А потом вернулся Цзянь

Шань смотрит на смс, которое так и не решился открыть, снова и снова. Снова и снова читает его. Хотя, чего читать-то там? Всего два слова. Всего пять букв. Всего лишь сотни остро-болезненных до рези ударов сердца. Всего лишь один щелчок замка, запирающего дверь изнутри. Всего лишь месяц. Всего лишь от самого важного. Всего лишь от несбывшегося. От не бывшего, потому что они, блядь, не встречались. Всего лишь от целого мира огромного-прекрасного-сломанного. Всего лишь от Тяня. От того, который все мысли Шаня занимает уже чёртовы года. От того, который Шаня преследовал, проходу не давал, продыху не давал. От того, который весь дух из Шаня вытряс и к себе приучил. Приручил. Шанса ему не оставил. Заставил в себя так крепко и сильно въебаться, что для Шаня это — навсегда. От того, который Шаня заставил поверить в то, что у него всё ещё может быть долго и счастливо. А потом это долго и счастливо небрежно скомкал и вышвырнул. Переступил черту. Пустил пулю в голову с разрывным патроном, без единого шанса на выживание. Сломал то, что было навсегда. И обломки из Шаня не вынул. От того, о котором внутри всё болит адски. От того, о котором личный ад в голове разворачивается с новой силой, кипит, жрёт изнутри. От того, который подарил Шаню всё. От того, кто это всё у Шаня безвозвратно забрал. От того, которого Шань грел. От того, который Шаня навсегда с вековыми льдами внутри — оставил. Оставил. Просто оставил. Вернуть не попытался. Не сделал ничего. Не сказал ничего. А теперь вот: как ты. Ну, как. Плохо, как минимум. Хуёво, как неполный максимум. И до смерти больно. И до смерти тоскливо. И до смерти страшно. Страшно это сообщение открывать. Страшно, что глаза Шаня обманывают. Что не от Тяня сообщение. Что сообщения вообще нет, а воспалённый мозг от отчаяния его просто придумал. Как и придумал то, что между ними было: волшебное, чистое, первое, которое навсегда. Ведь навсегда только в книгах бывает. В глупых, в убогих, в тех, где надежд слишком много и откровенной лжи, где ни капли правды. У вечности тоже есть предел — Шань теперь это знает. И вечность когда-нибудь заканчивается. Всё в этом мире заканчивается. И Шань закончился. Как только увидел смс — закончился. Попросил Цзяня его домой отвезти. И не ловил больше восторженных спазмов, которые живот от скорости скручивали. И не ловил больше ветра, который ледяными потоками кожу через одежду кусал. И не ловил больше свободу за ускользающий хвост. Мнимой она оказалась. Воспаленным мозгом придуманной. Очередной иллюзией, скоротечной и сладкой. Которая казалась обезболивающим, а на деле была пустышкой. Цзянь спрашивать ничего не стал. Он тоже немного не в себе был. Притихший, смирный, на себя не похожий. Со взглядом слегка простуженным, холодным. И очень тоскливым. Они оба в тот момент поломанными казались. На прощание Цзянь его обнял крепко. Слишком крепко — можно подумать, что прощался. Когда он прочь унесся, Шань ему в след ещё долго смотрел. Бездумно. Бессильно. Безутешно. Потому, что как только его спина в чужой кожанке из виду скрылась — перед Шанем остались лишь сверкающие звёзды на чистом небе. Холодные. Далёкие. Давно уже мёртвые. И Шань с ними наедине до сих пор сидит перед открытым настежь окном, из которого задувает городскими выхлопами. Комнату со старой мебелью лишь фонарь с улицы освещает. Рассеянный жёлтый на стены неровно ложится, выхватывая из тьмы часть полупустого шкафа и глянец паркета. Шань звёздам хмурится, а они ему лишь подмигивают. У них спросить хочется: ну и что мне с этим делать? Но они не ответят — далеко слишком. До них же не докричишься — глуховаты звёзды. Астрологи верят, что звёзды все ответы на вопросы знают. Шань верит, что астрологам пора добровольно санитарам сдаваться, потому что ничерта звёзды не отвечают, сколько не спрашивай. Он пытается думать о чем-то другом. О насущном. О том, что в комнате уже слишком холодно. Что чайник на плите так и стоит, дожидается, когда Шань конфорку включит. Что в душ бы отправиться и смыть с себя этот день. Но мысли нестабильны. Шань то и дело о них спотыкается, соскальзывает, падает, утопает в том, о чем думать сейчас нельзя. Но думает. Задыхается. Тонет уже основательно. Ведь Тянь такой. Он преследует, проходу не даёт, продоху не даёт, даже когда далеко. Даже когда его больше рядом нет. Он Шаню и сейчас шансов не оставляет, зацикливает на себе. И вот это, кажется, навсегда. И вот это — плохо. И вот это — жизнь. Пять букв. Четыре часа назад. Три минуты до полуночи. Два слова. Один абонент. Ноль вариантов ответа. И целая тонна скручивающей в узел тоски. Это всё, что у Шаня осталось. Ровно по списку, в порядке убывания, одно из другого вытекающее. Создающее новую больную реальность. Создающее новые черные дыры за грудиной. Создающее новые пределы боли, которые уже все лимиты превысили — с таким вообще живут? На это ответа у Шаня тоже нет, потому что он не уверен, что вообще сейчас жив. Быть может, они с Цзянем попали в аварию и сейчас его тело, стёртое в кровавый фарш об асфальт, в морге по крупицам собирают, морщатся от омерзения и ведут разговоры о том, что только глупцы на байках с такой скоростью гоняют. А он — тут. Он в аду. Шань пытается вспомнить их последний поцелуй. Вот ведь глупости, правда? Тогда он ещё не знал, что тот — последний. Тогда он ещё был уверен, что таких будет сотни, тысячи. Что таких будет бесчисленное количество. Что Тяня у него никогда не отберут. И если бы знал — оттянул поцелуй на подольше. Вдумчивым сделал. Медленным. Сладким. Бесконечно искренним. Вложил бы в него то, что словами сказать не мог. Вложил бы себя. Свою душу. Свою бесконечную преданность. А он его не помнит. Потому что не предал значения. Наверняка же привычно развязно целовал — не долго, но жарко и влажно. А это важным оказалось. Сейчас — важным. Никогда не знаешь когда он случится, этот последний раз. Теперь это не кажется глупостью. Теперь это кажется архиважным. И тем, что он, блядь, со своей блестящей, ебать ее в душу, памятью — не помнит. Как ни старается вспомнить. Как ни старается забыть, что не помнит. Сегодня вселенная играет против Шаня. И он жёстко проёбывает. Он уже битый час сидит напротив открытого окна, пялясь на звёзды. Пялясь на луну, которая жёлтым диском зависла на чернильном небе. Шань тоже чувствует, что завис. Его подвесили вверх ногами и не дают двигаться дальше. Он не может. Он пытается. Он проёбывается. Он не знает, как без Тяня двигаться дальше. Потому что слишком долго двигался вперёд вместе с ним. Нога в ногу. Рука об руку. По одной дороге, которая не была освещена луной или путеводной. Но им и не нужно было всего этого дерьма. Потому что в каждом был внутренний свет и своя личная путеводная друг в друге. Шань утратил свой свет. Шань херово адаптируется, потому что до сих пор чувствует, что он в кромешной тьме. Дэй говорил, что люди привыкают. Рано или поздно, ведь у них выбора нет. У них на уровне ДНК заложено ко всему привыкать. У Шаня это умение отсутствует напрочь. Шаню хочется за телефон схватиться, пальцем по нему мазнуть и набрать Дэю: когда я привыкну? Когда начну видеть хоть крупицу света? Когда это все закончится, Дэй? Когда пройдет темнота? Но он лишь снова щёлкает блокировкой, пробегая серьезным болезненным взглядом по: как ты? Никак, Тянь. Совсем никак. Ни живой, ни мертвый — никакой. Я в темноте, Тянь. Я ничерта не вижу. У меня свет забрали, а адаптироваться я не умею. Разучился. Путеводную у меня забрали, Тянь. У меня всё забрали. И я один, Тянь. Я безнадежен, Тянь. И я — никак. Телефон на подоконнике снова вибрирует. Внутри Шаня канаты нервов туго натягиваются. В голове каждая мысль о-нём-о-нём-о-нём. Из лёгких воздух выпускается хрипом, когда Шань опускает взгляд, в нервяке закусывая губу. Шань шумно втягивает воздух сквозь плотно сомкнутые зубы. Новое сообщение: Как ты? Снова как ты. Второй раз. Только не от Тяня. Два совершенно идентичных сообщения и от двух поразительно похожих по внешности, но совершенно не похожих по нужности людей. Похоже, вселенная всё же сегодня его добьёт. Последние остатки разума одним ударом вышибет. Он сгребает телефон трясущимися не то от холода, не то от выебанных нервов руками. Подносит к глазам. Читает снова. И снова. И снова. И снова. Морщится и думает откуда вообще у него в контактах номер Ди и когда он успел его записать. До того, как его на Ди вырвало или после. Потому что, если после — это пиздец. И то, что Ди пишет ему после такого — пиздец не меньший. И то, что Ди, такой на Тяня внешне похожий, пишет ему Тяня словами — тотальный пиздец. Вместо того, чтобы ответить кому-то из них, Шань и сам задаёт этот вопрос Цзяню. Потому что Цзянь сам уезжал от него ни живой, ни мёртвый.Тычет замёрзшими пальцами по экрану. Промахивается — делает три ошибки в двух словах из пяти букв. Фыркает на себя: сентиментальный безграмотный ж ты мудак. Сообщение доставлено, но не прочитано. И это странно, потому что Цзянь всегда отвечает почти сразу же. Привычка у него такая. Всегда раздражающая привычка. Которой он не изменяет. Цзянь на такие подлости, как измена собственным привычкам, совершенно не способен. Изменил ей он один лишь раз и не по своей воле — когда со всех радаров пропал. Когда на краю света оказался. И может, Шань реально спятил, окончательно слетел с катушек, напрочь потерялся в себе старом, в себе новом. Потому что, не дождавшись ответа, тут же набирает Чжэнси. Тому, кто всегда знает где Цзянь. Теперь — всегда знает. Гудки давят на воспалённый болью мозг. Трубку снимают с восьмого. А когда Шань слышит голос — бесконечно долго обрабатывает информацию. — Алло? — повторяет женский голос. Не механический, не пустой, не безразличный. Весёлый. Звонкий. Женский. Голос. Шань хмурится, дышит в трубку рвано и понимает, что сказать что-то надо. — Кто это? — получается едва ли вежливо. Нихуя, если честно, не вежливо получается. Грубо. Хрипло, почти рыком. Челюсть тут же сводит ноющей судорогой — сжал слишком сильно. — Кому вы звоните? — на том конце явно беспокоятся. Шань ступорится, отнимает трубку от уха, пялясь на экран, вчитываясь в имя. Убеждается, что номером он нихера не ошибся. Черным по белому — Чжань Чжэнси. — Где Чжэнси? — Шань неожиданно для себя вскакивает с дивана, проносясь по комнате в поисках куртки. Руки заебенели, пальцы непослушно хватают ту с пола в прихожей. И пока Шань ее натягивает, молчание в трубке затягивается и та чуть не выскальзывает, ведь зажимать телефон приходится между ухом и плечом. А это неудобно. Ещё неудобно с дамами таким борзым голосом говорить. Но что-то Шаню подсказывает, что там не просто дама. Там та, которая помаду на Чжэнси оставляет. Та, которая духами своими его одежду пропитывает. И хорошо, если только одежду, а не тело. Пусть лучше одежду. И пусть лучше Шань ошибается. Он ведь часто ошибается. Вся его жизнь — сплошная ошибка. Бляха…пусть система сохранится, пусть сбой на этом не даст, ошибкой будет. — Он…он вышел. — девушка растерянно бормочет. На фоне голоса слышны чужие и её тяжёлое дыхание. Музыка тихая слишком, чтобы разобрать слова. У Шаня костяшки зудят, кровь к голове приливает прострелами в висках. У Шаня картинки в голове одна за одной складываются. Одна хуже другой. Где Чжэнси с другой. Где Цзянь в ебаном отчаянии. Где совершенно, блядь, непонятно к кому сейчас ехать нужно. Кого за шкирку брать и куда тащить. Шань к поспешным выводам не привык. Не делает он их. Но сейчас зачем-то закостеневшими пальцами борется со шнурками, затягивая их потуже. Борется с собой, убеждая себя, что не из-за этого Цзянь в таком состоянии от него уехал. Что девушка эта — сестра, подруга, буквально-кто-блядь-угодно, но не та, чья помада бледно-розовая. Не та, чьи духи плотные и сладкие. Не та, на которую злиться придётся. — Откуда вышел? Где вы находитесь? — рявкает Шань, перекрикивая паскудный голос в своей голове, который утверждает уверенно: это та. Точно-точно. Та самая. Для Чжэнси — единственная. Шань факты сопоставляет: Цзянь никакущий вернулся после разговора по телефону. Быть может, она так же трубку сняла вместо Чжаня. А Шань мало того, что варвар, мудак, так ещё и тупой. Не спросил. Не заметил. Собой слишком занят был. Своими страданиями эгоистично упивался, пока Цзянь сам в себе всё переваривал, жрал себя, убивал себя. А теперь не отвечает. — В баре «Чунцин». Вы его друг? — голос девушки напуганным становится. Но она зачем-то послушно выкладывает всё, что Шаню знать сейчас нужно. — Я его совесть. Вы его девушка? — и Шань зачем-то спрашивает то, что его в принципе ебать не должно, зарываясь пальцами в волосы. Не должно касаться. Ведь это не его дело. Эта та странная херня, которая между Цзянем и Чжэнси ещё со школы происходит. Но зачем-то его касается. Ещё как касается — ударом под дых. Переёбывает его. Потому что Шань стал невольным свидетелем того, как ломало и выворачивало Чжэнси, когда Цзянь пропал. Шань бы не выбегал сейчас из дома, захлопывая дверь, в ногах путаясь, если бы не знал, что тот во всех окрестных моргах сотни раз побывал, сотни тел осмотрел в поисках Цзяня, сотни раз отворачиваясь от трупов с тихим: не он. А когда появился он — Чжэнси херню творить начал похуже той, что в школе была. И это вдруг резко стало делом Шаня. Потому что Цзянь. Просто потому что Цзянь. Едва ли он сможет это пережить, даже если с того края взрослой жизнью закалённый вернулся. И Цзянь — дело Шаня. Цзянь — семья. Чжэнси — тоже. Только в семье сейчас проблемы. В семье раскол пошёл и ее у Шаня всё меньше. Тянь ведь тоже семьёй был. Семьёй остался, даже если нет его рядом, даже если дверь с той стороны запер. — Мы ещё этого не обсуждали. Я могу ему что-нибудь передать? — после ее слов, которые она слишком печально сказала, Шань шумно выдыхает в трубку. Шумно спускается по лестнице, перепрыгивая через ступени, удерживаясь одной рукой о шершавые перила. Шань несётся спасать остатки того, что называет семьёй. Шаня туда не звали, о помощи не просили, но сидеть на месте кажется отвратительно-неправильным. Сидеть на месте — значит давать своё молчаливое согласие: окей, ломайте, ребят. Окончательно, блядь, всё ломайте. Шань говорит: Передайте, что он мудак. Говорит: И что я уже выехал. Говорит: И очень зол. Говорит: И что вывих челюсти — это очень больно. И, не дожидаясь ответа, сбрасывает вызов. Он не был на улице всего-то каких-то четыре часа, но тут уже ветер вовсю лютует, точно Шань снова на байке оказался. Шумно ветвями голых деревьев хлестает друг о друга. Тоже о чём-то воем в ушах застревает. А голос, оказывается, у той девушки мягкий, он тоже где-то в ушах стоит, проникает хрустальным звоном в подкорку. Быть может, этот звонкий и чистый — Чжэнси когда-то спасал. Быть может, за него Чжань держался, когда приходил домой уставший, насмотревшийся на трупы. Быть может, Шань его сейчас оправдывает, потому что в такие моменты, как тогда — хочется хоть за что-нибудь ухватиться и искренне поверить, что это спасёт. Но оно не спасает. Отвлекает ненадолго. Затирает слегка. Но не спасает. Эта та же иллюзия, которую Шань сегодня свободой назвал. И сейчас он снова в иллюзию проваливается. Убеждает себя, что эта проблема, которой он навстречу несётся — гораздо важнее двух слов и пяти букв от единственно-важного. Что сейчас на ней сфокусироваться надо и бежать туда, куда его совсем не звали. Спасать того, кто спасения у него не просил. Ведь в этом и есть смысл семьи — заваливаться тогда, когда тебя не просят и спасать, даже если яростно сопротивляются. Подставлять своё плечо, хоть и почти насильно и тихо шептать на ухо: ты сейчас херню творишь, понимаешь? Ты сейчас и себя и его рушишь. Ты запутался сейчас. А потом, лет через десять, вспоминать об этом с виноватой улыбкой, когда тебе неожиданно говорят: спасибо за то, что сделал. Хотя я и не просил. Ему это сегодня Цзянь доказал. А теперь доказывает, что совсем всё плохо — трубку не берёт. Шань чертыхается тихо, сидя на переднем сидении такси и прижимая рюкзак к груди. Чисто на автомате его с собой захватил, на рефлексах. Так же, как на рефлексах ломанулся в бар. Мужик средних лет безразлично руль выкручивает и включает дворники, которые шумно по лобовому елозят. Размазывают редкие капли накрапывающего дождя. А мазня эта городскими огнями — красными, желтыми — на лобовом расплывается. Шань губу закусывает, упрямится, вертя телефон в руках. Он ведь только одного человека знает, который Цзяню мозги вправить способен. Точнее двух, но один из них сейчас очень занят. Один из них сейчас с той, у которой духи плотные, сладкие, а помада розовая. А второй…второй, бля, Тянь. Шань дыхание задерживает, в носу щекочет запахом бензина — машина у таксиста старенькая, выхлопы в салон сочатся. И голова от этого кружится, словно ее кислорода лишили. Не выдыхает. Открывает переписку с единственно-важным, в которой за месяц всего два слова и пять букв. На сообщения выше вообще не смотрит. Нечего на них смотреть. Нечего в них тонуть. Нечего в них выискивать тёплое, родное, уже сломанное. Нечего травиться. Шань на открывшейся клавиатуре залипает и быстро набирает: срочно найди Цзяня. Закрывает переписку. Щёлкает блокировкой. Выдыхает. *** На улице даже среди недели ночью молодежи много. Все яркие. Все счастливые. И немного пьяные. Около бара толпятся кучками, курят. Шань тоже решает сначала никотином кровь разбавить, пока она окончательно в чистый адреналин не превратилась. Потому что телу страшно — надпочечники на полную мощность работать начинают, выделяют этот сраный адреналин, туманят сознание. Тело боится, что придется Чжэнси вмазать. Боится, что не сдержится. Это же будут рефлексы. Шань от них давно отказался. Тело — нет. Оно не забывает как бить. Оно не забывает под каким углом кулак заносить, чтобы челюсть выставить из сустава. Шань руки в карманы куртки сует, чтобы кулаки покрепче там сжать. Сигарету в зубах зажимает. Тут шумно как днём. Тут голосов много, смеха, приглушённой музыки и лязга посуды, которые из приоткрытых дверей раздаются. Тут жизнь кипит. А где-то там — Цзянь умирает. Взгляд непроизвольно магнитит к девушке, которая из бара выходит. Хрупкая, тонкая и, кажется, бойкая. Потому что смело распихивает субтильными плечиками толпу, которая на ее пути стоит. Останавливается она напротив Шаня и задумчиво на небо смотрит, не замечая никого вокруг. Пальцы у нее тонкие — сигарету ментоловую цепляют. Волосы едва до выпирающих ключиц достают и в свете жёлтых фонарей и холодной луны выглядят похожими на паутину, едва ли не серебристыми. Она задумалась о чём-то и небу печально усмехается, а потом хмурится и, кажется, вот-вот начнет ему пальцем грозить: нельзя так с людьми поступать. Шань согласен. Нельзя. Потому что люди слабые и ломкие, а небо большое и далёкое. И грози ему, не грози — оно всё таким же равнодушным останется. К маленьким им. К ломким. К уже сломавшимся. Между ними тротуар, по которому люди проходят не торопясь, их много так. Но её возмущения, кроме Шаня, никто не замечает. Шань просто глазастый. И зрение у него хорошее. И чуйка тоже, потому что стоит голову чуть левее повернуть, как он из толпы выцепляет знакомый высокий силуэт. Чжэнси по сторонам оглядывается, нервно шею потирает — с ним такое вообще не часто. Он своим тотальным спокойствием кого угодно поразит. А сейчас вот — нервничает. Шань только его окликнуть хочет, высказать всё, что он думает, выругать, выплеснуть обиду, которая за Цзяня под ребрами бурлит, не затихая. Хочет, но не делает, ведь видит, как Чжэнси находит то, что искал и пробирается к ней. К той, которая небу почти пригрозила. К тонкой, субтильной и, кажется, бойкой. К той, которая наверняка на Шаня звонок ответила. Шань наблюдает, с места сдвинуться не может. Он словно прирос. Окликнуть Чжэнси не может — голосовые связки одеревенели, через них и воздух то еле-еле проталкивается. А Чжэнси уже там — стоит рядом с ней. Снимает с себя куртку и на плечи хрупкие вешает, поправляет заботливо, чтобы теплее было. Она наконец прекращает на небо смотреть и глядит на Чжэнси. Слегка укоризненно, так же, как и на небо. С той нежностью, которая под ребрами только атомными бомбами взрывается, плещет во все стороны и не затихает совсем. Чжэнси говорит ей что-то, хмурится привычно. А она…она просто восхитительно в его куртке смотрится. Она вообще вся восхитительная и на неё даже злиться не получается. Она на Цзяня слишком похожа, чтобы на нее злиться. Говорит своим звонким голосом, Чжаню рассказывает о чём-то, улыбается мягко и руками активно жестикулирует. Но почему-то наигранно весело. Почему-то Шань видит, как она по швам трещит вся. Почему-то Шань видит, что трясёт ее вовсе не от холода. И она оступается. И конечно… Конечно — Чжэнси не даёт ей упасть. Он никому падать не позволяет. За предплечье ее крепко ухватывает, а она подаётся к нему в объятия, но осекается. Хмурится. Взгляд свой в пол упирает и отходит на шаг. На это смотреть больно. От этого невозможно оторваться. Потому что Шань видит, что между ними есть что-то. Что-то больное. Что-то, что всю нежность печалью перекрывает. Что-то, от чего у самого за грудиной ныть начинает. Она сказала: мы ещё это не обсуждали. Тихо, смущенно слегка. И больно. Ей сейчас больно — Шань не слепой ведь. У неё вся душа нараспашку. Она открыта всему миру, а особенно Чжаню. По одному лишь секундному взгляду понять можно — Чжэнси для неё очень важен. И она для него. Потому что она в его куртке. Потому что он ее ловит. Не даёт ей упасть. Он вздыхает тяжко и лицо растирает усиленно. Затяжки у неё долгие и взгляд так же в пол. А Чжэнси всё говорит, не останавливается, носком ботинка землю бороздит. Быть может, сейчас он с ней и начал обсуждение, о котором она говорила. На стылой улице, где много народу, где шума много, где дождем моросит, где небо большое и безразличное. И люди тут безразличные. Только эти двое тут кажутся какими угодно, только не безразличными. И судя по выражению лица Чжэнси — говорит он что-то важное и не безразличное. А она, как только он затыкается — глаза на него поднимает, щурится, высматривает там что-то ей только известное. Хмыкает и головой согласно кивает. Тушит сигарету об урну и нехотя куртку с плеч стягивает. Дрожит — и стягивает. Шаня отпускает. Он снова дышать может, снова может ходить. И идёт, врезается плечом в кого-то и, даже не извинившись, прёт дальше, получая в спину обиженное: ну и мудак. Он знает. Господи, такие истины жизни ему давно уже известны. Хоть бы новое что о нём рассказали. Подходит Шань тихо, чтобы так же тихо в их не безразличный мир вклиниться. С такими мирами вообще очень аккуратно надо: одно неверное движение — и всё рассеется, станет вновь равнодушным, холодным, бесчувственным. Девушка, как только его замечает — кивает на Шаня, вон мол: пришёл. Шаг вперёд смело делает и вытягивает руку: — Я — Ци Шун. А ты, должно быть, его совесть. Шань руку жмёт под недовольный взгляд Чжэнси, который молчит пока. Она продрогла, но хватка у нее цепкая, а рука узкая — утопает в ладони Шаня. — Мо Гуаньшань. — Шань чуть вперёд наклоняется, стараясь уловить запах ее духов. Сладкий. Плотный. Она даже не отшатывается, несмотря на то, что Шань на неё чуть не рычал при телефонном разговоре. Стоит себе спокойно и с интересом его рассматривает, чуть сощурив светлые глаза. Шань бы их прозрачными назвал, но в цветах он не шарит. Глаза, как глаза. Колкие. Которыми раз на человека посмотрят, и уже немного о нём знают. Выводы делают. — Шань, зачем ты приехал? — Чжэнси между ними вклинивается. И непонятно кого уберечь пытается. Ци Шун от Шаня. Шаня от Ци Шун. Это она только по телефону робкой казалась. А сейчас напоследок только крепче руку сжимает и отпускает, пряча замёрзшую ладонь в карман. В ней роста-то совсем ничего, выглядит совсем как подросток. Явно не на свои года. Но стоит в глаза посмотреть, так кажется, что она даже старше. — Ты созванивался сегодня с Цзянем? — Шань напрочь игнорирует его вопрос. Игнорирует злость, которая жилы внутри натягивает, которая клокочет, ведь он видит, как Ци Шун реагирует на одно лишь единственное имя. Она дёргается, дышать начинает чаще, бледнеет. Её переёбывает, но виду она не подаёт. Только в глазах почти прозрачных наворачивается скорбь и скручивает её, хрупкую, маленькую, но зачем-то такую дохера стойкую. Шань определиться не может, что по отношению к ней испытывает: понимание или липкую неприязнь. И то и другое. Всё мешается, смазывается. Всё только хуже становится, потому что Шань теперь тоже не безразличный. Блядь. — Да. Не могу до него теперь дозвониться. — Чжэнси принимает куртку обратно. Которая ею пахнет. Её сладкими духами. Хмурится на Ци Шун и снова ей протягивает: надень, холодно ведь. Она только головой качает и упрямо на Шаня смотрит с еле заметным раздражением. Помешал он им. Ещё как помешал. Тут важное что-то решалось. Тут вопрос, о котором Шань только догадываться может, в воздухе повис и плотным его сделал, почти осязаемым. Тут напряг, который лёгкие скручивает в тугой узел. И дышать совершенно нечем. А Шань почти в бешенстве, потому что перед глазами Цзянь всплывает ни живой, ни мертвый — никакой. Потому что сейчас Чжэнси тут с Ци Шун, а не с Цзянем. Потому что Цзянь черт знает где. — А до него никто теперь дозвониться не может. Ци Шун, наверное, и с ним поговорить успела. — Шань выпаливает прежде, чем понимает что вообще он несёт. А несёт он чистую неразбавленную правду. Которая Чжэнси выжигает, ссыпая ему на свежие раны тонны соли. У того верхняя губа в раздражении дёргается, тот закипать начинает. Ци Шун его пальцы слегка своими задевает, когда он уже ответить Шаню хочет, и говорит сама: — Успела. А теперь мне нужно успеть домой. А вам — к Цзяню. — вот вроде спокойно произносит. Вроде голос не дрожит. Не дрожит он — ломается, блядь. Хрипами разбавляется, с мрачной безнадежностью мешается. Но говорит она это осознанно, понимает — пока тут Шань, он Чжэнси никого кроме Цзяня выбрать не позволит. — Ты не можешь пойти одна. Уже слишком поздно. — Чжэнси устало переносицу потирает, косится на Шаня умоляющим взглядом: ну не смотри ты так на меня. А Шань и не смотрит. Отворачивается, когда Ци Шун его на прощание обнимает. На самые цыпочки приподнимается, чтобы за шею его обхватить. Невозможно на это смотреть. Нельзя такому свидетелем быть. Потому что обнимает Чжэнси её, и черт его разберёт: о ней в этот момент думает или о Цзяне. — Ты прав. Поздно. А мне не пятнадцать. Приятно было познакомиться, Мо Гуаньшань. Ещё увидимся. — Ци Шун уже отходит, разворачивается, смотрит на Шаня в пол оборота и не произносит, но точно говорит ему: я не сдаюсь. — Не забудь мне написать, как будешь дома. — Обязательно. Они смотрят ей вслед, пока она окончательно из виду не скрывается среди толпы за поворотом: уверенная, стойкая и пробивная. И Шань уверен — следующая встреча точно состоится. Чжэнси всё так же чуть поодаль стоит, на шее у него яремная взбесилась и колотится с силой под кожей. — Они похожи. — Шань приваливается к фасаду бара. Рукой продавливает шершавую стену, а самому раскрошить ее хочется, стену эту. Как будто это она во всём виновата. Как будто это она создала эту Ци Шун — бойкую и с цепким взглядом, которая сдаваться не намерена. Как будто это она у Чжэнси Цзяня отобрала и подсунула Ци Шун. Как будто это она виновата в ебаном отчаянии, которым Чжань захлебывается. — Я знаю, Шань. И не только внешне. Мне нужно было с ней поговорить. — Чжэнси без спроса забирает у него пачку, которую Шань в ладони сжимает. Мятая она вся. И сигарета, которую Чжэнси поджигает, давится ей — тоже вся мятая. И Чжэнси сам весь мятый. Еле держится. Еле стоит. И затягивается глубоко, как будто дымом и смолью пытается закупорить пробоины, которых в нем слишком много. Через которые не только дым сочится — из них чёрной пустотой веет. От них холодом пробирает до самых костей. Их не закупоривать надо, а зашивать. Не медицинской нитью — канатами стальными, чтобы чернота не вырвалась в мир и не поглотила тут все к чёртовой матери. — О том, кто вы друг другу? — Кем бы мы ни были, я не собираюсь оставлять её одну. Не собирается. И не оставит. Видно это. Шань себя сдерживает, пилит взглядом людей, которые почему-то ёжатся, проходя мимо них, как будто тут ветра́ арктические. Проходят быстро, шаг ускоряют, в их сторону даже не смотрят, словно сбегают подальше. Глядит на них Шань совершенно безразлично, чтобы на Чжэнси с осуждением не глянуть. Чтобы ещё больше на него не взваливать. Чжэнси ответственный. Он и сам на себя слишком многое взвалил, а теперь вытянуть всё пытается. Но одной ответственности тут мало. Тут решимость нужна. Тут выбор сложный. Тут на чаше весов целых две жизни. Выберет одну — разрушит другую. А Чжэнси мечется. Выхода не видит, потому что его тут попросту нет. По крайней мере не-разрушительного-выхода — нет. — И давно это у вас? — Год. Дружба, Шань. Это только дружба. — выдыхает Чжэнси. Тихо. Растерянно. Как будто сам в свои слова едва ли способен поверить. Как будто сам себя в этом старательно убеждает. Убегает от себя. От той заботы, с которой плечи Ци Шун укрывал от холода. От того, что сам того не осознавая, защищает её перед Шанем. И ломается он перед Шанем. На покойника он больше похож, чем на живого. На того, кого Шань возле моргов ждал. Кого Шань оживить без дефибриллятора из раза в раз пытался. — Это ты с ней дружил. Она с тобой — нет. Шань уже жалеет, что сказал это. Потому что видеть, как Чжэнси с новой силой ломаться начинает — он не хочет. Не хочет в душу его, что наизнанку, что кровоточит, что изуродованная жизнью зверски, подглядывать. Но подглядывает. И самое ужасное — видит, что Чжэнси разъедает, разрывает между двумя важными. Между Цзянем и Ци Шун. Как бы он не утверждал, что они между ними «просто дружба» — это не так. Не просто дружба. Не просто привязанность. То, что между ними — не просто. Блядь, не просто. — Знаю. И Ци Шун знает, что я знаю. И мы не говорим об этом. Потому что о Цзяне она тоже знает. — хмуро отзывается Чжэнси. Ему трудно говорить о ней. О нем. О них. Свет от фонаря на его лицо небрежно падает и, кажется, что на лбу Чжаня на десяток морщин больше, когда он кривится вот так — от проскальзывающей боли, от тяжести, от ответственности, от того, о чём Шань может только догадываться. — А он о ней? — Шань спрашивает тихо, осторожно, только бы новых кривых линий на его лбу не увидеть. Только бы не оказаться тем, кто его окончательно доломает. Он не за этим сюда среди ночи припёрся. Он спасать пришел. Но делает только хуже с каждым словом. И остановиться тоже не может. — Сегодня узнал. Я оставил у неё телефон, когда помогал. — звучит как оправдание. Да это по сути и есть оправдание. Перед Шанем. Перед безразличным небом. И перед не безразличным собой. — И давно у тебя личный секретарь появился? — Бывали моменты, Шань, когда я не мог говорить. Когда я был не в состоянии. Когда ты был с Тянем и я не мог прийти к тебе, потому что вы были счастливы, а я не хотел мешать. Когда я искал Цзяня. И я всё надеялся, что он выйдет на связь. Каждый день. Каждую ночь. Каждую секунду. И когда она была рядом, я позволял ей отвечать на звонки, чтобы не пропустить самый важный. С каждым словом Чжэнси крошится. Того гляди — весь осыпется на асфальт. Говорит, задыхаясь. Говорит, оседая. Но стены тут нет, по которой съехать можно, поэтому он съезжает внутри себя. Сжирает себя чувством вины и ебучей ответственностью за двоих очень важных. — Почему ты не сказал ему раньше? — А что бы я сказал? Что нашел ему замену, с которой сблизился? К которой привык и теперь она мне родная? Что я не знаю что мне теперь делать? Не смотри на меня так. Я собирался, но не успел. Чжэнси срывается — обхватывает голову руками, дышит урывками. Глаза зажмуривает. Ему сейчас гораздо тяжелее, чем было у дверей морга. Чем было у стола, на котором лежал очередной «не он». Потому что он вернулся. Потому рядом с Чжэнси уже в это время была она. О которой Чжань думал как о временном успокоении. Но которая смогла пробраться гораздо глубже, под кожу, под кости. Которая не смогла вытеснить оттуда Цзяня, но оказалась настолько бойкой, что заняла место рядом с ним. Шань думал, что не может быть хуже, чем у него. Что не может быть хуже больной привязанности к тому, кто за тобой дверь запирает изнутри. Что не может быть хуже, чем убиваться по единственному-первому-настоящему. По несбывшемуся. Шань в очередной раз ошибся. Может. Ещё как может. Чжэнси это сейчас доказывает — у него гораздо хуже. У Шаня никогда по Тяню не отболит, но ему не придется разрушать чью-то жизнь своим выбором. У Чжэнси же заряженный пистолет в руке, который уже снят с предохранителя, одна пуля и две цели — Цзянь и Ци Шун. А целится он себе в висок. Но жизнь же сука. Жизнь же проблядь, которая не успокоится, пока эта пуля выпущена не будет. Жизнь же делает всё сложнее и сложнее, потому что Шаню она выбора не даёт совсем. Потому что на экране высвечивается новое сообщение. Тянь: Цзянь у меня. Приведи Чжэнси. И не уходи после. Пожалуйста.