А потом вернулся Цзянь

Плотная тишина удавкой на саднящем горле затягивается и дышать получается через раз. Через два. Совсем не дышать. Задержать дыхание как можно дольше, чтобы адские молотки в висках остановились хоть на секунду. Шань глаза открывает, пытаясь разглядеть расплывающимся взглядом место, где он находится. Хрусталик словно кто-то штукатуркой затёр, потому что перед глазами мутно. Шань на спине лежит и из тех зачем-то скатываются слёзы, те жжёт страшно, точно текилу он не в себя вливал, а в глаза ею плескал из раза в раз. С желудком дела совсем плохи. Его схватывает болезненными острыми спазмами, от которых Шань чуть в половину не сгибается и стонет хрипло, сорванным напрочь голосом. Комната в темноте кажется едва знакомой. Она кружится, кружится, кружится с нереальной скоростью, а Шань снова падает на спину, как только спазм отпускает. Скорее всего ненадолго. Мысли расфокусированной пеной у кромки сознания собираются. А Шань пытается ухватиться хоть за одну. За одно воспоминание, которое такой же непроглядной тьмой кажется. Так уж вышло, что жизнь дарит нам плохие воспоминания, а текила их забирает. На время, которое совсем лечить не умеет. Только текила, кажется, палёной оказалась. Нужно будет сказать об этом хозяину вечеринки, а потом зайти на сайт производителя и оставить гневный отзыв: какого хера я не помню ничерта, кроме поцелуя с незнакомцем? Это всё ваша вина. И вашей текилы. И уж точно не моя, потому что на моей руке был херов оранжевый браслет. Я могу целоваться с кем хочу и когда хочу. Спасибо за внимание и идите пожалуйста на хуй. Шань с трудом поворачивает голову на бок, глядит на электронные часы с голубой подсветкой, которые показывают половину четвертого ночи. Грандиозная вышла вечеринка. Грандиозно Шань расслабился. Лучше и быть не могло, блядь. И голова у него сейчас грандиозно раскалывается. Во рту кислит, горчит, горит, и все одновременно. Во рту смесь адская. Шань не уверен, но кажется, именно таким на вкус был первый рамен, который когда-то давно готовил Цзянь. Прополоскать его хочется страшно. Сначала рот, а потом Цзяня, за то, что заставил свой шедевр кулинарии пробовать и сейчас о нем вспоминать с новым отчаянным спазмом желудка. В том уже нихера нет — Шань уверен. Его наверняка уже выполоскало так, что в последние несколько раз вместо содержимого лилась одна желчь. Шань скидывает с себя одеяло и кожу тут же холодом обдаёт, ознобом. Слюна во рту водянистая собирается и вместо того, чтобы искать куда бы эту дрянь сплюнуть, Шань усиленно думает какого хера он голый. Очень голый. Совсем. И всё бы ничего, только вот, когда он пересиливает себя и поворачивается на бок — утыкается в чьё-то теплое плечо. Тоже голое. Совсем. — Блядь. — Шань хрипит и хватается за голову, потому что это всё слишком. Такие вот вечеринки опасны для жизни. И для психического состояния, когда после них в себя приходишь. Особенно, если в себя приходишь голым, а на кровати рядом кто-то такой же как ты — голый и наверняка с похмельем. Особенно, если у этого кого-то голос до отчаянного выхода знакомый. — Шань, ты как? Шань только морщится, вслепую нашаривает одеяло, натягивая то до подбородка. А когда слева слышится шуршание простыней — одеяло оказывается уже у самых глаз. И Господи, благослови темноту. Потому что она способна скрыть весь тот ебаный стыд, который Шаня в могилу раньше времени загонит. Ну ладно, поцеловал он вчера незнакомца, как там его? Ай, черт его знает. При похмелье чужие имена вспоминать — совершенно не нужная трата времени и сил. Но вот это. Это одним словом — пиздец. Двумя словами — грандиозный пиздец. И Шань от пиздеца всеми силами спрятаться пытается. Да, под одеялом. Да, как в детстве, когда казалось, что под кроватью прячется огромный монстр с жуткими клыками и специфичными вкусовыми пристрастиями. Монстр, который любит есть детей. Монстр, который из-под кровати никогда не выбирался, потому что Шань умело пользовался одеялом. Одеяло вообще от много спасти может. В детстве. А сейчас вот одеяло как-то не особо помогает. Потеряло оно всю ту магию, которая монстров сдерживает. Во взрослой жизни монстры гораздо страшнее. И вкусы их с каждым годом меняются, становятся всё извращённее, хуже, мрачнее. Во взрослой жизни похмельный монстр — это самое безобидное существо. А вот монстр секса по пьяни — ну очень страшный. Он же напрочь всё рушит. И одеяло ему нипочем. В детстве Шаня монстрам было не достать. Наверное, они тогда сердились очень, собирались там у него под кроватью за круглым столом, создавали свой совет и обсуждали планы страшной мести. У них на доске наверняка висело фото одеяла, как самого страшного врага. И фото Шаня, как самой вкусной цели. Монстры хитрые. План их всё-таки сработал — не дал сбоя на середине, они всё до мельчайших деталей продумали: как Шань на вечеринку сдуру попрётся в двадцать лет, как текилы налакается, как браслет оранжевый наденет. Всё, гады, продумали. И вот до чего довели — Шань паскудно с головой под одеялом прячется, а над ним нависает голое тело и усиленно интересуется в порядке ли он. Нет. Нет, не в порядке. Никто не будет в порядке, если он полночи блевал, а потом очнулся голым и истощенным. Никто не будет в порядке, когда всё тело ломит так, что непонятно — он кого-то трахнул, или его кто-то. Шань бы сейчас как прежде взвыл и позвал маму. Она же крутая. Она всех монстров своим свирепым видом разогнать могла. Она смешно морщила аккуратный носик, сводила брови к переносице и бесстрашно грозила пальцем темноте: не тронь моего сына! На то она и мама, чтобы ее даже темнота слушалась, затихала, а монстры подкроватые письменные извинения по почте высылали. Но Шань взрослый. Мамы тут нет, чтобы кому-то пальцем грозить. Скорее, она сейчас бы Шаня отругала за безответственность, а ещё провела лекцию на тему безопасного потребления текилы в умеренных количествах, в целях сохранения душевного равновесия на утро. А потом ещё одну — на тему безопасного секса: и Шаню, и монстрам, и всем, кого смогла бы обнаружить в темной комнате в половину четвертого ночи. Шань задушенно в одеяло стонет, закусывает его от безнадёги и слышит, как щёлкает выключатель. Глаза открывать страшно. Из-под одеяла выныривать — тем более. Взрослая жизнь вообще штука страшная, и Шань каждый день об этом всё серьёзнее задумывается. А сейчас стоило бы серьёзно задуматься над тем, как бы себя в руки взять и прополоскать сначала рот, а потом Цзяня. — Всё ещё плохо, да? — из-под одеяла, как ни странно, вынуть его не пытаются. А просто мягко гладят по больной головушке. Пальцы мягко, но уверенно череп массируют, отчего Шань слегка расслабляется и даже дышать ровнее начинает. — Отвратительно. — признаётся он, ёрзая по кровати. Не то чтобы она была неудобная. Очень даже удобная. Но во время похмелья даже облако покажется остроконечной галькой. Шань не уверен, но именно так оно и ощущается. Рука с головы никуда не пропадает, только массирует, приводя Шаня в себя. Если такое вообще возможно. Вчера в себе он явно не был. А когда Шань не в себе — происходят всякие странные штуки. Штуки, которые вспоминать не хочется. А повторять — тем более. Штуки, которые ему ещё наверняка долго будут припоминать и говорить: а помнишь, как ты… И после этого начнутся долгие и явно приукрашенные чьим-то воображением рассказы, к которым Шань по сути отношения и не имеет. Но все свято будут верить в то, что именно так всё и было. — Давай-ка снова сделаем это, приятель. — рука бережно Шаня по напряженному плечу похлопывает и отстраняется. Шань выжидает. Как минимум — продолжения. Как максимум — того, что Дэй уберется из комнаты вон. И ничего ему делать с ним не придется. Снова. — Снова? — упавший голос ломает хрипотой, которая вибрацией в голову отдаётся, и та снова болеть начинает приступами. Сверху тихий смешок слышится и матрас справа от Шаня проседает. Дэй усаживается поудобнее, но руки к нему больше не тянет. И на том спасибо. Снова. — Конечно. Мы уже пять раз так делали! — отзывается он весело и так непринужденно, словно бы речь ведёт о новом сорте мороженого. Мороженое Шань терпеть не может. Такие вот ситуации — тем более. Он переносицу потирает и обещает себе клятвенно: ноги моей не будет на вечеринках, руки на бутылке текилы и языка в чьём-то рту. Всё. Баста. Пора завязывать. — Пять раз? — Шань переспрашивает. Уточняет для себя. Ну просто потому что пять раз — это не мало, окей? На пять раз ещё постараться надо. А ещё узнать, чего конкретно у них там пять раз было. По пять раз же много чего делать можно. Ну, к примеру, пять шотов за раз выпить. Пять раз очень быстро повторить одно и то же слово, которое тут же для мозга теряет хоть какой-то смысл. И пять раз проебаться за один лишь вечер, вот как Шань. — Ага, тебе вроде как не понравилось. И мне тоже. Но мы должны. — Шань не видит, но уверен, что Дэй утвердительно качает головой с очень серьёзным видом. Не понравилось ему, видите-ли. Может, Шань и не спрашивал, чего там ему не понравилось целых пять раз повторять. Может, Шаню вовсе и не интересно. Может, Шань сейчас себя обмануть пытается, потому что узнать слишком страшно. Говорят же: меньше знаешь — крепче спишь. Шань говорит, что это чушь: меньше знаешь — значит тупой. Знать нужно максимально много, чтобы в такой ситуации, как Шань не оказаться. Знания — сила. Стрёмная на вид, угрюмая и всегда очень полезная сила. Использовать эту силу нужно очень аккуратно, потому что отдача у нее хуже, чем у какой-нибудь пиздатой винтовки, которые обожают использовать янки. И знающего переебать может, и того, кому эти знания перепадает услышать. — Почему ты зовёшь меня приятелем? — Шань всё же решает выглянуть из-под одеяла. Ну не сидеть же ему там вечность, ей-богу. Он бы просидел, будь его воля. Но сейчас важнее исполнить дело куда более насущное — прополоскать рот. Шань пока под одеялом болтал, успел усомниться в свежести своего дыхания и состоянии желудка. От него несёт, как из шакальей пасти. Не то чтобы он успел в жизни нюхнуть пасть шакала. Такая возможность вообще редко кому выпадает. А те, кому всё же посчастливилось, потом почему-то совсем не выглядят довольными. Одеяло съезжает с глаз медленно и те тут же режет светом люстры. Шань делает мысленную пометку: первый враг похмелья — яркий свет. Глядит на Дэя и тут же делает вторую: второй враг похмелья — люди, которые им не страдают. Шань смаргивает, ещё раз Дэя с головы до ног осматривает и успокаивается окончательно — не голый он. Шань в жизни бы не подумал, что будет настолько рад одетым счастливым мужчинам в его кровати. Ну, или не в его кровати. В любой, в общем-то кровати, где находится сам Шань. Дэй сидит себе спокойно на самом краю, в свободной майке с неприкрытыми плечами, облокачивается о руки и, склонив голову на бок, тоже его рассматривает. Улыбается хитро, а потом выдаёт: — После такого, Шань, я обязан звать тебя приятелем. Может быть, даже другом. Точно другом. — в подтверждение головой качает, игнорирует то, как Шань глаза на его слова закатывает и морщится от тупой боли за глазницами. И только сейчас Шань замечает, что у него скула подбита. Да не просто подбита — там кровь спеклась и синяк наливается фиолетовым. Яркий такой. Почти как те неоновые палочки, что девчонкам так нравятся. Нравятся ли девчонкам яркие, почти неоновые синяки — Шань не знает. Но с таким фингалом у Дэя есть все шансы эту теорию сегодня же проверить. — Это откуда у тебя? — Шань машинально привстает, чтобы дотронуться — наверняка ведь горячий, и лёд бы не мешало приложить. Охает тихо, когда тело острым ударом пронзает, ёжится, но на спину, как в прошлый раз, не валится. Только одеяло пуще прежнего к себе сгребает, потому, в отличие от Дэя, он всё ещё голый. И всё ещё с похмельем. И всё ещё клянётся себе, что с текилой все отношения он обрывает. Он её недостоин. Дело не в ней. Они просто слишком разные. Не сошлись характерами. Она жидкая, противная на вкус и от неё болит голова. А Шань твердый, хер знает какой на вкус, но от него голова болит только в тех случаях, когда Шань в эту самую голову бьёт. А дерётся он сейчас редко. Хотя, может и не редко. Может, это он как раз Дэя так учтиво разукрасил, раз тот пялится на него виновато. — Точно не уверен. Здоровяк какой-то. — тот лишь отмахивается, перестает выглядеть как нашкодивший щенок и переключает всё внимание на ну очень интересную стену. Пустую такую. Дорогущей краской выкрашенную, а это ведь даже не узорчатые обои. Стена. — Ты врать не умеешь. — Шань медленно головой вертит и замечает на прикроватной тумбочке блистер аспирина и целый стакан воды. Это чудом кажется самым настоящим. Вода там холодная, на стенках стакана конденсат по каплям стекает, размазывая прозрачные полосы на матовой испарине. Шань тянется, прикрывая себя одеялом. Добывает с трудом аспирин и воду. И жизнь уже не кажется такой уж плохой. — А ты — пить. — Дэй насмешливо вырывает у Шаня из рук блистер, выдавливая таблетки на его ладонь, которую треморит жутко. А Шань думает, что похмелье — это херовая демоверсия синдрома Паркинсона. Попробовал — понял, что не нравится. — А ты — драться. — Шань ворчит, поглядывая на синяк. Вода льдом глотку раздирает. Но это так приятно, что глаза от удовольствия закатить хочется. Осушает стакан до дна и в руках его вертит, собирая пальцами капли со стенок. Желудок тут же жалобно сжимается в ноющей боли. Но её перетерпеть можно. Наверное. Потому что тошнота снова за старое берётся, к глотке подкрадывается. А Шань дышать начинает глубже. В комнате так же свежо, как и на улице — окно нараспашку открыто, ветер легко штору дёргает и пробирается внутрь хвойным запахом. — А ты — культурно блевать. — Дэй улыбается широко и Шаню в глаза смотрит. Шань только губы поджимает: ну и как, скажите на милость, можно улыбаться так искренне человеку, который перед тобой блевал? И во взгляде его ни капли холода, ни капли раздражения или даже отвращения. Особенно отвращения. Крепкий орешек этот Дэй. Не каждый такое выкинуть сможет. Брезгливость тут ведь большую роль играет. А в Дэе ее словно бы и отродясь не было. Во даёт парень. — Кто вообще культурно блюёт? — Шань в возмущении брови хмурит. А самому заржать хочется. Потому что Дэй задумывается над его словами, серьёзным очень становится. Даже палец указательный, украшенный кольцами, к губам подносит. Задумчиво постукивает им по нижней, задевая серьгу, а найдя ответ — вздёргивает палец вверх и радостно сообщает: — Вот и я об этом задумался. Брат у меня есть. Он вот всегда до туалета терпит, как бы херово ему не было. Это культура, понимаешь? К культуре Шаня с самого детства приучить пытались. А Шань упирался. Ему эта культура на хуй не упала. Рожей он явно не вышел — ну не аристократичная она. Ну так уж вышло. А ещё, так вышло, что люди со зверской рожей и культурными манерами других людей очень пугают. Поэтому Шань позаботился о психическом состоянии окружающих и культурным так и не стал. — Это ты меня сейчас так тактично варваром назвал? — спрашивает, подтягивая ноги и утыкаясь в них подбородком. Любой голове поддержка в виде чьих-то коленей рано или поздно нужна. Особенно собственных. Особенно, если голова похмельем страдает. Шань комнату украдкой рассматривает. Стиль тут до невозможности утонченный. Всё такое белое, такое строгое, на ножках кресла узоры резные. Стол с углами скошенными. Тошнотворно до ужаса. Быть может и не текила в расстройстве его желудка виновата, а вот эти пиздатые изыски, которые Шань терпеть не может. Комната, как с обложки журнала, где счастливая семья из четырех человек радостно в камеру скалится искусственными улыбками. Зубы у всех стерильно-белые. Щеки со здоровым розовым оттенком. А глаза — пустые. Потому что люди на фото друг друга едва ли полчаса знают, а потом к ним подходит фотограф и говорит: сделайте вид, что вы счастливая семья. И они делают. Стараются очень, улыбки из себя давят под давлением ассистентов и менеджера проекта. А как только свет прожекторов гаснет — даже не прощаясь, расходятся каждый в свою сторону. Потому что дом этот — муляж. А люди эти, возможно, глубоко внутри очень несчастны. И только дураки на такую рекламу покупаются. Покупают вот эти огроменные дома и бродят по ним в одиночестве ночью, не зная, куда себя деть. Вывод один: реклама лжёт. Большие дома с изысканным стилем скрывают в себе тонны тупой ноющей боли и бесконечное одиночество. Шань зубами скрипит, напрягаясь. Стоило только об этом сраном доме подумать, как в голову без спроса тут же Тянь лезет. И смотрит на него осуждающе: я знаю, что ты делал прошлым вечером. Это подло, Шань. Это предательство. Шаню уши зажать хочется, чтобы этого не слышать. Но голос-то в его голове. Его не заглушить никак. Его не затереть. Не выставить за дверь со словами: давай позже, а? Когда угодно, только не сейчас, ладно? И без тебя хуёво, Тянь… Без тебя хуёво, Тянь. Очень. И спросить о многом его очень хочется: ну как ты? Справляешься? Я вот пытался. Как видишь, это полный провал. Я не справляюсь, Тянь. Я скучаю, Тянь. Я без тебя умираю, Тянь. А ты? Ты без меня умираешь или жить продолжаешь? Тебе без меня вообще как? Что ты ешь там? Опять, небось, свои полуфабрикаты. Ты завязывай с ними, Тянь. Желудок же посадишь. А спишь ты как, Тянь? Я бы твои кошмары с собой унёс, но ты мне не отдал их. И себя мне отдавать не пожелал. А я ведь так в тебя… Я ведь весь о тебе. До сих пор. И к тебе я очень… В общем, ты там только живи, хорошо, Тянь? И только счастливо, договорились? Шань стакан в руке сжимает до хруста сухожилий, даже не замечает, как стекло трещать начинает. Потому что внутри у него все трещит гораздо сильнее. Там внутри всё снова наизнанку выворачивает. Там внутри всё воем звериным исходится и Тяня назад, к себе, в себя просит. Умоляет. Вымаливает. Там внутри всё сжимается болью. Сжимается тоской под ребрами рваной. Сжимается судорогами сердечными. Шань захлебывается вздохом, когда на его руку мягко чужая ладонь ложится и по одному бережно пальцы от стакана снимает. Аккуратно так. Словно бы Дэю его печали мешать не хочется. Просто заботится о том, чтобы Шань стакан не скрошил в осколки и не поранился. Жалко Дэй не успел сделать так же, когда сердце у Шаня так же хрустело, покрывалось трещинами и сотнями бритвенно-острых осколков разлеталось, раня нутро. Вспарывая всё на своём пути. Убивая медленно и мучительно. И до сих пор же убивает. Всё никак не убьёт. Подольше измучить хочет. — А ты разве не варвар? О, нет! Тогда мы не друзья. Я только с варварами дружу. — Дэй стакан перехватывает, ставит его на тумбочку, а руку Шаня из своей не выпускает. У него пальцы чуть тёплые и кольца обжигают холодом. Говорит он мягко, расслабленно, ладонь свою к его ладони плашмя прикладывает, будто верит, что спокойствие только так и передается. От человека к человеку, через тепло. От живого к мёртвому, с искренней надеждой на исцеление. Шань на него с благодарностью смотрит. Потому что Дэй сейчас его не только от похмелья спасает. Не только от одиночества. От самого себя его Дэй спасает. От мыслей, что роем пчелиным в голове, где пчёлы с редкой мутацией жалят очень больно и без остановки. И яд у них страшный, мутированный. Он заставляет Шаня себя изнутри пожирать. Себя ненавидеть. Себя проклинать. Шань за его руку, за это тепло, за кольца эти холодные цепляется, себя собирает. Кое-как. На одну миллионную. Чтобы ответить с наигранной непринужденностью: — Дэй, ты мне зубы заговорить не сможешь, как бы не пытался. Я уже опытный. Вот познакомлю тебя с одним свои другом — вы с ним в этом деле посоревнуетесь. А сейчас говори, кто тебе в рожу дал. Сейчас лучше решать насущные проблемы: боль в голове, в желудке спазмы, рожа Дэя. Чужая комната. Чужой дом. Чужой Шань, с которым знакомиться приходится. Потому что прежний Шань никогда не позволил бы к себе прикоснуться даже кому-то на Тяня похожему. Подойти бы не позволил. Заговорить. Прежний Шань бы сразу с кулаками полез. Прежний Шань бы с вечеринки домой вернулся. Дома ведь не только из стен бывают — бетонных, кирпичных. Дома ведь ещё и из плоти и крови. Дома с плавленной сталью в глазах. Дома — целый мир заменяющие. Дома, в которых поселиться на века хочется. Дома, которые самые теплые, самые прекрасные, самые родные. Дома, в которые вернёшься, даже если ты за тысячи километров. Дома, в которых двери для тебя всегда настежь открыты. И этот чужой Шань бездомным оказался. Этот чужой Шань подыхает от холода. И домой он вернуться хочет очень. Но там дверь на замок. И щелчок фантомным гулом по ушам снова бьёт. Дверь изнутри заперли. В нее не войти. А ключа у него запасного нет. И прежнего Шаня уже тоже — нет. — Один варвар, который не умеет культурно блевать. — Дэй руку крепче сжимает, возвращая Шаня в реальность. Держится он хорошо — делает вид, что не замечает. Делает всё, что в его силах, чтобы помочь. Хороший он. Шань теперь его точно другом назвать может. Теперь — уж точно. — Что? — переспрашивает, отмечая, что разрывная боль в голове затихает медленно. Аспирин — просто чудо. То, что Шань до сих пор жив — тоже чудо. Пора звонить на телевидение и сообщать: я жив, представляете? Без Тяня. Это ненадолго, правда. Но вы сюжет ещё сделать успеете. — Ну, он хороший парень, правда. Он классный. Но он подумал, что я к нему пристаю, когда я начал с него шмотки все в рвоте стаскивать, заявил: у меня ещё не отболело. А потом врезал. — Дэй неловко улыбается и загривок почёсывает. Глаза снова прячет. А Шань постепенно понимает, что драться ни с кем не придется за Дэя. Если кому и давать в рожу, так только себе. Потому что Шань не только варвар, а ещё и мудак. И у него действительно ещё не отболело. И, кажется, не отболит уже никогда. Это перелом легко срастись может, хоть и неправильно. Сердце вот — нет. Это глубокий порез отболеть может. А рубцы, которые внутри Шаня остались, когда он Тяня остервенело из себя выдирал с мясом — нет. Потому что немного Тяня в нём все же осталось. И это немногое за месяц разрослось как опухоль, которую вовремя не обнаружили. Выреза́ть её уже опасно — пациент операцию может не пережить. Поэтому, пациенту пора смириться и ждать. — И что он сделал потом? — Шань спрашивает, облизывает пересохшие губы. И на себя ещё пуще злится. — А потом его вырвало уже на меня. И он совершенно по-варварски вырубился на полу. — беззаботно отвечает Дэй, ероша свои волосы. Они у него при теплом жёлтом отблески ловят. И Шань замечает, что майка, что на нём, велика ему на пару размеров, а штаны на завязках чуть по полу не волочатся. Худой он такой. Если ему волосы перекрасить, то со спины Шань в нем точно Цзяня узнает. — И даже не извинился? — Шань аккуратно руку из его ладони высвобождает, оглядывается в поисках хоть какой одежды. Потому что, судя по рассказам Дэя, его собственная в отвратительном состоянии. Вообще любая одежда после попоек в отвратительном состоянии, как и ее обладатели. Это уже закон всех пьянок. Дэй его взгляд ловит, кивает коротко и нашаривает на полу сложенную стопку черных вещей. Обычная спортивка, от которой несёт свежим кондиционером. — Он меня на хуй послал, когда я пытался его поднять. — улыбается и смех сдерживает, едва им не давится. Шаню от этого немного легче становится. Если тебя ударили и потом ещё и на хуй послали, а ты смеёшься — значит не так всё серьёзно. Он отворачивается, понимая, что Шань наконец одеться хочет во что-то, кроме одеяла. Сверлит взглядом дверь и кольца на пальцах крутит. — И? — вопрошает Шань, удивляясь тому, насколько толстовка мягкой оказалась. И совершенно не парится о том, кому она принадлежит. Наверняка хозяину вечеринки. Наверняка тому на эту спортивку будет наплевать, учитывая сколько людей кроме Шаня в этом доме текилой упивались. Учитывая какой разнос по всему дому прошёлся лютый. Шань прислушивается к звукам, доносящимся снизу. Музыка все ещё играет, только спокойная. Голосов почти не слышно, зато за соседней стеной явно слышны отчетливые стоны. Громкие. От которых Дэй краснеет — шея его красными пятнами покрывается, а сам он не знает куда себя деть, потому что встаёт с кровати и по комнате мечется. — И мне пришлось звать Ди на помощь. На него, кстати, тебя тоже вырвало. Совершенно по-варварски. — останавливается он около окна, штору в бок сдвигает и подставляет лицо ветру, чтобы тот смыл красноту. Когда Дэй с ним такой серьезный — Шань забывает, каким он иногда может быть ребенком. Весёлым, смущенным и немного придурковатым. Звуки Шань упорно игнорирует, зато более чем отчётливо представляет, как его рвёт на Ди. Ну хоть имя его теперь вспомнил, и на том спасибо. — Пиздец. — заключает Шань, растирая виски. Болят ведь ещё. Он бы и грудину так же с удовольствием растёр. Там ведь боли куда больше. Там ее на несколько бесконечностей больше. Она там пульсирует, с воем мешается и на куски Шаня рвёт. Она там дом свой нашла. Она приходит туда часто. И всегда с новой силой. Теперь Шань — убежище боли. Теперь она навсегда там. И Шаню с ней жить придется, уживаться, всё на двоих делить. Такое себе соседство, честно говоря. Больное оно какое-то. Неправильное. И очень-очень печальное. — Нет, Шань. Это не пиздец. Пиздец был потом. — Дэй весело отзывается, чуть громче, чем нужно. Это он так тем, кто за стенкой, намекает: вы уж потише, ребят. А те только громче и громче. И даже эти громкие не останавливают Шаня от зыбкой, поглощающей топи по имени Хэ Тянь. Потому что там, за стеной, двое друг в друге растворяются. И Шань с удовольствием так же в Тяне растворился бы. Растворяется. В мыслях о нём. Перманентно. И очень больно. Не позволяет себе о нём много думать, но думает. Не позволяет себе каждый день приходить к жилому комплексу, по которому за ребрами тоска дикая, но все равно приходит. Не позволяет себе его в толпе выискивать, где бы Шань не оказался, но всё равно старательно ищет. Шань непослушный мальчик. А непослушных мальчиков жизнь наказывает мучительно-хорошей памятью и бессонными ночами. И жить непослушному мальчику приходится в собственной голове, где Хэ Тянь всё ещё рядом с ним. Где руки у него до сих пор теплые, а пальцы холодные. Где непослушный мальчик может смотреть на него, греть его, упиваться им. Убиваться им. Добивать себя. — Куда хуже? — голос у Шаня скрипучим становится. Он нить разговора то и дело теряет и возвращается к ней, цепляясь взглядом за Дэя, который к нему всё ещё спиной стоит и смотрит куда-то в небо. — Ну как куда. Ты как его увидел — в улыбке расплылся. Я никогда у тебя такую улыбку не замечал. Она, кстати, варварской совсем не казалась. — Дэй плечами ведёт и за подоконник широкий держится. Напрягается от чего-то. — Это единственное, что тебя поразило? — Шань ведь знает, что тот расскажет, что конкретно его напрягло. Его только подтолкнуть слегка надо. — Не совсем. — тот головой качает и наконец поворачивается. Забирается на подоконник, усаживается поудобнее и от холода ёжится. Уже не краснеет. Уже привык к тому, что за стеной творится. Люди — поразительные существа. Они очень быстро ко всему привыкают. К новому месту работы. К новым квартирам. К новым людям. К пиздецу, который в жизни творится. К темноте, когда личный свет без предупреждения из рук жестоко выдрали. К жизни уже без личного света. К жизни, где одна темень непроглядная. К жизни на ощупь. К жизни в одиночестве. К жизни без Тяня. Ко взрослой, мать её, жизни. — Ты в Ди вцепился и не отпускал. А мне ещё раз врезать пытался. Хотя это я тебе помогал, а не он. — Дэй губу поджимает и смотрит на Шаня прищурившись. А потом улыбается. Тепло так, словно бы не сидит у распахнутого окна на холоде в одной лишь майке. — Я заплачу́. Я тебя ужином угощу. И кого-нибудь за тебя побью, хочешь? — Шань усмехается, встаёт и тащит ему одеяло. Как там говорится? Глаз за глаз. Зуб за зуб. Забота за заботу. Укрывает его, упихивая одеяло под спину, чтобы не застудился, и удовлетворённо кивает. Вдыхает морозный воздух с запахом хвои и рядом остаётся, лицом к Дэю. Лицом к звёздам. И надеется, что, возможно, сейчас Тянь на эти же звёзды смотрит. Чтобы хоть это вот общее у них будет. Не жизнь, так хоть звёзды из разных концов города. — Хочу. Круто. А потом… — Дэй невинно голову на бок склоняет и растягивает каждое слово почти нараспев. Явно ведь, гадёныш, обдумывает, чего бы себе на ужин потребовать от Шаня. — Дэй, умоляю, у меня блядски болит голова, а ты говоришь, что было что-то ещё? — голова, если честно, уже не так уж и болит. Шаню просто хочется немного побыть одному. Сбежать в ванную и подумать. Совсем немного. Себя поругать. Обстоятельства. Весь проклятый мир, который ему на плечи с уходом от Тяня обрушился. Свое проклятое сердце, которое тоской убивается. Шаню просто наедине с собой убиться немного хочется. — Конечно было! Ты же варвар! С вами по-другому и не бывает. Потом ты начал Ди жаловаться, что я к тебе пристаю. Ди со мной в драку, конечно, не лез, но смотрел так, как будто испепелить пытался. Ну, не суть. Ты Тянем его звать начал. И сказал, что скучаешь. Очень. Тебе настолько плохо, Шань? — он опять серьезным становится. Без жалости в глазах, без всей этой мути, которая людей поддерживать должна, а на деле ломает. Просто смотрит и ответы получить хочет. — Я же варвар, бля. Это всё текила. Палёной оказалась. — Шань воздух носом до хрипов утробных тянет. До тех пор, пока лёгкие почти не разрывает. До тех пор, пока Дэй не говорит совсем тихо: — Это не текила. Просто у варваров сердца очень хрупкие, Шань. Это нормально. Они у всех хрупкие, почти хрустальные. И когда они разбиваются — становится очень плохо. И если некоторым варварам очень плохо, они должны знать, что у них есть поддержка, которую они периодически колотят. — указывает на свой синяк, который уже пухнуть начинает и мягко улыбку тянет. А Шаня тянет натурально завыть. Разреветься, как пятикласснице, которой двойку несправедливо влепили. Потому что то, что сейчас с Шанем происходит — несправедливо. Не должен Дэй так его поддерживать отчаянно. Шань понять не может, чем такое хорошее к себе отношение заслужил. Быть может, Дэй видит в нём что-то, что Шань сам в себе за двадцать лет не углядел. И не углядит ещё долго. Потому что смотреть Шань может и хочет только на Тяня. Пусть и на того, кто внутри него упрятан. Пусть и на того, кого сам себе под ребрами создал. К кому обращается немо каждую ночь и просит: ты только, пожалуйста, будь в порядке — идёт? Шань просить не умел раньше. А жизнь вот так его научить решила. И пусть эту просьбу отчаянную никто и не слышит. И пусть он не к настоящему Тяню обращается. Но он все ещё пытается верить: если очень сильно чего-то желать, если очень сильно у кого-то просить — рано или поздно всё сбыться должно. Пытается. Но не верит. И всё равно просит. Отчаянно. — Спасибо. И извини. Некоторые варвары тебе очень благодарны. А сейчас некоторым варварам нужно в туалет. — произносит не своим голосом. Произносит хрипом. И даже под ноги не смотрит, когда пересекает в пару широких шагов комнату и в ванной запирается. Наедине с собой остаётся и со своими выросшими да окрепшими монстрами. Со своей болью. С крошевом вместо сердца. С ненавистью к себе — один на один. Шань смотрит на себя в зеркало, шипит на себя, проклинает. Новый приступ тошноты заставляет щекой вжаться в холодную кромку раковины. Блевать уже нечем. Там пусто. Оглушительно пусто. Там без Тяня всегда теперь пусто будет. Голова снова кругом идёт, обороты набирает. Всё опять нереальным кажется. Выдуманным, как и Тянь в его голове. Шань сглатывает насухую, нашаривает на полке телефон. Смотрит на него удивлённо: свой. Мир кружиться не перестает. Мир — хуже сломанной карусели, которая никогда уже не остановится и убьет каждого, кому посчастливилось на нее взобраться. Шань — счастливчик. Шань бездумно приваливается спиной к двери. Бездумно съезжает по ней. Бездумно прикладывается о нее головой пару раз ощутимо, чтобы кружить перестала. Бездумно по сенсору тычет. Бездумно на адресную книгу. Бездумно на его имя, которое первым в важных контактах. Бездумно телефон к уху прикладывает треморящей рукой. Бездумно слушает чужой голос: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети» Шань бездумно смотрит в одну точку. Шань бездумно подыхает.