А потом вернулся Цзянь

В аудитории тишина гробовая. Шань оглядывается — быть может у кого-то тут припрятан какой-нибудь чудо-пульт, которым всех резко заглушили. Оставили лишь шелест страниц, возню ручек о листы и громкое сопение парочки парней, отрубившихся ещё в самом начале пары. У половины студентов лица почти зелёные, а в глазах немая мольба: вы не могли бы, уважаемые, дышать потише? Уважаемые эту просьбу очень хорошо понимают и не то, что дышать, а даже думать стараются тише. Перед каждым бутыли с водой. Такое бывает после грандиозных вечеринок, когда грандиозно болит голова, а на паре нужно грандиозно сдавать пробный тест и желательно при этом не проебаться. К нему, конечно, едва ли кто подготовился. Зато сегодня, есть все шансы запомнить вопросы, чтобы на следующем набрать проходные баллы. Шань раньше так делал. А потом зачем-то учиться начал, разработал для себя методику, которую уже давным давно умники открыли: слушать профессора, даже если он очень скучный, не отвлекаться на его загадочные подтяжки и записывать не всё, а самое главное. С тестом Шань справился. Быстро, без раздумий и колебаний. С похмельем дело обстоит посложнее — голова всё ещё тяжёлая. И не от того, что она болит — боль это же такая херня, ну в самом деле. Просто воспоминания в голове зачем-то слишком тяжёлые, на виски давящие, их даже аспирин не берёт. А аспирин — штука мощная. Она с чьей-то болью борется упрямо. Кто-то с её помощью с похмельем борется тоже упрямо. А Шань упрямо сверлит взглядом телефон, щёлкает блокировкой раз в минуту и смотрит на одно большое ничего. Голос из трубки заезженной плёнкой на подкорке заел: аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. А Шаню до смерти интересно где этот абонент находился в четыре ночи, что оказался вне зоны. В городе связь потрясающая — везде ловит. И сбоев почти нет. А чтобы в слепую зону попасть, где не ловит — нужно очень сильно постараться. Абонента этого Шань слишком хорошо знает. А ещё знает, что он чертовски старательный, особенно там — где не надо. Черта характера у абонента такая. Шань ведь тогда не сдержался, гордости своей на глотку наступил, вжал ее рожей в кафельный пол ванной и ещё раз абоненту набрал. Гордость упрямая ведь такая, сразу бунтовать начала, а Шань с ещё большей жестокостью ее передавливать начал — почти убил. Хрипы слышал, мольбы: ну оставь ты его. Не звони ты ему. Не травись ты им, глупец. Только её Шань уже не слышал, потому что: аппарат абонента оказался выключен или находился вне зоны действия сети. Потому что сухой безжизненный голос на том конце оказался куда более оглушительным, чем собственная гордость. Куда более разрушительным. Таким же, как щелчок замка, когда дверь изнутри запирают. И забывают. А вот Шань не забыл. Что поделать — память у него хорошая. Пиздатая, у него, если честно — память. Ее даже текила не берёт. Простая жизненная истина: люди с хорошей памятью — гораздо несчастнее остальных. Потому что память заставляет жить прошлым. Вязнуть в нём. Анализировать. Новые миры создавать в своей голове, где всё хорошо. Где плохой, ужасной, отвратительной реальности — места нет. Где только иллюзии, заботливо сложенные в шаткую конструкцию из несбывшегося. Где только оглушительно-прекрасное — выдуманное. Где только ошмётки разорванного прошлого, за которые эта память цепляется — смотрит укоризненно, головой качает и говорит: вот так всё могло быть, видишь? Учтиво подсовывает под нос теплое воспоминание: вот тут — ты его руки греешь, помнишь? Вот тут хорошо было. Ты тут, в этом моменте — останься. А реальность и игнорировать можно. И голос той тётки, холодный, механический — игнорировать можно. Да, игнорировать можно. Шань воспоминания упорно старается игнорировать. А Тянь упорно игнорирует Шаня. Ахуеть как тождественно. Ахуеть как несправедливо. Да и просто — ахуеть. По аудитории то и дело разносятся недовольные вздохи, бултыхание воды в бутылках, когда к тем отчаянно припадают губами и осушают половину за раз. Они жаждой мучаются. И у Шаня жажда страшная. Она ни на секунду не затихает, только дурниной орёт: ты им не напился! И кажется, целой жизни не хватит, чтобы Тянем напиться. Всех жизней сразу. Всех бесконечностей и световых лет. И заменителей, как оказалось — нет. Точнее, есть они, похожие очень, с такой же плавленной сталью в глаза, высокие, улыбаются они мягко и сладко. А на вкус — никакие. Шань этот вкус до сих пор помнит, хоть его и выполоскало подчистую. У Шаня этот вкус на языке осел, даже когда он язык этот щеткой усиленно тёр — до онемения. Даже когда уже жгучую мятную пасту язык чувствовать перестал. Вкус Ди — там один хер остался. Горьковатый немного и совсем — никакой. Заменитель оказался ничем, по сравнению с Тянем. А у Тяня вкус — опьяняющий, огненный, сладковатый. На него подсесть с первого раза можно. И Шань подсел. А теперь страдает ломкой. И по Тяню тоже страдает. Шань вообще не из таких. Не из тех, кто жалуется, ноет, достаёт всех вокруг, размазывая по лицу розовые сопли: ой горе-то какое, мы ж расстались. Шань просто ответственный. И сейчас он ответственно зацикливается на Тяне. И не ноет. И не будет. Потому что мужик. А мужики не просто страдают, а по-мужицки — с текилой, похмельем и неотвеченными звонками в четыре утра. Дверь аудитории со скрипом открывается — студенты морщатся, кто-то даже задушенно стонет, хватаясь за голову. Нарушитель тишины спокойно проходит между рядами, кидает профессору короткое: меня из деканата прислали, я тут тихонько посижу. Профессор согласен. Профессору всё равно. У него лицо сосредоточенное, а взгляд по строчкам бегает неотрывно и пальцы страницу цепляют, чтобы ее перевернуть. Он книгой какой-то научной поглощён настолько, что если бы нарушитель поведал ему, что он посланник нечистых сил, и сейчас тут ритуал по вызову самого дьявола устраивать будет — профессор только попросил бы его с пентаграммой не налажать и пол кровью девственниц сильно не пачкать. Нарушитель помахивает рукой тем, кто на него с откровенным недовольством смотрит: не отвлекайтесь, дети мои, пишите-пишите. И усаживается рядом с Шанем. И всё бы ничего. Только вот, в деканате едва ли Цзяня знают. И едва ли сидеть он сможет тихо. Потому что тихо Цзянь не умеет. Цзянь умеет громко и с размахом. — Ты чё тут забыл? — Шань шипит на него беззлобно, пытается вынырнуть из-под жилистой руки, которая на его плечо улеглась, а у самого пустота внутри ворочаться начинает. Туда что-то теплое клинится, что-то мягкое. Что-то, что только от Цзяня уловить можно — пшеничное, с запахом рассвета и росы: ещё холодной от ночной темени, которую первые лучи солнца согревают. До боли родное. Оно пустоту теснит собой. Шань и по этому за месяц истосковался. — Одного засранца, который меня ужасно бесит. Но которого я всё ещё люблю. Не знаешь таких? — Цзянь тоже говорит беззлобно, но в голосе обида слышится. Лёгкая такая, её человек, Цзяня не знающий — даже уловить не сможет. А Шань вот — ловит. И давится ей. Потому что поступает он с Цзянем, как настоящий мудак. Ну ушел он от Тяня, да. От Цзяня же не уходил. А такое чувство, что и от него позорно смылся. — И ты пришел за ним в универ. На пару. На тест. — Шань уточняет. Потому что в университет этот — попасть не так-то легко. Приемная комиссия — это херня. А вот постовые охранники — уже дело серьёзное. Тут пропуски нужны, удостоверение студенческое и смелость — чтобы вот так к другу заявиться, который избегает любых контактов. И сердце непомерно большое ещё нужно, чтобы переступить через обиду. Шань смотрит на Цзяня и не понимает, как за его грудиной нечто настолько объемное помещается. Такое всеобъемлющее, всепрощающее и искреннее. Цзянь — настоящая загадка природы. Она его необычным создала — тонким, звонким и неебически сильным. Она в нём уместила человечности на все миллиарды людей вместе взятых. Уместила в нем килотонны упрямства и миллиарды подкупающей чистоты. И слова, которые Цзянь говорит, непомерно серьёзно — это только снова и снова Шаню доказывают: — Да я за ним хоть на край света. Хотя, на краю света я уже бывал, мне не понравилось. Надеюсь, этот засранец не потащит меня туда снова. — Цзянь непринужденно прядь соломенных волос на палец наматывает и насмешливо косится на Шаня. Бывал он на краю света — сразу видно. Люди с этого края закалённые возвращаются, чёрствые и сухие. Потому что их на краю том — ломают, вскрывают и заново переделывают. Изо дня в день упражнениями до потери сознания мучат, стойками закаляют и бить учат — без синяков, зато с переломами. Но Цзянь — не все. Он почти таким же вернулся — только в нем на тонну-другую ответственности больше стало и на целую жизнь больше мудрости в песочных глазах. Цзяню с этого края только самое лучшее в себе протащить удалось. А чёрствость и сухость — он там аккуратно свернул и тем, кто его закалял, оставил: оно ему не надо, он и так со всем справится. По-своему. По-цзяневски. Непринужденно и с лучистой улыбкой, которой он сейчас Шаня одаривает. И такие улыбки — они ведь и вправду, как подарок. Их не каждый достоин, их не каждому дарят. Они ценные очень и дорогие. А Цзянь — щедрый. — Тебя мама в детстве не учила, что надежда — херовое чувство? — Шань в ответ улыбается уголками рта и прихватывает его за прядь волос. Мягких, соломенных, родных. Шань и сам бы на край света отправился, чтобы научиться быть таким же, как Цзянь — лёгким, прощающим и непринуждённым. Но — ему не дано. Шань твердый, серьезный и в чудеса верить давно перестал. И кажется, что никогда в них и не верил толком. Потому что, чудеса только в сказках, а Шань — в реальном, мать его, мире, где все на три категории делятся: люди, монстры и люди-монстры, которых реальность доломала окончательно. Где ни русалок, ни магии, ни фей с их волшебной пыльцой нет. Зато тут есть Цзянь волшебный. И этого, кажется, реальному миру — достаточно. И Шаню — тоже. — Нет, меня мама учила не разговаривать с подозрительными типами. Как видишь — мальчик я не послушный. — Цзянь хитро щурится, — Шань, а ты быстро бегаешь? Быстро он бегает — да. От себя. От Тяня. От всего, что его счастливым делало — тоже. Он вообще бегун от бога. Только, награждать его никто не торопится, медали не вручает торжественно и финиша совсем не видно. Наверное, Шань просто не в ту сторону бежит. Да и как вообще в этой жизни понять куда бежать-то нужно? Тропы тут запутанные, поворотов много и за каждым невесть что — пугающее, неизвестное и на голову больное. — Что за вопросы? У меня лучший результат в потоке. — Шань скептически бровь приподнимает. Цзянь же и так это знает. Цзянь хитрит и смотрит на него взглядом, в котором трогательная невинность мешается с лютой бесовщиной. Да — несовместимо. Да — Цзянь в себе сочетает всё, что сочетаться совершенно не может. — Собери-ка вещи. — шепчет он Шаню на ухо. Шань его запах улавливает холодный и лёгкий. Улавливает прежде, чем слова. В прошлый раз Чжэнси пах так же. Цзянем он пах. — Да на хуй. — Шань всё же зачем-то сгребает всё в портфель, оставляя на столе законченный тест, который к концу пары сдать нужно, поднимает голову и видит, что Цзянь с места встал, грудь гордо выпятил и в конец аудитории коршуном всматривается. — Эй, зачем ты встал? — Подожди, — тот палец указательный вверх понимает, — я делаю самую глупую вещь в своей жизни! Цзянь вообще всю жизнь делает самые глупые вещи — на Чжэнси сзади набрасывается, а у того рефлексы. А у Цзяня потом синяки после рефлексов этих. Ну, или, от девчонок, беднягу Чжаня в туалете прячет. Шань и сам от него недалеко ушёл, тоже Чжэнси в туалете недавно прятал. Правда, не от девчонок, а от Цзяня. Потому что Цзянь гораздо опаснее влюблённых дам. Цзянь конечности ломать умеет. И кричать оглушительно громко, оказывается — умеет. Да нет, это не крик даже — это самая настоящая сирена. От этого уши закладывает и в голове звенит, словно Шаню на неё колокол чугунный водрузили и старательно молотом по нему бьют. Кто-то из девчонок тоже визжать начинает, будто подхватывает. Кто-то с мест срывается и зажимая уши к выходу устремляется. Да так быстро, что профессор только и успевает, что рот от удивления открыть и книгу свою интересную очень — из рук выпустить. Книга на стол валится, падая страницами вниз, сминает их толстобокой обложкой. А Цзянь орёт дурниной: пожар! И всем откровенно наплевать, что дымом не пахнет, что пацана этого — во всю глотку орущего — они в первый раз видят. Пожар же. Хотя, что-то Шаню подсказывает, что не от пожара они спасаются, а от Цзяня, который их похмелье сейчас просто адским делает. Дыхалка у Цзяня тренерованная, видимо — верещать он не перестает, даже когда Шаня за шкирку подхватывает и волоком тащит. Шань едва успевает рюкзак с пола смести, в ногах путается. Замечает лишь краем глаза профессора, который в ступоре стоит посреди опустевшей аудитории и кричит им вдогонку: стоять! Профессор интеллигентом оказался — мог бы хоть гадами на худой назвать. На толстый — малолетними ублюдками. Цзянь бежит впереди, уверенно сворачивая на нужных поворотах, как будто план кампуса запомнить успел. Шань и сам тут целое полугодие путался — корпусов много, обозначений мало. Поэтому Шань часто опаздывал и в аудитории вваливался ближе к середине, получая нагоняй каждый раз. Тогда это казалось одной из тех проблем, от которых Шань раздражался. Тогда это казалось чем-то, что действительно может беспокоить. Сейчас беспокоит только сбитое дыхание и замыленный взгляд, когда они вдвоём проносятся мимо нерасторопных студентов, обгоняют их, чуть с ног не сбивают. В голове всё ещё звон от крика Цзяня и Шань всё старается дышать через нос, чтобы в боку с непривычки не кололо. А в боку и не колет. Колет в сердце при чём не переставая. Месяц уже. Сейчас вот — особенно. Потому несутся они по коридору университета, где бегать вообще-то запрещено. Потому что Цзянь его за руку крепко держит, указывая дорогу, весело прикрикивает что-то, что до Шаня смазанными отголосками долетает. На них двоих ворчат недовольно, кто-то даже перехватить пытается. И то, что они уворачиваюся — кажется ебаной фантастикой, потому что: так ведь только в фильмах бывает. И в такие моменты адреналин по венам героев разносится, а на фоне громко играет музыка, от которой мурашки по коже проступают — в фильмах этих. Шань клялся себе, что хорошим и примерным студентом будет, чтобы не попёрли его раньше времени. Клялся себе, что проступков совершать не будет. А сейчас Шань слышит свой сбивчивый смех. Чувствует, как хватка на руке крепчает, потому что ладонь у Цзяня потной становится. И Шань… Шань блядь, сейчас почти свободным себя чувствует. Поэтому и колет в сердце как-то по-особенному. Не привыкло оно к такому. К тому, что можно вот так нарушить правила и сбежать к ебени матери с пары, с теста пробного — очень важного. К тому, что можно на какие-то минуты себя живым почувствовать и хрипло смеяться, задыхаясь от щемящей свободы под ребрами, где пустота встречным ветром затирается, когда они на улице оказываются. Там весна почти настоящая — всё солнцем заливает. О солнце это даже греться можно. А Шань об этом совсем забыл. Цзянь останавливаться даже не думает — бежит и бежит. И Шань за ним, наблюдая за тем, как соломенные волосы ветер подхватывает, как его куртка развевается. Это что-то старое напоминает. Что-то напрочь забытое, затёртое временем и всё ещё теплое, даже спустя года. И по Тяню он все ещё скучает и скулит по ночам. И не отпустило его ещё ни на грамм. Наверняка не отпустит ещё долго или вообще никогда. И он будет приходить под окна студии, чтобы урвать себе кусочек несбывшегося. Будет бережно хранить каждое теплое воспоминание. Каждое холодное. Будет издали им наслаждаться и представлять, что они на одни и те же звёзды по ночам смотрят и это — их связывает. Это их мост друг между другом. А они на разных концах. Они друг друга не видят, но всё равно — чувствуют. Так всегда будет. Но вот сейчас — конкретно сейчас — он немного свободен. Он немного жив. И сейчас не пытается даже бороться с тоской в подреберье. Он её принимает, как свою. Дверь нараспашку ей открывает и в сторону отходит: проходи, чувствуй себя как дома. Он просто принимает неизбежное. Он просто немного смирился. Он просто немного ожил. И всё ещё бежит за Цзянем, который проскакивает мимо поста охраны, перепрыгивая через поручни — пропуска-то у него нет. А Шань вдогонку, упор на ноги делает, совершает прыжок, от которого сердце удар проёбывает, опирается рукой о поручень и приземляется на асфальт. Твёрдо. Уверенно. Когда сердце снова стучать начинает, гулко и ощутимо о ребра, они уже за пределами видимости охраны. Цзянь отдувается, руки упирает в колени, дышит загнанно, а со лба его капли пота скатываются. Шань тоже вспотел, тоже дыхание в норму приводит, утирает влажные виски и думает: сумасшествие какое-то. Думает: надо повторить. — Какого хера ты творишь? — Шань плюёт на все рамки приличия и усаживается на бордюр, доставая из кармана пачку. Давно он так не бегал — лёгкие почти схлопываются, а голова кружиться начинает от переизбытка кислорода. Сигарета подрагивает в пальцах от адреналинового тремора и Шань пристально следит за огоньком из зажигалки, который ярче обычного кажется. Цзянь рядом присаживается, заваливает голову ему на плечо и тоже на пламя глядит, которое Шань пока отпускать не желает. Красиво же горит — колышется от дыхания, плавит воздух вокруг себя. — Знаешь, я никогда не крал человека. Это — мой первый раз. Я тебя украл! Только не сдавай меня копам, я ещё слишком молод и красив, чтобы прятать меня за решёткой. — голос Цзяня хрипловатый от крика и радостный до ответной улыбки. Цзянь — невозможный. Цзянь тот человек, от которого иногда действительно хочется сбежать. Цзянь тот человек, который говорит без умолку и становится причиной ноющей головной боли, которая порой хуже похмелья. Цзянь тот человек, который приходит даже тогда, когда его не просят и заставляет вдохнуть жизнь раскрывшимися лёгкими. Цзянь тот человек, который из раза в раз доказывает, что какой бы взрослая жизнь не была сукой — её можно жить весело. Цзянь — невозможный. И это до невозможности хорошо. А ещё Цзянь — вор. Настоящий вор, который действительно Шаня с пары украл. С шумом, криком, со всеобщим ахуем и вселенским хаосом. И это так по-цзяневски, если честно. И так душу греет. Потому что Шаня ещё никто и никогда не воровал. Ну, кроме Тяня, пожалуй. Тянь тоже вор — он у Шаня сердце украл и возвращать, кажется, совсем не собирается. А Шань и не против. Он и без сердца прожить может. На одних воспоминаниях — память ведь у него отменная. И друзья хорошие. — Ты обезумел! — Шань невольно ловит себя на мысли, что вот этого — ему не хватало. Лёгкой встряски. Она ведь всегда нужна. И тем, кто счастлив, и тем, кто воет от одиночества. Особенно — тем, кто воет, конечно. Потому что вой затихает ненадолго. Потому что тише становится, спокойнее. Встряска помогает понять, что есть вещи и кроме вечного ада внутри. Что концентрироваться можно не только на тоске, а на беге, например. На том, что иногда приходят волшебные люди и крадут тебя с важного теста, заставляя дышать часто и курить, сидя на асфальте совершенно по-варварски. На том, какие закаты бывают красивые, если на них просто смотреть и ни о чём не думать: горизонт красным становится, окрашивает облака в оранжевый и отсвечивает в стеклянных зданиях, которых по городу полно. — Конечно! — Цзянь даже спорить не пытается. — Если бы не безумцы — весь мир загнулся бы от скуки. Цзянь снова прав. В тысячный раз. Потому что безумцы иногда оказываются куда умнее любого разумного человека. Живут они без этой жуткой рациональности, которая каждого человека рано или поздно поглощает и превращает в унылого и вечно недовольного старца. Живут как хотят. Как понравится. И улыбаются безумцы искренне, а потом нащупывают что-то в кармане, вытягивают оттуда связку ключей и горделиво жмут на кнопку. Сзади сигналка срабатывает, на которую Шань голову поворачивает и неверяще пялится: ну уж, блядь, нет. Да быть не может. Цзянь просто не мог. Или… — Цзянь, это чё? — спрашивает с подозрением и уже всем корпусом поворачивается, чтобы разглядеть получше. Он такие штуки только в кино видел. Они крутые, обтекаемые и ужасно дорогие. Чудовищно дорогие. — Это байк. — спокойно поясняет Цзянь, снимая с креплений глянцевые шлемы. — Садись давай! Быстрее, Шань! — Какого хера? Где ты взял байк? — у Шаня дыхание перехватывает от одного только вида. И осознания, что эта чудовищная херовина у Цзяня была, а он ее Шаню ещё не показывал. К этому чудовищу даже прикоснуться страшно. Угольно-черный, матовый, только фары раскосые жёлтым светят. Колеса широченные и высокие, с начищенными шипастыми шинами. Сидение удобное, из черной пористой кожи — там два человека спокойно уместятся. Это не просто чудовище — это мечта. Шань поднимается, завороженно на него смотрит, обходит со всех сторон, пальцами по холодному литому корпусу мажет осторожно. А Цзянь уже шлем нацепил на себя и с курткой возится — явно с чужой. Тоже кожаной, здоровой и не менее чудовищно-крутой. На ней заклёпки у самой горловины и на локтях лёгкие потёртости. Она Цзяню в плечах велика, свисает забавно, ему даже рукава закатать приходится. — Хуа Би одолжил. — докладывает он, любовно похлопывая по сидению. — Точнее, он ещё не знает, что он мне его одолжил. Я у него одолжил. Да какая разница! Давай скорее. Цзянь взбирается на байк, хватаясь за руль. Шань смотрит на него и думает: это же безумие. Думает: Би нас убьёт. Думает: один же хер убьёт, а перед смертью и прокатиться можно. Надевает шлем, который затылок мягко обхватывает и съедает звуки улицы и голоса проходящих мимо. Усаживается сзади Цзяня, обхватывая его за торс. А потом становится совсем уже не до мыслей. Потому что байк лёгкой вибрацией исходится, с места срывается быстро, чуть на заднее колесо приподнимаясь. И сердце в пятки срывается, а Шань в восторженный крик. Он голос рвёт, хрипит, раздирая связки, потому что чувствует, как с криком ещё что-то вырывается. Что-то, что болью нечеловеческой внутри раздирало. Что-то, что давно вот так выкричать надо было. Что-то, о чем сердце болело. Что-то очень важное. Байк набирает скорость всё больше, оглушительным рёвом в ушах стрянет. Цзянь уверенно машины обгоняет, жмётся телом к корпусу, точно срастись с этим чудовищем пытается и о присутствии Шаня словно бы совсем забывает. Шань цепляется за него так, чтобы близко-близко. Пальцы вжимаются в крепкие мышцы пресса. От его спины теплом пышет, а встречный ветер кожу кусает даже под одеждой. Городские улицы исчезают быстро, размытыми огнями, сменяются протяжной прямой дорогой неизвестно куда. И вокруг никого — лишь деревья коричневым пьяном мимо проносятся. Скорость дарит свободу. Она лишает рассудка, лишает боли, лишает сожалений и страданий. Она оставляет Шаню лишь ветер, который в ушах шумит. Оставляет лишь чистый неразбавленный, ни с чем не сравнимый восторг. Оставляет ему лишь свободу и дорогу, на которой ни машин, ни преград: лишь теплая спина Цзяня перед ним. И горизонт перед ними. Горизонт, который темный багрянец заливает, слизывает последние лучи солнца, забирает вместе с собой всю тяжесть, что на Шаня навалилась за весь этот месяц. Шань задыхается от восторга, от ветра, от свободы. И впервые за месяц не от отчаяния. Впервые за месяц он по-настоящему жив. Цзянь тормозит через полчаса у обочины, где даже фонарей нет и только дальний свет фар байка пустынное поле режет. Шлем снимает и тут же за телефон хватается, бросает Шаню: жди здесь. И отходит. Наверное, Хуа Би пропажу все-таки обнаружил и уже на всех парах несётся свою детку спасать. А вторую детку за уши оттаскает — это уж точно. Цзянь всегда знакомства странные заводил и пожалуй, самое странное из них — именно Би. Здоровый мужик, угрюмый, а с Цзянем когда он вновь объявился — как нянька возится. Шань его всего пару раз видел, когда он в студию заглядывал. Пугающий он и прикольный. Шань тоже шлем снимает, подставляя лицо лёгкому ветру, который приносит запах свежих трав с поля. Глаза прикрывает, затягивается им, вдыхает жадно. Потому что дышать сейчас легко очень. Дышать сейчас по-настоящему хочется. И вместо сигарет зачем-то достает телефон. Щёлкает блокировкой и застывает. Весь мир застывает. А пьянящий запах травы поперёк глотки сразу же встаёт комом. Шань его сглотнуть пытается, но выходит хреново. Сейчас вообще все хреново выходит, особенно телефон удержать в руках, которые крупной дрожью пробивает. Особенно удержать уплывающий взгляд на уже гаснущем экране. Пройтись бездумно по экрану пальцем, чтобы тот снова ослепительно полыхнул в темноте да тишине. Чтобы снова показал то, во что Шань проверить не может. То, от чего сердце в глотку колотит шумными ударам, а яремная, кажется и вовсе лопнет от напора. Желудок скручивает и Шань переваливается через байк в надежде выблевать липкую надежду, которая тошнотой подкатывает. И разрастается в груди настоящей сверхновой. Сверхбольной. Сверх его сил. Потому что Шань не понимает рушится его мир или заново отстраивается. Шань не понимает страхом его захлёстывает или отчаянной радостью. Потому что на экране то, чего он так ждал и так боялся. То, на что не переставал надеяться. То, чем он себя убивал. Потому что: У вас одно новое сообщение. Тянь: как ты?