А потом вернулся Цзянь

Шань ненавидел рутину. Ненавидел все эти подъемы с самого раннего утра. Ненавидел тащиться на учёбу и записывать лишь самое важное. Ненавидел идти после на работу, где на уши присаживались несколько особенно пьяных и несчастных посетителей. Он бы сейчас всё отдал, чтобы в эту рутину вернуться и ненавидеть ее заново. После встречи с Тянем даже рутина пошла наперекосяк. Да, даже рутина. Она ведь и славится тем, что её до чёрта трудно сломать, преодолеть, выпутаться из неё. Рутина засасывает зыбучим песком по самую глотку и не отпускает. Но после Тяня даже она стала другой. Им разбавленной. Им с ног на голову перевернутой. Тянь умеет делать те потрясающие вещи, на которые, кажется, ни один человек не способен. Одним вечером он может разбить всё вдребезги, на мелкое крошево, которое не собрать, и пустить пулю в голову. Одним вечером он может засунуть в карман куртки блядскую надежду и заставить дышать. Одним утром он рушит его рутину: «С тобой всё в порядке?» Шань ставит осушенный стакан с кофе на стол, но всё ещё умирает от жажды. На дне стакана гуща черная крапинками расплывается, налипает на стенки, расползается. Внутри Шаня та же гуща, та же чернь, которая налипает на сосуды, облепляет лёгкие. Осталось себе лишь грудину острым ножом вскрыть и погадать. Гадают ведь на кофейной, так? И на той, что внутри Шаня, значит, гадать можно: выживу — не выживу. Потому что умирать от жажды он продолжает. Воды сколько ни пей, сколько кофе в себя ни вливай, сколько виски и чая, и молока, и текилы — всё не то. Его водопой на огромной высоте в стеклянном аквариуме, под облаками. Тот, о ком Шань от жажды умирает. А тот закидывает его сообщениями всю неделю. По одному в день. Их там целых семь штук накопилось непрочитанных. А это, утреннее, он зачем-то открыл. И закрыл тут же, резко убирая палец с экрана, точно обжёгся. Не совсем он в порядке, ну не совсем. В порядке — это когда рутина бесит, а не когда в неё вернуться очень хочется. В порядке — это когда засыпаешь в тишине и одиночестве, а не когда ровно в 12 ночи на телефон приходит смс от Тяня. В порядке — это когда думаешь о нём много, а не когда на седьмой день на привычную смс снисходительно фыркаешь: придурок. И вот совсем не в порядке, когда заходишь уставший домой и взглядом сразу в ключнице отыскиваешь тот самый, холодный, металлический и совершенно новый ключ — не пропал ли. Шань просто не знал куда его деть. Эта вещь адски нужная и тотально ненужная оказалась громоздкой, тяжёлой, давящей. Она не смогла бы уместиться на связке личных ключей, потому что Шань не входит в разряд личного Тяня. Шань не смог от ключа избавиться, потому что именно он отпирает дверь в опасную зону. Но он осилился оставить его в съемной квартире. И каждый раз лип к нему взглядом. И каждый раз прочищал горло от ненужной надежды, которая скапливалась там, которая была под ребрами: это твой шанс всё вернуть, бестолочь! Шань свои шансы прекрасно знает. Знает, что может сегодня же собрать свои вещи, которые в две спортивных сумки уместятся, и открыть ту самую дверь этим ключом. Так же, он знает, что Тянь в этот же день опять пропадёт без объяснений. А Шань опять услышит слова: это личное. Личное, блядь. Смешно же, ну. Его просят вернуться, чтобы всё было по-старому. Старое не устраивает Шаня. Новое не устроит Тяня. И это настолько бессмысленно, что смешно. Шань смеётся в голос, но это ни разу не радостный смех, не печальный даже. Обречённый он. Простуженный. Голосом посаженным. Он утирает уголок глаза, где соль скопилась, и выдыхает хрипло. За окном мгла оранжевая, как во время бури, только бури на улице нет. Зато буря есть внутри и она нестабильная, она уже провода сухожилий все оборвала и штилем нутро обманчиво-мягко гладит. За окном день, который прожить надо, небо безразлично-свинцовое и оранжевый горизонт. Шань к таким видам не привык. К таким зловеще-притягательным. Зато людей вот таких же зловеще-притягательных знает. И по ним иссыхает от жажды. Говорят, если что-то отмерло, оно болеть уже не сможет. Это как с удаленным нервом в зубе: нерва нет — зуб не болит. У Шаня отмерло сердце. Его удалили, вырвали с мясом, а в грудине оставили уродливую впадину. Но оно почему-то болит. А если болит, значит ещё живой. Шань берет телефон, снимает его с блокировки, зависает над открытым чатом с Тянем, где от него сообщения повально сверху до низу тянутся без единого ответа. Качает головой и набирает ответ, в котором столько же правды, сколько и лжи: «Живой» Вся правда в том, что он всё ещё жив. Вся ложь в том, что он был уверен, что без Тяня жить в принципе возможно. Шань застрял где-то по середине и выпутаться не может. Но это пока, правда? Всему ведь приходит конец, так ведь? Так, чёрт возьми? Шань совсем теряется, не знает, что должен делать и что делать вообще нужно. Он топчется на месте и варианта тут всего два: пойти на встречу или развернуться и пойти от. А он выбирает пойти на работу, потому что время уже поджимает, арендную плату скоро вносить, а Шань прагматик, которому легче справляться с насущными проблемами, чем со внутренними. Стоит только на улицу выйти, как оранжевый туман окутывает тело неприятно показывающим холодком. Не слишком густой, чтобы в нём потеряться, но слишком красивый, чтобы на нём залипнуть на добрых пару минут. Сощуриться, вглядеться вдаль, где туман сжирает бетонные строения, превращая тусклый город в назревающее огниво. И небо над головой тяжёлое, свинцовое, точно ещё немного и свалится. Небо тоже не железное. Небо ломаться может. И под ним все, кого Шань знает, ломаются. Шань нос морщит, принюхиваясь. Чем-то этот туман пахнет. Морской солью с помесью ржавчины, которые налётом на лицо ложатся. Сквозь туман слышны голоса в отдалении и визг шин с дороги, где машины противотуманками себе путь освещают. Шань идёт выученной окольной дорогой до бара через дворы и всё время на линию горизонта смотрит. Туда его тянет зачем-то. Просто взять и уехать. Устроить такой глупый, но такой нужный побег ото всех. От себя. От Тяня. От выбора, который он Шаню решил предоставить. Потому что Тянь обычно выбора ему и не предоставлял. Всё делал по факту. И это до того непривычным кажется, что хочется у того спросить, не ударялся ли он головой случайно? И если ударялся, то как сильно. Шань толкает дверь, ведущую в бар, откуда сразу стейками на гриле тащит да пивом и, наконец, оказывается в привычной рутине. В той, где посетителей днём не так много. В той, где музыка ненавязчиво тихо из колонок льется. В той, где Дэй со скучающим видом выслушивает очередного подвыпившего дядечку в деловом костюме. В этой привычной рутине должно быть спокойно. Но Шаню от чего-то нихрена не спокойно. Потому что стоило лишь десять минут провести наедине с Тянем, как Шань словил долгожданный приход, который до сих пор не отпускает и требует новой дозы. Снова увидеть уставшие глаза, снова услышать огрубевший голос, которым Тянь произносит: я так блядски соскучился, Шань. Он тоже соскучился. Блядски. Адски. Смертельно. А ещё он устал от всего этого больного дерьма. И ломать себя до конца он устал. Устал, блядь. Дэй тянет вымученную улыбку, расплескивая виски в пустующий стакан, опускает туда два огромных кубика льда и кивает очередной реплике мужика, который, помимо языка, уже умудрился распустить и галстук. Сегодня смена двойная и Шаню повезло, что с ним будет именно Дэй. Они ведь с Дэем теперь друзья. Дэй Шаня спас, Шань дал Дэю под глаз и обблевал — прекрасное начало дружбы. Лучшее просто. Шань под прилавок ныряет, стараясь не отвлекать клиента от душещипательной речи о начальстве, которое ну совсем ахуело. Только скидывая рюкзак на пол, разглядывает на лице Дэя уже желтоватый синяк, к которому в тот вечер лёд так и не приложили. Дэю, кажется, вообще было начхать на подбитую скулу и на кислый смрад желчи на собственной одежде. Слишком добрым Дэй оказался. В приветствие Шань мягко хлопает его по спине, тот отвлекается лишь на секунду, чтобы встретиться взглядами и улыбнуться. Шань всё ещё не выполнил своего обещания накормить его, зато Дэй продолжает приносить обеды и неловко оправдываться: сестра приготовила, а весь я не съем. Врать Дэй не умеет и мало есть тоже, несмотря на свою комплекцию, но он старательно поддерживает в Шане попытки собрать себя заново всякими глупостями вроде еды, разговоров ни о чём, а порой завуалированно о чем-то очень важном. Под меланхоличный бубнеж мужика и тихую музыку, Шань цепляет на себя форменный фартук и тоже становится за стойку, принимаясь нарезать замороженные фрукты. Нож для его руки маловат, но бритвенно-острый. Шань подносит его поближе к глазам, ловя остриём блики и отражения. Вот расслабленная спина Дэя, его кольца, которые в рассеянном свете навесных круглых ламп отсвечивают бликами, вот мужик со страдальческой рожей, который не очень любит своих коллег. А вот…а вот этого Шань не ожидал. Холодного острого взгляда, который пронзает насквозь, даже отражаясь на острие ножа. По хребту непроизвольно мурашки ползут, Шань сглатывает, встряхивает ножом, точно пытается сбросить острый взгляд. По привычке продавливает подушечкой большого пальца ребро заточки, выпускает рукоять, аккуратно укладывая нож на доску. Делает пару глубоких вдохов, потому что напряжение уже кажется проникло в воздух, плотным его сделало. Поворачивается, напарываясь на тот же взгляд и почти хрипит от боли в солнечном сплетении. Там, от одних лишь прозрачных глаз — десяток ножевых, глубоких. Ци Шун смотрит неотрывно сквозь Шаня, сквозь стены, сквозь весь этот мир, и тонет в своих мыслях. Ещё немного те её поглотят — такую маленькую, сейчас беззащитную, такую на вид стойкую, а стоит копнуть поглубже — переломами покрытую, пеплом рассыпающуюся. Шань без слов наливает виски и ставит перед ней стакан. Подает Дэю знак, что с ней разберётся сам, и становится к ней совсем близко. На этот раз нет на ней плотного запаха духов, нет помады розовой, отчего она совсем уж бледной выглядит. Она аккуратно берет в хрупкую руку стакан, принюхивается и делает пару глотков. Морщится совершенно очаровательно, шмыгает носом и, наконец, поднимает глаза на Шаня. На ней ни грамма косметики, светлые длинные ресницы придают взгляду болезненности. Но она собирается с силами, вздёргивает подбородок и спрашивает: — Рано или поздно это произойдёт, верно? — в ее голосе тотальная уверенность и господи-боже, столько же безутешной безнадёги. В её голосе бушующие океаны невыплаканной соли. В ее голосе мрачная надежда, которую никто в этом мире под этим безразличным небом оправдывать не собирается. Она сейчас не такая, какой была у бара. Тогда в ней ещё была уверенность, что бороться можно. Что бороться нужно. И нужно обязательно победить. Тогда она не осознавала всю серьезность ситуации и была в себе уверена. Сейчас она не уверена ни в чём. Даже глотки она делает неуверенные. И присела на краешек барного стула — неуверенно, как будто в любую секунду сорваться готова и убежать. Уверена она сейчас в одном — рано или поздно это произойдёт. Одним утром или вечером. Одним моментом, когда Чжэнси стойко для себя решит, кто для него важнее. Когда разрушит Цзяня или Ци Шун, параллельно разрушая себя самого. Когда кому-то из них сдавит глотку до асфиксии и дышать будет совсем невозможно уже никогда. Шань в этом тоже уверен. — Всё в этом мире заканчивается. — отвечает он, облокачиваясь ладонями о стойку и опускает голову. Шань почти нависает над Ци Шун, которую это мало заботит. Шань бы не стал разбрасываться такими громкими словами, но и ложной надеждой её тешить не собирается. Он и себе повторяет это каждое утро, когда просыпается в холодной постели без Тяня. Он и сам себе это повторяет, когда уходит из пустого дома и в пустой дом возвращается. В дом, в котором от Тяня лишь миллиарды воспоминаний, тонны мыслей о-нём-о-нём-о-нём и ключ от его студии. Тянь никогда в его квартире не был, но она вся им пропиталась, она вся им полнится, вся в нём погрязла. И Шань убеждает себя — когда-нибудь это должно закончиться. Обязано. Нет ничего вечного. Нет ничего в этом городе, в этой квартире, в самом себе, что о Тяне не напоминало бы. Бляха… — Знаешь, в чем проблема? — Ци Шун разглядывает стакан, на дне которого янтарь плещется, блики им ловит. — Я верю в судьбу. И несмотря на его выбор, она всё равно победит. А мы втроём останемся проигравшими. Шань не согласен. Он пиздецки не согласен. Ци Шун не тому это говорит. Шань всю жизнь с судьбой в тёрках: она его бьёт — он кровью сплевывает и скалится. Она ставит подножки — он падает, но поднимается и идёт дальше. Она забирает у него Тяня — он топчется на месте, потому что не знает куда идти. Как идти. Блядь. Похоже и тут Шань с выводами поторопился, потому что Ци Шун в конце концов права оказалась. Потому что: — Судьба та ещё сука. — подтверждает он. Но соглашаться всё равно не собирается. Просто судьба не с той ноги встала и ее утренний кофе оказался горьким, в то время как она сладкий любит. Просто на дорогах пробки были и судьба куда-то опоздала, вот и обозлилась, и гнев свой обрушивает на Шаня. На тех, кто рядом с Шанем. У судьбы удары жёсткие, она знает куда бить, чтобы было адски больно. Но руки-то на самом деле у неё мягкие — она ведь и по голове гладить умеет. Шаня ещё не гладила, но когда-нибудь ведь должна. Хоть разок. Мимолётно. Почти незаметно, ну. Хотя бы один грёбаный раз… Они молчат. Долгое время, пока Ци Шун уже даже не морщась, цедит виски и упирает стеклянный бездумный взгляд куда-то вниз. Она казалась обычной девушкой, которая могла бы мечтать о большой и чистой. Могла бы придумать себе любовь и любимого в лице Чжэнси, где жили бы они долго и счастливо. Она могла бы грезить о тысячах счастливых дней, где они состарятся вместе. Она похожа на мечтательницу — внешность у нее такая. Такая воздушная, лёгкая, мягкая и до сбоя в сердце — приятная. Но она не такая. Совсем. Вот и разрушилась теория о том, что внешность отражает внутренний мир. Внутри она кремнем выстроенная, цепями стальными. Надежды свои сдерживает, режется о цепи, которые накалились добела. Она сильная такая, что сломать ее может только один человек — она сама. Она наверняка в эти сказки про долго и счастливо уже давно верить перестала, она сама свое счастье зубами выгрызает вместе с плотью. Теперь она кажется совсем не мечтательницей — реалисткой. Которая сама себя сейчас изъедает. Кремень крошится каменной пылью. А она вздыхает с презрением, направленным на саму себя — Шань видит. Вот почему Чжэнси ее выбрал. Не за внешнее сходство с Цзянем. А за то, что сильная она и не винит никого, кроме себя. Он нашел в ней отражение и себя, и Цзяня. Нашел в ней успокоение, но не покой. Нашел в ней себя, но сам потерялся. Нашел в ней Цзяня, но продолжал упорно его искать. А она смотрела на это всё. Понимала и молча наблюдала. Молча рушилась внутри. Молча позволяла ему выживать, убивая этим её изнутри. Шаню смотреть на её боль почти невозможно. У него опять с собой нет ни врачей, ни медсестёр, ни морфия. Поэтому он плещет виски, не заботясь о норме, которую по уставу бара положено лить в стакан. Шань давно позабыл, что значит норма. Он в ненормальном мире живёт. Ци Шун сейчас тоже. Они оба уже давно за рамки вышли и как обратно зайти — не знают. Ему нисколько её не жаль, но он её понимает. И принимает её боль просто потому, что она до сих пор важна для Чжэнси. А то, что важно для него — для Шаня автоматически становится важным. Это не солидарность. Это всего лишь дружба. А Ци Шун сейчас маленькая, хрупкая, сильная, бойкая и ломается. Шань придвигает к ней стакан, на который она удивлённо смотрит, потом улыбается невесело и принимает с благодарностью. — У тебя есть тот, ради которого стоит бороться? — Ци Шун делает глоток, слизывает с губ горечь, опирается предплечьями о стойку и укладывает подбородок на руки. Её волосы чуть светлее, чем у Цзяня, вьются слегка и на плечи падают. Она смотрит серьёзно и поднимает слишком серьёзные темы для человека, которого видит второй раз в жизни. Хотя смотреть она умеет так, словно сядет сейчас поудобнее, попросит прикурить свою ментоловую сигарету и всю жизнь Шаня как на духу выдаст. — Возможно. — Шань отвечает неопределенно. Ни да. Ни нет. Потому что он, блядь, не знает, стоит ли бороться ради того, кто ради тебя не борется. Стоит ли бороться за двоих, когда ты уже почти на исходе сил и эту битву в одиночку явно не вытянешь. А за этой битвой последуют новые, ожесточенные, на разряд хуже. И к каждой нужно быть готовым вместе, а не по отдельности. — Тогда почему ты ещё здесь? — Ци Шун расценивает это по своему. Расценивает как «да». Потому что сверлит прозрачными глазами нутро Шаня. Профессионально копается там, выуживая самое главное и самое важное. Потому что надеется, что если и не у неё, то у Шаня всё получится. Шань её всего лишь раз видел. Шань разглядел в ней так много, что может сказать, что они знакомы несколько лет. Слева слышится всё тот же монотонный бубнеж мужчины, которому нужно было остановиться ещё пару рюмок назад. А Дэй от скуки мается перед ним, места себе найти не может и то и дело поглядывает то на Шаня, то на Ци Шун. Пока мужчина вымученно опрокидывает очередную рюмку, Дэй умудряется состроить страдальческое лицо и ловит улыбку Ци Шун, которую это явно забавляет. Но не настолько, чтобы отвлечься полностью. Она поворачивается к Шаню, а в глазах вины на целую тонну больше, отчаяния на все бесконечности сразу и океаны горького понимания. — По той же причине, что и ты. У него тоже есть выбор. — Шань выдыхает правду. Потому что громко правду говорить нельзя. Она и так ранит, режет, разрывает плоть. Она и так нарывы вскрывает, вены вспарывает по вертикали, нутро наружу выворачивает оглушительно. Поэтому, чем тише её говоришь, тем меньше увечий она наносит. И это лишь кажется, но тем меньше боли приносит. Это лишь кажется. Но Шань предпочитает правду говорить лишь шепотом. — Почему ты не хочешь подтолкнуть его к верному? — интересуется она. Она кулачки стискивает, а в глазах столько непонимания и глухой злобы. Вот так же она на небо смотрела, когда чуть грозить ему не начала. И на Шаня так смотрит: у тебя все шансы есть, иди, делай, дурень! Ци Шун приподнимает голову, сцепляет руки в замок и пристально Шаню в глаза смотрит. Щурится. Она понимает, что потерять он может многое. Потому что она сейчас многое сама теряет. Только выбора у неё нет. А у него вот — есть. А он не делает ничерта. Это ж надо. Это ж надо выбором жизненно-важным не воспользоваться и вот так просто его проёбывать. Ци Шун возмущённо фыркает, нервно поправляя прядь светлых волос, которые на лицо сбились. И ответа ждёт яростно, готовая парировать каждое слово. Вот она — настоящая её натура. Вот она — хоть и сломленная, но все равно бойкая. — Потому что я не знаю какой вариант верный. Как будет лучше для него. Для себя я давно всё понял. Но так эгоистично толкать человека к тому, чего хочешь ты, а не он. Мне нужно, чтобы он сделал это сам, без чьей-либо помощи. Ци Шун тут же оседает, опуская плечи вниз. Боевой настрой, который она в себе сконцентрировала, выходит вместе с долгим обречённым выдохом. И в ней остаётся оглушающее ничего. Потому что она поняла. Слишком хорошо поняла смысл слов, которые Шань произнес. А сегодня ночью Шань дошел до этой мысли сам: выбор в любом случае за Тянем, а уж потом за ним самим. Это всё равно что договориться с собакой не лаять. И какой бы послушной эта собака не была — рано или поздно, так или иначе, она все равно залает. Ну просто потому, что она собака. Природа у нее такая. Она лает и всё тут. Тоже самое с Тянем. Вернись Шань — Тянь по-началу шелковым будет. Но настанет то время, когда его природа возьмёт верх над обещаниями и клятвами. И он уйдет неизвестно куда. Вернётся оттуда неизвестно в каком состоянии. И неизвестно, вернётся ли вообще. — Ты в точности такой, каким тебя Чжэнси описывал. Кажешься пугающим, а на деле… — она запинается, прихлебывает виски и продолжает. — На деле таких друзей как ты ещё заслужить нужно. Шань смотрит на нее и думает, как бы сейчас смотрел на нее Цзянь. С тугой ненавистью, которая выплескивалась бы через край и через его рваные движения? С неприязнью, которую бы он демонстрировал вздернутой верхней губой и полнейшим игнорированием самого факта ее существования? С тем притупленным необъяснимым понимаем и тоннами уважения, как сейчас на нее смотрит Шань? Для Цзяня она является молотом, который в один неосторожный удар может разрушить его жизнь. Только проблема в том, что молот рушить ничего не собирается. Молот бледный и испуганный. Молот хлещет виски и винит во всем себя. Молоту не до разрушений других. Молот саморазрушением активно занят. — Таких как Чжань — тоже. — Шань улыбается одними уголками рта, вспоминая, как они с Чжэнси умеют друг друга поддерживать. Их тащит друг к другу в самые мрачные времена и они становятся опорой один другому. Пожалуй, Чжэнси тот единственный человек, перед которым Шань позволял себе раскрошиться до неузнаваемости. До того, когда даже оболочка по швам трещала, являя миру настоящего Шаня в мясо изодранного, изуродованного шрамами и рытвинами прошлых грехов. Даже перед Тянем Шань не мог себе этого позволить. Тянь — его дом. А грязь в дом не тащат. Шань не хотел свой дом залить этой гнилью, которая сквозь швы прорывалась. Он для Тяня хотел самого чистого, светлого, доброго, и такого, чтобы навсегда. Может поэтому и не получилось. Может нужно было ему показать всю ту гниль и рвань и тогда всё стало бы по-другому. Может… — Я знаю. Я понимала, что была лишь заменой. Временной. Он иногда сбивался и называл меня Цзянем. — Ци Шун заливается истерическим смехом, а в глазах боли столько, что ее тут на всех хватит, прикрывает рот, рукой отмахивается от непонимающих взглядов посетителей. — Я понимала, что это не навсегда, но надеялась, что этот момент можно будет продлить. Потому что замена к нему очень привязалась. Он стал мне заменой всей жизни. Последнее вырывается надсадным хрипом. Таким обречённым, что собственное сердце удавкой жмёт. На фоне стационарный телефон звонит, но тут же затихает. А Ци Шун потирает лицо руками, прихлопывает ладонями по щекам и только собирается что-то сказать, как на плечо Шаня ложится рука Дэя. Он дышит загнанно, а когда Шань поворачивается к нему, тот бледным оказывается, даже в губах ни кровинки. — Шань, там…звонили. — он дыхание переводит, ещё крепче плечо Шаня сжимает и заставляет того на стул присесть. Шань хмурится, косится на Ци Шун, которая тоже напряглась. — Да скажи ты уже ему! — она стучит кулачком по барной стойке. Явно ведь заметила, что Шаня от одного лишь тона Дэя потряхивать начало. Когда сообщают хорошие новости — их выпаливают на одном дыхании, радостно и с улыбкой от уха до уха. Дэй на радостного едва ли похож. У Дэя пот на лбу поблескивает и пальцы на руках подрагивают. Голос у Дэя сухой, словно в глотке у него мгновенно пересохло. Значит, новость плохая. Значит, судьба решила ещё раз дать Шаню под дых. И он, черт возьми, не знает, когда сломается окончательно от очередного удара. Вдох. Выдох. — Из зоны заключения, Шань. Твой отец скончался. Выдох. Выдох. Выдох. Шань больше ничерта не слышит. Дэй продолжает говорить, заглядывая ему в глаза, не снимая руки с плеча. Удерживает его, а Шань рвётся сам, не зная куда и зачем, цепляясь за барную стойку, отталкиваясь ногами о шаткий пол. У Шаня сердце о ребра так сильно колотится, что вот-вот раскрошит все в пыль. У Шаня мир кружится, покрывается тьмой из чёрных дыр сотканной. И так холодно-холодно-холодно. У Шаня пелена перед глазами красная, а в ушах обеспокоенно-звонкое: Отец умер.