А потом вернулся Цзянь

В просторном лифте тесно от чего-то и душно до солёной влаги на ладонях. Из этой зеркальной коробки точно весь кислород выкачали и заполонили ее угарным газом. Носоглотку саднит этим едким запахом дороговизны. Шань отвык уже от него. Он упрямо на одежду налипает и застирывать его придется ещё очень долго. Потому что чуйка у Шаня хорошая, обоняние острое, а запахи четкие ассоциации вызывают. С несбывшимся. С не бывшим. С тем, к кому Шаня уносит стальными канатами наверх, под облака, на скоростном лифте. И сердце в пятки не то от скорости, не то от страха. Сердце глупое, раз в пятках спрятаться решило. Раз биться совсем перестаёт, ловя асистолический шок с каждым новым этажом. Шань подходит к Чжэнси, который задумался, который губы нервно кусает, и в одно движение сдёргивает с него куртку. Та в духах вся, в сладких, в плотных, в женских. Этот запах Цзяню нести нельзя. Он добьёт его окончательно. Чжань смаргивает, непонимающе на него косится. А доходит до Чжаня тягуче-медленно. Осознание в растерянный взгляд клинится прорезями страха и острого отчаяния. Похожи они с Чжэнси — смотрят они сейчас совершенно одинаково. Друг другу в глаза. У Шаня в руках его куртка. У Чжаня в руках две жизни важных для него людей. Они хрупкие, разломанные, смятые, как пачка сигарет, которая у Шаня карман куртки занимает. Только вот сигареты и новые можно купить в любом магазине на углу, где продавщица с добрыми глазами будет вопрошать: а возраст-то позволяет? А вот жизни новые нигде и не купишь — не придумали ещё таких магазинов. Где чинить их — тоже ещё не придумали. А говорят: технический век — век научных прорывов. Врут. Никаких прорывов, одна хре́нова безысходность на восемь миллиардов делённая. Ещё и не поровну. Кому-то грамм, кому-то кило, а Шаню — неебические килотонны, которые даже взвешивать не стали. — Ты не можешь выбрать не его. — тихо произносит Шань. Потому что Шань знает, что станет с Цзянем, если выберут не его. Он как Шань станет. От него только оболочка упрямо-красивая останется. А внутри будет сначала рвань, потому что когда ты наизнанку — по другому просто никак. Потом будет гниль, потому что сепсис никто не отменял. Потом будут вечности в одиночестве, самокопание голыми руками в гнилье этом, вой в подушку и искусственная жизнь. Потому что жить Шань перестал ещё месяц назад. Его выстрелом в висок прицельно убило, даже не ранило. Ранит сейчас — лифт этот с запахом дороговизны и Тяня-Тяня-Тяня. Чжэнси его ранит, который по швам расходится и в руках две жизни держит, одну из которых придется задушить. Пережать ей или ему артерию сонную дрожащей рукой с натянутыми жилами, уложить аккуратно на пол, на колени упасть рядом, скользнуть пальцами по чужим векам, навсегда их закрывая, и прошептать совсем тихо: ты уж прости. — Я подыхал без неё, Шань. — голос Чжэнси почти неузнаваемым стал. Шершавым, острым, раскрошенным миллиардами этих непроизнесённых «прости». Обращённых к Цзяню. Обращённых к Ци Шун. И никогда — к самому себе. Он себя винит. Он себя пожирает, размашисто рвёт в себе — себя. Он цепляет взглядом своё отражение и смотрит на него с лютой ненавистью. С тотальным осуждением, с упрёком злостным, с признанием искренним: проебался. Он смотрит на себя, как палач на приговорённого — без капли сочувствия. Без шанса на спасение. Он приговаривает ни Цзяня, ни Ци Шун. А себя. Он сам готов что угодно отдать, чтобы выбирать не пришлось и скорее удавится сам, чем убьёт кого-то из них. Он мысленно приставляет заряженный пистолет к виску своему — добровольно. — Ты без него подыхал. — Шань за плечо его хватает, трясёт, выбивая эту дурь из башки. Приговорённых среди них четверых хватает уже. Шань себя успел приговорить. Другим не позволит. Нельзя им. Они жить должны, дышать полными лёгкими, ощущать свободу настоящую, а не поддельную. Они за него счастливы должны быть, если он сам никогда счастливым стать не сможет. Он сам за Чжэнси выбрать сможет, сам на спусковой крючок нажмёт, и пусть его потом ненавидят, осуждают, проклинают. Но он будет знать, что хотя бы двое из них не проебались на вечности вперёд. — Если бы не она… — Чжэнси трёт губы, подбирая слова. Проваливаясь в воспоминания, где его спасали-спасали-спасали. Где не оставляли, где он нашел родственную душу, где он нашел Ци Шун. Где он проебал что-то очень важное. Где он совершил столько ошибок непростительных, что теперь последствия фатальной волной его захлёстывают, на дно безжалостно утаскивают, заставляют хлебать горькую соль. — Посмотри на меня. — Шань требует, заставляя его вынырнуть из разрушительных мыслей, ударяет кулаком себе по грудине. — Просто взгляни глубже, Чжэнси, вот сюда. Ты хочешь, чтобы Цзянь превратился в это? Он одной мыслью все эти годы жил, он за неё, как за последнюю, держался. Он вернулся только из-за тебя. Не из-за меня или Тяня. С нами ему терять нечего. Тебя ему терять нельзя. Шань осекается. С нами. С нами, блядь. Как будто когда-то вообще существовали «мы». Как будто он до сих пор не понял, не принял, не смог допустить мысли, что были не «мы». Они всегда существовали на разных полюсах, тянулись друг к другу, их магнитило с чудовищной силой. Их так же снова раскидало по разным полюсам. Ещё дальше, чем были когда-то. Шань к тому полюсу двигался по шажочку, а отшвырнуло его на миллиарды шагов, световые года, тысячи стальных стен — на другой край вселенной, доказывая: никогда не было вас. Был ты и был он. Двери лифта разъезжаются с лязгом, пропуская в глянцевую кабину искусственный жёлтый свет. И шаг сделать так сложно. Им обоим. Этот шаг что-то значить должен. Этот шаг — выбор обоих. За этим шагом — всего-лишь-одним — будет сотня непредсказуемых последствий. Любой шаг сейчас — вперёд, назад — эффектом бабочки окажется. Смертоносным или дарующим спасение. Шань любит естественные науки. Но сейчас и их, и эффекты учеными придуманные, он на хую вертел. Потому он с силой стискивает в кулаке куртку, волю, внутренний голос, который дурниной орёт: бегом отсюда, подальше, на полюс другой, куда угодно, только не сюда! Закусывает острыми кромками зубов оголенные нервы, свою гордость или то, что от нее осталось. Выжимает из себя страх перед неизбежным. Ему страшно Тяня вновь увидеть. Страшно в глаза ему посмотреть и отыскать там безразличие стальное. И не найти там себя. Потому что он всего себя ему оставил. Весь свой мир. И пусть он сломанный, пусть он в трещинах весь и в пыли — такие вещи не выбрасывают. Их в себе хоронят. И наедине с собой оплакивают. Шань делает шаг. Ради Цзяня. Ради Чжэнси. И вопреки себе. Потому что будь его воля — он бы сбежал. Остался бы в лифте, позволил увезти себя вниз. Позволил бы ватным ногам унести себя в квартиру недалеко от работы. Заперся, съехал по двери. Позволил бы себе тихо умереть ещё раз. Свет в коридоре, вычищенном до блеска, мигает предупреждающе над дверью: опасная зона — вход под личную ответственность. Шань эту опасную зону тысячи раз безопасно пересекал. У него в опасной зоне жизнь была. Слишком самонадеянным Шань был, раз решил, что в опасной зоне ничерта ему не сделается. Сделалось. Переебало. На куски разорвало, а собрать обратно не пожелало. Он и сам пытался. Не вышло. Легче других людей собирать по ошмёткам, чем себя — в них хоть разобраться можно. В себе Шань разбираться уже давно перестал, там тоже опасная зона. Заденешь оголенный нерв — рванет заново. Уже фатально. Уже не на куски, а в розовый туман. Когда ни костей не остаётся, ни мяса с них неаккуратно свисающего. Когда не остаётся ничего, кроме кровавого розового тумана из частиц плоти с резким запахом пороха и железа. По коридору Чжэнси с ним рядом идёт, нога в ногу, поступью тяжёлой. Ему каждый шаг с трудом даётся. Ведь один шаг к Цзяню равен одному шагу от Ци Шун. А он к ней канатами привязан, как и к Цзяню. Его в разные стороны упорно тянет, разрывает надвое. Он дышит громко и хрипло, застывая перед дверью, к Шаню поворачивается. Чжэнси всегда самоотверженным был. Всегда людей спасал других, прежде чем себя. Поэтому и сейчас на Шаня смотрит с беспокойством. Понимает, что не ему одному шаги с нечеловеческими усилиями преодолевать приходилось. Ведь если Чжэнси шел к тому, кого искал годы, кого возводил в абсолют, чей образ искал в каждом встречном, кого нашел в ком-то, а в себе потерял, то Шань шел к своему личному аду, от которого бежал сломя голову. Бегает Шань хорошо. А от себя убежать не смог. От ада своего, родного, огромного-прекрасного-сломанного. От мира целого. От Тяня убежать не смог. Перед Шанем дверь, которую заперли за его спиной. Заперли, когда его выламывало, выворачивая кости наружу, когда он готов был кровью блевать. Когда в нем из живого осталась только оболочка, а внутри рвань. Эти кровавые сгустки ворочатся в глотке, комьями встают поперек. Шань их пытался выкричать, раз выблевать получалось лишь текилу и желчь. Шань ими давится — не протолкнуть, не вытолкнуть. Ни вдохнуть. Ни выдохнуть. Ни пошевелиться даже. Там, за этой дверью, его мир огромный-прекрасный-сломанный. Там мир, в котором вместо крови сердце бесполезно качает плавленную сталь по венам. Там пальцы холодные и ладони теплые. Там Тянь, которому замену он найти никогда не сможет. Там личный палач, который дверь открывает даже без стука. Словно бы он ждал очень-очень, высматривая в глазок, вслушивался в шелест лифта, в шаги на две пары ног. Вслушивался в тишину, которая на долгие секунды повисла между двумя, которых вот сейчас прям снова наизнанку выворачивает, внутренностями и ломанными костями наружу. Щелчок замка оглушительным кажется, разрывает перепонки, а Шаня швыряет в стену, потому что ноги едва держат. Потому что Тянь. Потому что он так отчаянно долго высматривал его фигуру в далёких окнах, которые облака подпирают, что почти забыл, как тот выглядит вблизи. Какой у того взгляд может быть заёбанный, с веками полуопущенными и чернотой под глазами, которая за месяц углём под бледную кожу въелась основательно. Но Шань пришел сюда не из-за него. Просто удостовериться, что с Цзянем порядок. Что Чжэнси обратно канатами к Ци Шун не потянет. Что опасная зона никого больше не поглотит. К таким, как Шань, она уже равнодушна. К не живым. К не мертвым. К никаким. Шань убеждает себя, что пришел сюда не ради Тяня. Не ради: не уходи после. Не ради: пожалуйста. Шань щекой в холодную стену вжимается, ведь как только перед ним дверь открылась — всё вокруг полыхнуло адским невидимым, но таким ощутимым пламенем. Жаром с ног до головы обдало. Раскалило кости добела. Печёт даже глаза, которые только на Тяне фокусировку болезненно ловят. Шань не уверен, что в мире вообще что-то кроме Тяня когда-либо существовало. Он даже не замечает, как Чжэнси проходит вперёд и скрывается за поворотом в комнате. Тянь стоит на пороге замершей статуей, впивается в Шаня тяжёлым взглядом, где ни капли равнодушия нет. Где одно стекло внутри битое. Где сталь только-только греться начинает, но уже не плавится. Под таким взглядом дышать тяжело. Невозможно совсем, ведь лёгкие каменеют, кислород отторгают начинающимся приступом кашля. Шань не забыл как дышать, но дышать почему-то не может. Тут поле минное, по которому на каждый шаг по одному мощному снаряду, и куда наступать, чтобы не рвануло, Шань не знает. Не знает до тех пор, пока Тянь одними губами не произносит: пожалуйста. И Шаня подрывает, несёт вперёд на взрывной волне, тащит к двери, за дверь, к аду личному, который почему-то не сжигает заживо. Который греет знакомым запахом, который тут же в носу плотно оседает. Который Шань бессознательно втягивает, упихивает в себя поглубже. Туда, где никто не найдет, не достанет, не отберёт. Туда, куда сам себе проход запретит, но в себе оставит на всякий случай. На случай ломки. На случай минутной слабости, когда Тяню замену вновь захочет найти. А он захочет. Но целый огромный мир заменить ему никто не сможет. Он не собирается повторять ошибку Чжэнси. Он видел слишком много, чтобы ввязываться в это дерьмо. Он сломал себя, но ломать кого-то себе не позволит. Тянь прикрывает дверь. Без щелчка замка, словно оставляет ему путь к отступлению. Позволяет выбирать. Позволяет молча разуться и пройти дальше, чем Шань вообще планировал спустя этот месяц. В студии оглушительная тишина и ее Шань меньше всего ожидал услышать. Он останавливается около закрытой двери комнаты. Прислушивается, пытаясь уловить голоса Цзяня и Чжэнси. Но улавливает только тяжёлый взгляд на своем затылке. Взгляд, который кожу плавит жидким азотом. От которого хочется рвануть, беря разгон с места. К которому хочется рвануть навстречу. Шань лишь плечами передёргивает, точно скинуть с себя его пытается — неуютно под ним. Шань слишком изломанный для этого взгляда, который прошивает его насквозь. Который эти изломы высматривает по одному, перебирает их бережно, словно соскучился. Шань стаскивает с себя куртку, швыряет её вместе с той, что в руке на диван. Он бы не раздевался, честно. Ведь раздеться — значит дать знак: остаюсь. Но он ведь не собирается оставаться. Он вообще не понимает зачем прошел внутрь студии, ведь Чжэнси можно было дождаться и в коридоре. Это всё блядская взрывная волна. А потом магнитное притяжение, которое волоком его в студию занесло. И даже так — они всё ещё далеко. Дальше, чем оба могут себе представить. Наверное, Тянь это понимает. Выдыхает шумно и проходит мимо Шаня вперёд, к вытяжке. Тут за месяц едва ли что изменилось. Бардака стало больше, хотя Тянь обычно его не жалует. На шкафчиках, что висят над плитой, пыль собралась, точно к ним не прикасались и вовсе. А там ведь приправы. Без приправ еду не готовят. Теперь в этом доме еду не готовят. На столе стоит матовая кружка. Его, Шаня, кружка. Из которой он всегда пил. У них были парные: черная и белая. Черная покоится в шкафу для посуды. В белой — кофе черный, без сахара, наверняка уже остывший. Такой в этом доме из всех них только Тянь пьёт. Шань мотает головой, избавляясь от морока, сбивая внимание с деталей, которые должны подсказать ему как Тянь без него справлялся весь этот месяц. Да и чего тут высматривать: ночи проводил на диване — там одна подушка и одеяло из комнаты; вещи из шкафа вывернул и ворохом обратно засунул; пил из кружки Шаня; и, судя по глазам, почти не спал. В студии всё ещё тишина мёртвая, которую разбавляет гудение кофемашины и включенной вытяжки. Между ними всё ещё световые года и одна кухонная тумба. Она небольшая. Стоит лишь руку протянуть — коснуться его плеча можно. Обжечься его кожей, под которой наверняка жидкий огонь. Но Шань в его сторону не смотрит. Он сверлит взглядом город. Там огоньки жёлтые, красные, расплываются в редких каплях дождя. А тут Тянь, на которого залипнуть можно на года. Поэтому Шань хмурится на город. Чтобы снова не увалиться в бездну стальных глаз. Чтобы снова не начать себе идеальные миры под ребрами строить без кирпича и фасада, вместо них надежда плитами бетонными ложится и ожидания вместо фундамента. Они, если честно, худшие строительные материалы. Они рано или поздно ломаются с треском и ранят всегда, оставляя после себя колото-резаные, с которыми ни один врач не справится. У Шаня пачка сигарет измятая, с изорванными краями, которые он сейчас отдирает, смахивая эту шелуху на столешницу. У Тяня в руках две чашки с кофе, одну из которых он ставит около Шаня, подходя слишком близко — от него тянет тем же гелем для душа. От него тянет табаком и пустотой. От него тянет сладкой мятой. И к нему. К нему тоже тянет. Шань еле сдерживает себя, чтобы не податься вперёд, не уложить голову ему на плечо, которое стальными мышцами проступает сквозь лёгкую домашнюю футболку. У Шаня в горле першит, потому что затягивается он сильнее обычного, чтобы перебить этот запах. Запах Тяня. Но ни смолы, ни аромата кофе, ни даже плотных духов, которым веет от куртки Чжэнси — не чувствует. Все органы чувств предательски фокусируются на Тяне. На несбывшемся, который за месяц похудел. На не бывшем, который украдкой на Шаня смотрит, когда тот насильно залипает на полыхнувшем угольке на конце сигареты с новой затяжкой. — Чжэнси он… — Тянь рушит тишину сухим огрубевшим голосом, который Шань еле узнает. — Был с ней? Шань поворачивается к нему. Не может не провернуться. Потому что этот голос словно наждачной извозили, а трахею изнутри изуродовали до неузнаваемости. Тянь упирается о столешницу, склонив голову вниз, а отросшие волосы закрывают глаза. Ключицы стали острее. Он сам стал каким-то острым. Внешне. Внутри. Шань еле его узнаёт. Шань не уверен, что Тянь не был таким в момент, когда он был рядом. Идеализировать важных для нас людей — это ведь нормально. Сглаживать их остроты, резаться о них, кровью окроплять и сглаживать даже через боль. Шань не уверен каким Тянь тогда вообще был. Потому что он точно его идеализировал и сглаживал, не замечая, как ладони покрывались глубокими колотыми ранами. Этот Тянь, что перед ним сейчас, тоже оболочкой выглядит. У этого Тяня ладони сейчас тоже холодные, потому что он их о дымящуюся кружку греет, словно не замечая, что за тонкими стенками кипяток плещется. И это вообще-то больно должно быть. И ему, должно быть, сейчас физически совсем не больно. Но внутри… Шань не эксперт по боли, но видит, как Тянь старательно пытается не разрушиться и собирает остатки себя, чтобы выдавить хотя бы пару слов. Держа в руках, его, Шаня, кружку. Держа между ними дистанцию в несколько дюймов и световые года, которые преодолеть так легко физически, но совершенно невозможно ментально. — Её зовут Ци Шун. Она его копия. — похоже, это просто опасная зона так влияет. Потому что у Шаня голос становится пустым и ломким. Он не знает, зачем назвал ее по имени. Наверное, такое случается, когда человека обезличивать от чего-то не хочется. Потому она для Чжэнси важна. Потому что связан он с ней, как эту связь не отрицай и не отгораживайся от неё. Наверное, потому что она сильная и бойкая. И не будь обстоятельства настолько дерьмовым, Шань был бы не против такого человека в их компании. Чёрт. Тяня передёргивает от её имени. Он голову поднимает и с нескрываемым отвращением смотрит на куртку Чжэнси. От нее ведь пахнет ей. Тянь чувствует это. Тянь не может воспринимать ее нормально. Тянь всегда кидался в крайности и баланс ему с трудом удавалось найти. Может, всё дело в том, что Шаню ежедневно приходилось за руку приводить его к этому балансу. А сейчас руки на плече Тяня нет. И он скатывается. Снова. В крайности, которые наверняка сам ненавидит. — Ему придётся выбирать. — Тянь лениво бредёт к дивану, берет куртку, встряхивает её, точно пытается от запаха избавиться, а потом поворачивается и внимательно смотрит на Шаня. — Шань? Если бы у тебя был такой выбор, что бы решил ты? Шань теряется. Не то от прямого вопроса в лоб. Не то от взгляда упрямо-колкого. И взгляд этот даже через световые года родным кажется. Он болью пронзает в самое сердце и тахикардией выбивает рёбра. А Шаню руки в стороны расставить хочется: сильнее, ну. Пробивай уже насквозь. Я устал от этих выпущенных стрел. Они там, в сердце, застряли, и я не могу их вытащить. Изрешети уже полностью. И выбей их нахуй все. У Тяня зрачки заплывают надеждой. И эта надежда жгучая, она точно сотни недокуренных сигарет о кожу тушит. Она точно и его и Шаня сейчас поглотит. Она убьёт обоих без раздумий и жалости. Она уже убивает, пробивается через кости ответной. Забирается под кожу липкой дрянью. Заставляет шумно сглотнуть и закусить губу до боли. Потому что хочется ответить: выбора мне никто не давал. Я в тебя без вариантов, без выборов, без шансов. Я в тебя. Я замену найти пытался. Замена — пустышка. В ней вкуса нет, потому что в ней нет ничего от тебя. Я в тебя до мурашек, до остановки пульса. Я в тебя до смерти. Я в тебя навсегда. Поэтому выбора у меня нет. И быть не может. Поэтому мой единственный выбор — это ты. Всегда ты. Шань вдыхает шумно, прикрывает глаза, говорит упавшим на несколько тонов голосом: — Мне выбора никто не давал. Если Чжэнси выйдет без Цзяня — дай мне знать. Из-под рёбер Тяня не вытащить. Из головы его не прогнать. Из себя не заставить уйти его. Ведь он там, внутри, настолько глубоко засел, корни с шипами бритвенно-острыми пустил, опутал ими все органы, опутал ими все мысли. Шань не смог его выблевать, с мясом выдернуть, выкричать. Поэтому выбора у Шаня нет. И не было никогда. С тех самых пор, как он Тяня увидел. С тех пор, как в глазах его обманчиво-холодных плавленную сталь рассмотрел. С тех пор, как открылся ему напропалую, самостоятельно отсекая призрачные выборы, которые ещё за спиной маячили. Шань опускает в пепельницу сигарету, оставляя её тлеть пеплом. Он вот так же сейчас — ещё немного и один пепел останется. Ссыпает туда же ошметки от изодранной пачки. Подходит к Тяню, который застыл около дивана с курткой Чжэнси в руках. А дыхание к чёртовой матери сбоит. И сердце к-нему-к-нему-к-нему спроголоди просится. И глаза, в которых адски печёт, до сих пор его-его-его впитывают, запоминают, высекают под веками. И Тянь так близко. Так далеко. И Тянь так довёл себя за этот месяц. И Тяня так обнять зверски хочется, до ломоты в костях, до паскудного кома в глотке. И Тяня так согреть чертовски хочется, он ведь о кружку не согрелся ничерта. И Тяня так в себя снова хочется. Упрятать ото всех. И Тянь так смотрит, словно готов там упрятаться без возражений, без слов, без оправданий — Тяню домой очень хочется: ты только дай шанс, Шань. И руки дрожат от желания наконец обжечься о его кожу, вспомнить каждый шрам на предплечье, на плече, на пояснице, каждый перекат мышц. И сам Шань дрожит. И сам Шань сорваться готов, потому что ничего кроме Тяня в его мире не существует. И горечь на языке оседает немым от Тяня: пожалуйста. И Шань руку протягивает, боясь сбиться с курса, потому что комнату кружит, а тело к земле ломит. Останавливает ее в дюйме от Тяня. Сглатывает шумно. И куртку свою цепляет, которая в руках у Тяня оказалась. Шаг назад медленно. Второй шаг, не разрывая контакта глазами. Потому что разрывать его адски больно. Прощаться с Тянем адски, блядь, больно. Когда выбора нет — адски больно. Третий шаг. Четвертый, на котором Шань почти запинается, потому что Тяня переёбывает оглушающим отчаянием в стали. Потому что Тянь инстинктивно вытягивает руку вперёд, пытаясь до него дотянуться. Но тут же её устало отпускает. Тянь даёт ему эти сраные варианты, которые никогда не давала жизнь. Даже наперекор себе, даже если в глотке у него жжётся: останься. Пожалуйста. Даже если Шань делает шаги не навстречу ему, а от него. К двери незапертой. И дальше — в свой пустой мир. Без Тяня — пустой. Тянь просто идёт за ним, как привязанный. Как приговорённый, с головой опущенной. Останавливается в коридоре, дышать старается ровно, но получается часто и рвано. — Ты не останешься. — хрипит на выдохе, наблюдая за тем, как Шань непослушными пальцами со шнурками борется. Его тело против такого выбора. Его тело остаться тут хочет. Наполнить себя ещё немного им-им-им. Его тело — непослушная оболочка, в которой все клетки о Тяне вопят больным режущим визгом. Его телу к нему очень хочется, к себе домой, к нему под ребра, к нему безвылазно. — Нет. Я пришёл только ради Чжэнси. — Шань отвечает быстро. Быстро прикусывает язык, чтобы не сказать: я вру. Я блядский лжец. Я тут ради тебя. Я тебя увидеть хотел. В живую. Ни во снах. Ни в отражениях других людей. Ни в ком-то. Ни в окнах студии далёким силуэтом. Тебя. Ради тебя, Тянь… — Я так блядски соскучился, Шань. — Тянь не выдерживает, сползает на пол. Тянь в волосы пальцы вплетает. Тянь крошится. Тянь не дышит даже — замирает, вслушиваясь в шелест куртки, которую Шань надевает. Тянь дал ему выбор сейчас. Но этот выбор нужен был Шаню месяц назад. Действительно нужен. А сейчас… — Я устал. — говорит Шань и выходит за дверь. Нельзя оборачиваться. Нельзя снова его видеть. Нельзя возвращаться. Нельзя — ужасное на самом деле слово. Потому что без Тяня нельзя быть счастливым. Без Тяня нельзя быть живым. И пока у Тяня есть личное, которое Шаню знать не положено — это будет повторяться снова и снова. Шань будет уходить снова и снова. Ломать себя снова и снова. Но даже у вечности есть предел. У Шаня тоже. Сегодня Шань на пределе был. Он готов был сдаться. Готов был принять, упрятать Тяня в себя и самому в нём спрятаться. Но пока личное не станет Шанем — цикличности не избежать. А Шань устал. Очень. Он даже не замечает, как оказался на улице, как смотрит невидящим взглядом на безразличное небо. И отмирает лишь когда мужчина, который стоит рядом просит угостить его сигаретой. Ветер поутих, не бьёт в бледное лицо льдом, а лишь холодом слизывает отчаяние, что липкой плёнкой кожу покрыло. Шань шарит по карманам, вспоминая, что пачку измятую и пустую у Тяня оставил. Морщится сам на себя и хмурится, когда нащупывает плотный прямоугольник и что-то обжигающе-холодное, металлическое. Сгребает это всё, вытаскивает и голову опускает, чтобы посмотреть что за херню Тянь туда засунул, пока он не видел, потому что в карманах Шаня ничерта и не было, когда он пришёл. Вдох. Выдох. Остановка дыхания. В руках новая пачка сигарет, ещё не вскрытая. В руках новый ключ от студии. В руках ещё один новый выбор.