А потом вернулся Цзянь

Светлячки умудряются дарить свет даже в кромешной тьме. Они приносят солнце даже в ночи. Шань хорошо это запомнил. Когда ему было пять, они с отцом отправились на поле, где вокруг ни души. Где запах полевых трав дурманил голову сладко-горькой пряностью. Где крошечные цветы и травинки щекотали голые пятки и щиколотки. Где солнце уже скрылось за горизонтом и его остаточный темно-синий освещал линию, когда всё вокруг скрадывала тьма. А на зелёной траве, на деревьях с шумными листьями, в воздухе — витали эти потрясающие лимонно-желтые круглешки. И они живыми оказались. За ними можно было бегать, ловить их. Они ускользали, но Шань не терял надежды поймать хотя бы одного. Одного точно надо было — чтобы маму порадовать: мам, гляди! Я принес тебе свет! Позади себя Шань слышал мягкий смех отца: тот улёгся прямо на траву, которая была ещё влажной от дневного дождя. Этот смех всегда вызывал улыбку. Этот смех, слегка прокуренный, всегда вызывал уверенность в том, что Шань под защитой. За огромной бетонной стеной, которую никогда и никому не пробить. Шань тогда едва ли чего боялся. Ну, разве что, подкроватных монстров. Но с ними справлялась и мама. Она умело грозила им пальцем и трогательно хмурила брови. Ну как подкроватным монстрам было не бояться этой потрясающей женщины? Шань тоже иногда ее боялся, особенно когда она злилась на него. Один ее строгий взгляд, и Шань вытягивался как по струнке. Если она с монстрами управлялась, так с ним — маленьким и пока ещё слабым — тем более. Светлячка Шань так и не поймал: слишком быстрыми оказались и в крошечные ладошки садиться не хотели. Им свобода нужна, а не чьи-то заботливые руки. Такова их природа. Ты приручаешь их свет, но взамен лишь убиваешь его, оставаясь во тьме. Шань вздохнул и прилёг на холодящую спину траву. Там небо чистое-чистое, совсем без облаков. И обволакивающий запах полевых растений. На небе звёзды яркие холодным серебряным Шаню подмигивали, и луна огромная, круглая, казалось, совсем рядом. Он до нее руками тянулся, чтобы хоть кусочек себе ухватить, но и тут промахивался. Луна недотрогой оказалась. Отец опять смеяться начал и по доброму его волосы растрепал. Шань бросил эту затею — пытаться луну потрогать — и подхватил дикий клевер, от которого почему-то веяло мёдом и, не долго думая, вырвал соцветие небольшим пучком. Лизнул их у самого основания, где лиловый переходит в мягкий белый. Сладко. Так сладко, что на языке осталась приятная цветочная пряность. Повернул голову влево, все ещё удерживая соцветие в зубах, и посмотрел на отца — на своего героя. Как на того, за чью могучую спину можно спрятаться, можно ею укрыться и расслабленно выдохнуть. Он смотрел на отца, как на самого сильного, как на того, кем и сам Шань вскоре станет. Потому что быть героем — это круто. Об этом все мальчишки мечтают. У них выдуманные герои — в плащах, со щитами и суперспособностями, а у Шаня — свой, личный: без плаща, щита, зато с доброй улыбкой. У Шаня он всю жизнь был и ещё долго будет. Потому что человека более сильного и доброго, чем папа, Шань не встречал. Даже в мультиках. Вот так-то. И это время казалось самым счастливым, теплым и беззаботным. Казалось, что так всегда будет. Что Шань никогда не вырастет, а отец так и останется могучим героем. Отец улыбнулся ему мягко, снова на звёзды уставился и протянул к ним руку, чертя невидимые линии. Хрипловатым голосом рассказывал о созвездиях, о героях в них заключённых. А потом… А потом он умер. Шань в это не верил, пока его на опознание не привели — ливни сильные затопили округу и все самолёты сняли с рейсов, поэтому мама тут оказаться никак не могла. Она за неделю до этого зачем-то к родственникам улетела. Туда, где теплее на десяток градусов, туда, где её всегда ждали. Мама улетела от одиночества. А прилетит во мрак и скорбь. Шань смахивает с плеч капли дождя, которые зачем-то упрямо в пиджак впитаться не захотели. В них отсвечивает стерильно-белый люминисцент, который сетчатку даже через воду режет. А стены тут противные, грязно-зеленого цвета. Тут ремонт давно уже нужен. Вот тут, на стене, где шкаф металлический с папками стоит, краска новая нужна — старая облупилась. И потолки в новый белый, чтобы он вскоре таким же серым, как и сейчас, стал. Шань в ремонте ничерта не шарит, а в смерти родственников — тем более. О ремонте проще думать. Это же просто обновление старого. Со смертью хуже всё гораздо. Она забирает раз и навсегда. Приходит без предупреждения. И всегда после себя оставляет пустоту. Вот был у тебя герой, а теперь нет его. И ты снова тот беззащитный пятилетний мальчишка, который светлячков на поле ловил. На поле темно, страшно, и светлячки, кажется, умерли уже все — не горят они больше. И героя рядом нет. А Шаню страшно. Ему пять лет. В приемной морга неестественно тускло, хоть лампы гудят на всю мощь. Тут лишь одно крошечное окно, из которого видны Цзянь и Ци Шун. Они друг на друга даже не смотрят, но о чем-то тихо переговариваются, пока их пожирает оранжевым туманом и пеленой плотного ливня. В приемной пахнет спиртом. В приемной смертью пахнет. В приемной шумно. Не то чтобы санитары хоть слово сказали, нет. Шум в ушах стоит дикий — сердце решило кровь качать сильно, гулко, скрадывая даже звук дождя. Шань не слышит ни своего дыхания, ни того, что ему на посту говорят: вот тут подпись ваша нужна. Шань по сторонам бездумно оглядывается: от него тут что-то требуют, а он не понимает чего. Рядом Чжэнси серьёзный и напористый. Бледный, как полотно, он эти стены от и до изучил. Чжэнси в этих стенах каждую рытвину знает. Он в этих стенах года провёл. Эти стены его принимают как своего. И решимости в нем сейчас больше, чем в Шане, которого гул собственной крови глушит. Санитары в синей форме послушно ждут. Между собой переговариваются, на часы поглядывают: опаздываем. У санитаров график свой есть. Они покойников отправляют, им опаздывать нельзя. А тут Шань завис ни живой, ни мертвый. У них в глазах ни одной эмоции нет. Для них смерть — дело привычное. Такой взгляд можно увидеть у продавщицы в соседнем магазине в одиннадцатом часу ночи — уставший и дочерта безразличный. Ей бы домой. Ей бы на кресло, что перед телевизором. Ей бы помолчать до следующего утра. Вот и санитары такие же. Парень совсем молодой, лет на пять Шаня старше, укладывает перед ним лист с печатью и ручку поверх, которая медленно к краю стола скатывается. Шань смотрит на это, а рукой пошевелить не может. Шаню страшно. Ему пять лет. Он всё на темном поле, где всех светлячков темнота сожрала, а героя, за чью спину спрятаться можно, рядом нет. Зато есть Чжэнси, который к моргам годами приученный. Он коротко кивает парнишке, Шаня за плечо приобнимает и успевает словить ручку до того, как она на пол упадет. Вкладывает ее в руку Шаня, пальцем тычет в место, куда подпись ставить нужно. А Шань не понимает. У него родной, близкий человек умер. Герой умер. А они бумажки под нос суют. Им роспись нужна. Им бумажки важнее героев. Им бумажки важнее скорби, которая нутро бритвами острыми режет. Им бумажки важнее воя нечеловеческого: его больше нет. Шань трясущейся рукой выводит инициалы, потому что за столько времени даже не придумал хре́нову роспись. Кому бы она сдалась вообще. Кроме случая кончины родителей. Кроме этого самого случая. Кроме этого самого дня. На свиданиях с отцом он давно не был — не положено. Не положено даже через пуленепробиваемое остекление с обеих сторон и жирным на ощупь оранжевым телефоном, что до тебя держал человек, ладонь которого вспотела от напряжения. Неположенно через телефон, который даже с такого короткого расстояния — всего лишь метр, — шипел помехами, мешаясь с голосом героя Шаня. Шань забыл его настоящий голос. Шань помнил лишь прокуренный кашель и улыбку. Шань помнил лишь поросшие светлой грубой щетиной впалые щеки. И глаза. Карие, уставшие, потерявшие блеск. Этих глаз лишили самого важного — семьи. И герой сломался. Даже героя можно сломить, перекрыть ему кислород и сделать из него это. А сейчас герой умер. В одиночестве. Совсем один. Герои так умирать не должны. Их почитать должны. Они как минимум на руках у близких должны уходить со словами: это ещё не конец. Но это конец. Потому что Шаня просят надеть халат из хлопка и Шань делает это на автомате, замечая, что халат зачем-то накрахмалили до такой степени, что каждое движение хрустом отдается. Шань оглядывается: Чжэнси тоже в халате стоит и убеждает санитаров, что с Шанем пойдет. У Шаня до сих пор уши до глухоты заложены. Шань до сих пор не всекает, что вообще происходит. Потому что Шаню пять лет, он в кромешной тьме и его герой умер. Шань не может вернуть того взрослого Шаня, который отрастил себе хитиновый панцирь, который сам со всем привык справляться. Тот Шань почему-то не спешит возвращаться. Он смотрит замыленным взглядом на свирепеющего Чжэнси, который наигранно спокойно вкладывает в халат санитара купюры. Внешне он спокоен, но внутри кипит, в глазах его пламя адское, пожирающее остатки самообладания. Санитар вздыхает и пропускает их вдвоем: хоть по уставу и не положено, но что уж поделаешь. Чжэнси проходит вперёд, хватая Шаня за халат. А Шань только и может, что судорожно сглотнуть, потому что в нос тут же бьёт запах гнили, формалина и испражнений. Он бы задержал дыхание, но гниль стрянет в глотке комом, разламывает трахею надвое, режет гланды в попытке сглотнуть водянистую слюну. Желудок железными прутьями скручивает, до адской режущей боли, от которой хочется согнуться пополам и выхаркать изрезанную плоть на кафельный пол. Но Шань держится. Ему есть за кого держаться. Впереди прямая спина Чжэнси. Впереди тот, на кого можно опереться. Впереди человек, от которого веет уверенностью тотальной. Впереди тот, кто не даст ему упасть. Тот, кто никому падать не позволяет, даже если сам уже весь в расколах и колото-резанных. Впереди тот, кто в этом морге бывал сотни раз. И неизвестно, как он справлялся с этим в одиночку. Как он проходил меж двух рядов каменных столов, откуда тянулись толстые грязные трубки для слива крови — все в приставучих жёлтых и красных липких разводах. Как он сам, господи-боже, сам, тяжёлым шагом преодолевал эти мучительные метры по полу, от которого несло фенолом, а под подошвой хрустел хлор, который не успел в воде для мытья полов до конца раствориться. — Шань, его не будут полностью открывать. Не переживай. Просто осмотри ту часть, которую тебе покажут. — Чжэнси говорит еле слышно, но уверенно, когда они останавливаются около стола под номером пять. Шань глаза на него поднимает с немым вопросом: почему? Почему часть? Почему вообще отец? Почему мой герой? Почему так страшно? Чувствует, как огрубевшая рука берет его собственную за запястье. Сжимает не крепко, точно пульс проверяет. Санитар заполняет бумаги около стола с отвратно белым светом от лампы, что сверху свисает. Шуршание его халата чуть не эхом отдается в большом помещении. У Шаня кончики пальцев одеревенели от холода и тошнота с каждым вдохом к глотке подкрадывается. Он не готов. Не готов, блядь, увидеть своего героя бездыханным. Не готов увидеть своего героя погибшим там, за решеткой. Так несправедливо. — Когда я приходил на опознание, мне показывали лишь одну часть. — Чжэнси говорит, задыхаясь, перестает в руках себя держать, выдыхает рвано. — Правую руку до локтя. У Цзяня там шрам был где-то в три сантиметра. Он с горки упал, когда мы маленькими были. Глубокий шрам — зашивать пришлось. Он волну напоминает. Мне только руки показывали, Шань. Я тысячи этих рук видел. И сотни похожих шрамов. Чжэнси тянет в те дни болезненные, страшные, когда он каждый день боялся, что увидит тот самый волнообразный шрам на предплечье около локтя. Когда он каждый день видел другие. Когда он был единственным покойником, который покидал морг на своих двоих. Когда он ломался, крошился, убивался. И искал-искал-искал. И надеялся. У Шаня надежды нет. Её забрали. В тюрьмах с трупами не ошибаются. И не церемонятся. Их просто ненужным мусором выволакивают в машину и везут в морг. Даже если этот кто-то ненужный, — такой-блядский-нужный-одному-пятилетнему-мальчику — герой. Даже если этот кто-то чей-то отец. Блядь. Шань так задумался, что не заметил, как Чжэнси покрылся испариной, как его колотит, как он держаться пытается, но не удерживается, соскальзывает, срывает в пропасть и почти валится на колени перед телом, что белой простынёй прикрыто. Шань успевает словить его под локоть. Шань успевает того, маленького, хрупкого ребенка пятилетнего в себе упрятать — нечего ему тут делать. Не в морге. Не в этой мразотной жизни. Ему место на поле, которое освещает закат. Ему место среди живых светлячков, которых ловить нужно. Ему место рядом с героем, тоже живым, который про созвездия очень много знает. Ему место, где клевер вкусный и травами пахнет. А взрослому Шаню место здесь, в морге, где формалином и гнилью пахнет. Где он перед трупом своего героя отчаянием давится. Где рядом Чжэнси, которого вот-вот воспоминания поглотят. И это — взрослая жизнь. — Вы готовы? — санитар подходит, надевая перчатки и натягивает маску на лицо. Глаза у него безразличные. Он наверняка думает, что его прервали от просмотра сериала, который в приемной по телевизору шел и об обеде, который ему съесть так и не удалось. У него этих умирающих внутри Шаней за день столько, что ему уже всё равно: документы главное быстрее подпишите и выметайтесь отсюда. Шань кивает. Неуверенно. Нехотя. Заглушая протест внутри: никогда не буду готов! Никогда! Белая ткань соскальзывает с правого края, оголяя руку синюшную. Усохшую всю, жилистую, в сине-фиолетовых венах, которые на предплечье увиваются. На ладони мозоли желтые, истертые грязью в крошечных линиях и пальцы скрученные судорогой, которые уже одеревенели. Шаню сказали, что это был инфаркт. Что помощь вовремя не пришла. Что сердце больное — не выдержало. Сломалось оно. И Шаня ломает выдохами хриплыми, потому что чуть выше запястья видит знакомую татуировку — имя матери. Имя человека, которому отец всю жизнь предан был. О ком печалился и всегда горевал. Кто без него живого надеждой жил. На руках героя шрамов много и один как раз поперек ладони — белый, безобразный. Отец всегда за себя постоять умел. И себя за решеткой, видимо, тоже в обиду не давал. — Это он. — хрипит Шань, чувствуя, как лёгкие наливаются гематомами, как кровь стынет в жилах и качать ее сердцу трудно. Сердце валит в стенокардию и каждое сокращение этой глупой мышцы отдается пронизывающей болью, от которой скулить хочется. Но рта не открыть — зубы сцепленны. Рта не открыть — связки голосовые каменные. Рта не открыть — перед героями не плачут. Им почести отдают. Они достойны большего, чем паскудная соль из глаз. У Шаня кадык дёргается, он сглатывает бритвенно-острый ком, что поперек глотки встал, и сам укрывает руку, безжизненно свисающую с каменного стола. Герою, наверняка сейчас холодно. Тут температура с ноль. И камень холодный. Героям мёрзнуть нельзя. И умирать тоже… *** Дождь стучит о раскидистый черный зонт, под которым спрятался Шань. Зонты он не любит. Потому что подставлять лицо дождю гораздо приятнее, чем прятаться под ним. Но сейчас он в деловом черном костюме. В галстуке шелковом сером. В ботинках, начищенных до блеска. В таком виде с дождем не подружишься. Дождь любит простаков, которые его не боятся. Которые могут по лужам прыгать и радоваться каплям, что с неба срываются. Дождь льет как из ведра, плотной пеленой ограждая собой Шаня от таких же людей в черных костюмах. Ограждая Шаня от всего мира. Шумит, разбивается вдребезги о рыхлую землю, не давая Шаню услышать о чем те люди в черном беседуют на полутонах. Шань дождю благодарен. Шаню ничего не хочется слышать. Ведь там обязательно будет: он был таким хорошим человеком. Да черта с два, ублюдки — он лучшим был. Он героем был. Он был. Был. Кто-то обязательно скажет: как жаль, как жаль. И нихрена этому кому-то жаль не будет. Отца забыли сразу же после того, как его посадили в тюрьму. За какую-то драку, в которой он даже зачинщиком не был. За драку, в которой он героем был — заступился за девушек, к которым приставали пьяные гады. Одного гада приложил герой слишком сильно. Одного гада не стало. Одного героя тоже. И детства у Шаня сразу не стало. И мамы, которую он помнил улыбающейся искренне, тоже не стало. Вон она, бегает сейчас от кучкующихся людей, от толпы к толпе, беседует с каждым, каждому кланяется, от каждого принимает соболезнования. Шаню зарычать на них охота, потому что им безразлично. Они на чужое горе пришли посмотреть. Нет в них ничего святого, только жажда к чужим страданиям. Только праздный интерес. А мама всегда такой была — слишком принимающей, слишком понимающей, доброй слишком. И когда ее стресс накрывает — она на месте усидеть не может. Она носится из угла в угол, она говорить начинает быстро и не всегда понятно. Она занять себя чем-то пробует. Отвлечься. Шань хмурится, скалится, кулаки сжимает и достает из кармана пиджака пачку сигарет. Цепляет зубами обёртку, сдирает ее, открывает большим пальцем крышку. В нос тут же ударяет сладким табаком и тот мешается с запахом мокрой земли, озона, электричества, с духами тех чужаков, которые посмели прийти провожать в последний путь героя. Не успевает он сигарету в зубах зажать, как перед носом мельтешат четыре зажигалки, четыре крошечных пламенеющих огонька. Шань смаргивает — могло примерещиться. Поднимает взгляд вверх и видит — не один он. Он с семьёй. Остается лишь один огонек, который Дэй ладонью прикрывает и чуть ближе к кончику сигареты подносит. Чжэнси рядом с ним с ноги на ногу неуверенно переминается и щеку закусывает — задумался о чем-то. По обе стороны от него Цзянь совершенно потерянный и Ци Шун, которая невидящим взглядом бороздит горизонт. Все молчат. Все всё понимают — не до слов сейчас. У Шаня внутри пустота неебических размеров. Шань ничерта не чувствует. Ему в истерике биться надо, расплакаться. Хоть что-нибудь, блядь, испытывать ему надо. Но внутри мороз арктический. Внутри одно оглушающее ничего. Ни петли затягивающейся на шее, ни острых бритв, бороздящих нутро. Ни новых ножевых на еле живой душе. В нем всё остановилось и, кажется, даже сердце кровь качать перестало. Движения механические. Вдох никотина. Выдох холодным облаком. Вдох никотина. Выдох холодным облаком. Это всё, на что он сейчас способен. Это всё, что он сейчас чувствует — холод. Все эмоции словно смыло. Их заботливо выскоблили, вычистили, хлором промыли. Шань пустой. Пустой. Пустой. И он не уверен в том, что хоть когда-то наполнен чем-то был. Чем-то, помимо пожирающей изнутри пустоты. Кладбище слишком спокойное, к нему лишний раз стараются не соваться. Тут могил много и одинаковых монолитных прямоугольных памятников с аккуратно выведенными именами. Шань опускает глаза вниз, чтобы не смотреть на друзей. Он не хочет, чтобы они поняли, что он пустой внутри. Он не хочет видеть в их глазах глубокую скорбь за него самого. Отца Шаня они не знали. Зато знают Шаня. Даже Ци Шун наотрез отказалась оставлять его в одиночку с этой проблемой. Она спасала Чжэнси и теперь умудрилась спасти и его. Когда Шань был не в себе, когда метался по бару с безумным взглядом, она оказалась рядом, беря в свои хрупкие руки ситуацию, успокоила его и вызвала Чжэнси. И Цзяня тоже. Несмотря на то, как она не хотела его видеть. Несмотря на то, какую ебаную боль испытала, когда он вошёл в бар вместе с Чжэнси. Она переступила через себя. Она просто оказалась рядом. Шань понимает, почему Чжэнси так трудно выбрать. Толпа собирается около тела, которое нужно придать земле. Деревянный гроб, облитый лаком — сверкающий из-за дождя глянцем, — закрыт, его на лязгнувших троссах вниз, под землю, спускают. Мать зорко высматривает Шаня, которому остро не хватает кислорода. Которому даже среди таких верных друзей не хватает поддержки одного единственного. Шаню туда, к гробу, страшно идти. Потому что в Шане всё ещё прячется тот пятилетний мальчик, которого некому защитить, который в кромешной тьме, который зовет на помощь и взрослый Шань не знает, как ему помочь. Как до него дойти, как его отыскать в той гнили, которая скопилась с годами внутри. Шань готов голыми руками вскрыть грудину, выломать ребра, но он не уверен, что того мальчика он найдет — сам утонет. Шань шумно сглатывает, отбрасывая зонт, и делает шаг вперёд. Потому что у него нет выбора. Потому что должен. Потому что он сын героя, которого заливает дождем вместо слез. Потому что он пустой внутри и серьёзный снаружи. Шань шумно выдыхает, когда ему на плечо ложится чья-то рука, которую он психованно пытается скинуть. Рука крепкая, теплая, широкая. Шань шипит, матерится, поворачивается и замирает на полуслове. И выдохнуть выходит сипло и с трудом. Вода заливает глаза, попадает на приоткрытые губы, чертит линии на бледных щеках. Весь мир переворачивается с ног на голову, потому что перед ним и есть весь его мир. Тянь, уставший, запыхавшийся, на костюме черном пятна грязи налипли, словно он бежал. Тянь с ещё большей чернотой под глазами, упрямо руку с плеча не снимает. Тянь не говорит ничего, только мягко подталкивает Шаня вперёд, к телу. К герою мёртвому. Ноги ватные, не слушаются, скользят по грязи, но рука на плече не исчезает, рука греет. Рука поддерживает. Придает уверенности. Шаню почти не страшно. Но Шань всё ещё пустой внутри. Шань не замечает никого вокруг, останавливается около вырытой ямы, где в земле копошатся дождевые черви, где видны коричневые от грязи мелкие корни деревьев. Где в мире нет никого кроме него и руки на его плече. Она съезжает вниз, ухватывая за обмерзшую ладонь, жмёт крепко. Шань не сопротивляется, только опускается, сгребая в пригоршню рыхлую землю. Стоит долго. Смотрит на гроб, который уже под землёй. Смотрит на него, прощаясь с героем. И обещает тихо: я тоже буду героем. Рука непослушно выпускает горсть земли, которая гулко валится на лакированное дерево. Где-то на фоне слышатся всхлипы, чей-то разрывной крик, чьи-то слова, которых Шань не разбирает. Он лишь видит, как из руки Тяня земля так же сыплется вниз. Он чувствует лишь, как его уводят подальше. От толпы, от людей в черном. От чьего-то крика и плача. Шань дрожит от холода. Пятилетний ребенок в нём вопит страшно, он просится к своему герою, он мечется, он ранит. Он разрывает плоть своими маленькими ручками, которыми ловил светлячков, а Шань стоит и безразлично смотрит на Тяня. А в Тяне сталь не то, что плавится — бурлит. Там столько сожаления, что Шань почти им захлебывается. Там столько невысказанных «прости», которые глотку разрывают. Там столько убивающей нежности, что плотину безразличия Шаня вот-вот прорвёт. Он отшатывается. На шаг. На два. Третий сделать не получается — его всё ещё держат за руку. Даже если бы Тянь его не держал, едва ли у Шаня получилось бы сделать хотя бы пять шагов. К Тяню тащит со страшной силой. И сейчас тоже тащит, только мягко, аккуратно, за руку. К нему. К груди прижимает бережно, вырывая из лёгких Шаня судорожных выдох. Тянь тоже дрожит. Ему тоже холодно. Тянь мягко окутывает его тем теплом, которое для Шаня всё это время копил. Тянь топит в себе. Тянь обнимает, проводя ладонью по мокрым волосам, устраивая голову Шаня у себя на плече. А у Шаня внутри ребенок, тот самый, успокаиваться начинает. Он не кричит больше, он не требует вернуть ему героя, он наблюдает внимательно, вслушивается в тахикардические сбои сердца Тяня. — Это я, Шань. Я тут. Я рядом. Тебе не нужно быть сильным сейчас. Я за нас двоих побуду. Выпусти это, Шань. Побудь ребенком. — Тянь шепчет на самое ухо, едва дрогнувшим голосом. Голосом, от которого Шаня прошибает. Внутри все трещинами идёт, из трещин боль адская сочится, из трещин вой, скулеж напоминающий, из трещин океан эмоций. Плотина не выдерживает, она по швам идёт, она ломается хрустко, таща за собой всё невысказанное. Шань крепко сжимает его пиджак, о который пальцы скользят. Вжимается в-него-в-него-в-него. В далёкого, родного, в такого нужного прямо, блядь, сейчас. — Не страшно, если ты хочешь плакать. Мужчины могут плакать, и это нормально, Шань. Мы далеко. Нас никто не видит. Только ты и я, Шань. — Тянь сбой даёт, Тянь сам не свой. Тянь не в себе и он все равно крепко жмёт к себе Шаня, которого колотит. Плотину прорывает. По щекам струится горячая соль. Его захлёстывает небывалой болью: героя больше нет. И никогда не будет. Шань задыхается, хватает воздух урывками, хватается за Тяня, как за последнюю надежду. И тот его удерживает. Тот позволяет ему быть не в себе. Тот позволяет ему слезы и скорбь. Тот рядом. В самый нужный момент — он рядом. Ребенок внутри успокаивается, давая взрослому Шаню выплеснуть всё наружу самому. Самому вывернуться нутром наружу и позволить дождю сгладить кровоточащие раны. Позволяет эти раны покрыть теплом ладоней Тяня. Который тут. Который рядом. Который не отпускает. И спасает-спасает-спасает. Шань сейчас под огромной сильной стеной, которую никогда и никому не пробить. Шань под защитой. Ребенок больше не в темноте, потому что от тепла Тяня внутри зачем-то появляются светлячки, которые освещают поле с душистыми травами тысячами жёлтых огней. И Шань в эту минуту больше не один. Шань наполняется чем-то, что прогоняет оглушающую пустоту. Шаня наполняет его миром — огромным-прекрасным-сломанным.