от Тяня совсем не отличить. Шань облизывает пересохшие губы и не может не смотреть на него. Снова. Впитывать его. Снова. И сказать вроде что-то надо, чтобы с головой в него не провалиться, чтобы не показаться ещё более странным. Хотя Шань и есть странный. Шань просто пьян. Шаню просто тепла хочется. Шаню просто текила думать мешает. Да — текила такая. Она противная на вкус и мешает думать. — Ага, у меня особый талант отталкивать от себя людей. — чеканит Шань, продолжая смотреть. Там ведь глаза со сталью. Там ведь почти Тянь. Почти его целый мир. — Зови меня Ди. Перекурим? Перекурим, да. Шаню сейчас свежий воздух жизненно необходим. И сигарета. Нет, две сигареты. Или три. И ещё немного противной текилы, пожалуйста. Шань шатко со стула поднимается, его из стороны в сторону кидает, а мозг отчаянно сообщает о том, что Шань уже смертельно пьян. И Ди снова сзади. Снова за плечи его обхватывает и выводит через толпу на улицу. Там свежо так, что Шань заходится кашлем, вдохнув слишком глубоко. И народу тут почти нет, потому что вышли они на задний двор. Под ногами пустые стаканчики валяются и окурков немерено. Шань морщится, из хватки Ди высвобождается и садится на скамью. Голова кружится страшно. Тошноты пока нет, но Шань знает, что через какие-то часы он будет блевать кислой жижей. Всё нереальным кажется. Как во сне. А Ди теперь кажется игрой его больного воображения. Просто Шань по Тяню так соскучился, что сам себе его придумал. Такого похожего. Теплого. Почти идеального. — И что же тебе помешало пойти наверх с самой сексуальной девушкой вечеринки? — Ди подносит зажигалку к сигарете, которую Шань в зубах лениво зажал, и улыбается уголком рта. Шань наконец отделался от сладкого запаха, его окружает плотный и сильный. Холодный. Шань вдыхает его неосознанно глубоко, не особо осознавая, что головой ведёт в сторону Ди, который рядом присел, подпирая его плечо своим. Это Ди запах. Запах, который смертельно пьяному Шаню до мурашек на хребте нравится. — Так высоты боюсь. — Шань плечами пожимает, откидывая голову назад. В небо смотрит, на котором сейчас ни облачка. На котором только редкие звёзды, которые двоятся. Из дома гулко доносится музыка, но слов не слышно, только басы. Кожу морозный воздух кусает, но Шаню откровенно поебать. Это всё текила. Она делает его супергероем с супер похуизмом. Шань ненавидит текилу настолько же, насколько её и любит. Она отвратительна. Она ахуенна. — Так второй этаж. — усмехается Ди и скашивает взгляд на Шаня. Рассматривает его откровенно. И от взгляда его почти мурашками пробивает. — Когда ты пьян — второй этаж кажется двадцатым. — уточняет Шань, назидательно приподняв указательный палец. Язык немного заплетается и от этого почему-то становится смешно. А ещё небо смешным кажется. И Ди смешной. Это всё текила. Это всё пройдёт. А сейчас Шань позволяет себе ещё немного улыбок и теплоты чужого тела, которое так то, родное, напоминает. — Мо Гуаньшань. Красивое имя. Тебе подходит. — Ди словно бы специально тон голоса понижает. Дышит он расслабленно, в отличие от Шаня. — Откуда ты узнал мое имя? — Шань нерасторопно голову перекатывает, ловя его взгляд и пытается состроить грозную рожу. Судя по тому, как Ди тепло усмехается — выходит у Шаня хреново. Он моргает медленно, потому что — текила. Во всем она виновата. Она заставляет Шаня высматривать в Ди что-то близкое, родное. В чём утонуть можно. Что в грудине что-то плавить начинает и карамелью топленной растекается. — Наблюдал. Может быть, немного любовался. Но это неважно, я ведь пьян. И я могу любоваться красивым парнем с красивым именем, к которому пристаёт красивая девчонка. — Ди говорит обыденным тоном совсем необычные вещи. Ёрзает на скамье и чуть ниже съезжает. Чтобы глаза в глаза. И совсем близко. Губу мимолётно закусывает острыми зубами и тут же её выпускает. А Шань на этом движении липнет. Шань себя сейчас из-за текилы совсем теряет. Не управляет он телом. Скорее оно им. А им — инстинкты. Так бывает, когда ты пьян. — Ты действительно в хламину, да? — усмехается и пытается хотя бы взгляд контролировать, который с глаз на губы скашивает раз за разом. И голова кругом. И воздух тут опьяняюще чистый. И Ди теплый. И рядом совсем. — Можно и так сказать. Кое-чем я опьянён точно. Ты постоянно смотришь мне в глаза. Нравится? — Ди тянется к нему медленно и когда понимает, что Шань не отстраняется, цепляет его подбородок двумя пальцами аккуратно. Голову его чуть вверх запрокидывает и позволяет себе в глаза уже вот так откровенно смотреть. Шаню бы запаниковать, ощетиниться, отступиться. Но всё проклятая текила — тело ватное. Совсем не повинуется Шаню, зато с извращённым удовольствием повинуется Ди. — Цвет необычный. — ломанным голосом вырывается на выдохе. Потому что дышать становится тяжко. Глаза в глаза — тяжко. В одной майке на холоде — жарко. Ебаный ты ж боже — во всём виновата текила. Она глушит мысли. Она весь мир глушит, заставляя сконцентрироваться на глазах с необычно-родным цветом. — Ага, девчонки тоже так говорят. Но тут есть одна проблема: я тоже не люблю изюм. — задумчиво произносит Ди. Голову чуть на бок склоняет. Ресницы у него словно из смолы — пушистые, чёрные. И взгляд из-за этого очерченный. — Вот ведь. И что же ты любишь? — Шань не осознает даже собственного вопроса, потому что тут действительно жарко, как в адском пекле. Оно жжёт кислород. Жжёт плечо, которое плотно к Ди прижимается, потому что футболка у того из тонкой ткани. Жжёт остатки разума, потому что Ди его подбородок не отпускает, а губы его влажные отблеск полной луны ловят. Красиво. — Трудно сказать. Я люблю нарушать правила. Не кури. Не пей слишком много. Не целуй парней. Не переходи дорогу на красный. Пристёгивайся за рулём. И мне очень нравится, что правила существуют для того, чтобы их нарушать. Шань и сам не заметил, как Ди приблизился настолько, что последнее предложение прямо в губы сказал. Рука с подбородка исчезла, а шею сзади опалило горячим. Дыхание у него порывистое, а губы мягкие. Губы со вкусом крепкого виски. Язык упрямый, что клинится внутрь, а Шань зачем-то поддается. Зачем-то на поцелуй отвечает. Позволяет углубить его. Позволяет жадно слизать со своего языка осадок текилы. И ближе себя притянуть позволяет. Теряется, когда горячие руки под майку скользят. Задыхается. Захлебывается. Отпускает себя, когда текила полностью в голову даёт и всё затирается сладкими спазмами. Шань тонет в том, кто так на Тяня похож.