А потом вернулся Цзянь

Темнота вокруг — ничерта не видно. Но она отчего-то опасной не кажется. Она солнцем нагретая, она пахнет тёплыми лучами, скрывшимися за горизонтом и недавним слепым дождем. Совсем мелким, который только свежесть принес, облепил каплями траву и тут же испарился, как будто его и не было. Шань руку вперед вытягивает, чтобы понять что перед ним. А перед ним ничего. Только ветер ласково сквозь пальцы просачивается и рыжину волос легко колышет. Шань слышит этот шелковый шелест и понять не может, где он находится и почему не видит ничего, но чувствует так опьяняюще-чётко. Ветер теплый — его тоже солнце прогрело, он сочится сквозь одежду, скользит по телу мягко и неожиданно успокаивает. У Шаня сердце частит, он сглатывает шумно, оглядывается. Всё та же темнота спокойная и даже покорная. В ней дышится легко, она свежестью пахнет и, может быть, немного счастливым детством. Когда тебе четыре и нет ничего важнее конструктора, который на день рождения подарили. Он деревянный и на нем буквы какие-то, которые ты с трудом ещё читаешь. Но это не делает его менее классным. Ты с этим конструктором возишься, а из кухни тянет выпечкой, которую мама делает. И ты гадаешь: пирожки будут или целый огромный мясной пирог, пока кубик на кубик ставишь, чтобы башенка получилась. Башенка разваливается, а ты ее снова собираешь. А потом приходит папа — уставший, но счастливый, когда ты к нему подбегаешь и на шею кидаешься, бормочешь, что соскучился. Он тоже соскучился. Очень. Шань бы закричал: есть тут кто? Да умиротворение своим хриплым голосом ломать не хочет. Умиротворение ведь хрупкое, его в руках удержать очень сложно, его беречь надо. Поэтому он делает шаг на пробу, а ноги, от чего-то босые, покалывает чуть скользкими травинками, росой мочит. Шань никогда не задумывался о том, как, оказывается, здорово ходить босиком по траве. Когда чувствуешь под стопами каждый смятый росток, когда это мягче, чем зыбкий песок на пляже, в котором стопы еле заметно утопают. Прохлада стелется по коже, даря ощущение свободы и иррациональной радости. Шаги смелее становятся, Шаню темнота почти родной кажется. И это тоже так, блядь, иррационально. Но так чертовски правильно. Из Шаня пустоту вытягивает с каждым шагом — через изломанное дыхание, через хрипы, через каждый выдох. Выходит она болью, лезвиями заточенными, тяжёлыми булыжниками, которые комьями в глотке стояли. А Шань идти продолжает. Шаг за шагом. Аккуратно. Пока не останавливается, переводя дыхание. Пока снова наслаждается мокрой холодящей росой на стопах. А сам весь вспотел ведь. Шань пиджак снимает, скидывает вниз, подальше от себя, и валится на прохладные капли, где его упругой травой подхватывает. Где пушистые цветы в волосы вплетаются. Они в рубашку упрямо сочатся и даже через лёгкую ткань кожу щекотят. Та уже пятнами мокрыми вся пошла, но Шаню плевать. У Шаня наконец нет пустоты внутри разрушающей. Шань дышит загнанно, вбивает в себя этот запах потрясающий — мокрой травы, цветов полевых, слегка сожженных солнцем холмов, мёда и детства, господи, беззаботного детства. Шань улыбается в темноту. Она родная ему. Она добрая. Она не обидит. Она всегда была в нём. Она укрывала собою. Она защищала. Она тоже была щитом. А он и не знал. Он бежал от неё сломя голову, а она за ним: да стой же ты, я помочь тебе хочу. Шань бежать перестал. Шань в ней растворяется, а она мягко его укрывает спокойствием. В темноте, там, где небо должно быть, проступают маленькие сияющие точки. Наверное, звёзды. Наверное, далёкие. Их не достать никак, но Шань совершенно по-глупому руки к ним тянет. А сбоку слышен шелест приминаемой, под чужими чуткими шагами, травы. Шань голову перекатывает, чувствует, как щеку оглаживает травинками и росой и видит. Видит то, чего видеть не может. Видит то, чего быть на самом деле не может. Он видит себя. Того малыша пятилетнего, у которого на коленках пластыри чуть запачканные с рисунками динозавров. Чьи ладошки окарябанны от падений. Чьи щеки чуть пылью перемазаны. А за мальчиком тянется рой светлячков, наполняя темноту светом. Настоящих, искрящихся, ярких. Шань, к темноте привыкший, глаза щурит, но смотреть не перестает. У малыша улыбка счастливая, а глаза всё ещё от слёз красные. Он подходит к Шаню и садится совсем рядом, опирается на руки, запрокидывает голову к небу и молча наблюдает. Светлячки к нему, как привязанные, тут же роем вокруг летать начинают, дразнятся, освещают тьму рассеянным жёлтым. Родным таким жёлтым. Приятным таким жёлтым. Шань невольно вспоминает разговор с Дэем про темноту, про свет, про адаптацию. И понимает: никто его внутренний свет не забирал. Тянь был его отдушиной. Тянь был тем, о ком нутро наполнялось горячей сталью, нежностью, тягучей патокой. Тянь был поддержкой. Плечом, о которое опереться всегда можно было. Рукой, которая подхватывала, когда Шань от бессилия валился в бездну. Но Тянь никак не мог забрать его внутренний свет. Шань сам его погасил в момент отчаяния. Он сам его прогнал. А теперь свет вернулся вместе с этим мальчиком, каким когда-то сам Шань был. С шальной улыбкой и хитрыми глазами, в которых янтарь изнутри подсвечивается доверчивостью и концентрированным счастьем. Ручки у него тонкие, но костяшки уже сбиты в драке. Он выглядит, как настоящий хулиган. Шань смотрит на него и оторваться не может. Не может поверить, что этот сильный ребенок, который ничерта не боялся, кроме темноты, превратился во взрослого, который боится абсолютно всего. И Шань признаёт это только сейчас. Ведь чем старше становишься, тем больше страхов приобретаешь и борешься с ними, почти всегда проигрывая. Кто-то сдается. А кто-то Шань. И Шань отступать не привык. — А ты умеешь жить настоящим? — Шань дёргается от детского звонкого голоса, который разбавляет умиротворённую тишину хрустальным звоном. Вот значит какой у него тогда голос был. Звонкий, почти сладкий и весёлый. Без глотки, прокуренной до основания. Без лезвий внутри, которые говорить мешают. Шань их сглатывает по привычке. По привычке чувствует режущую боль. И смотрит на то, как красиво тысячи светлячков подсвечивают поле, на котором Шань так давно уже не был. Кончики зелёной травы чуть сожжены палящим солнцем, и растения все ввысь тянутся, к светлячкам, к звездам, к небу. И клевер тут наверняка такой же вкусный, как тогда. Он фыркает на себя: какое же, блядь, ребячество. И вырывает соцветие, языком его пробует и чувствует, как цветочный мед разливается яркой сладостью. Да, клевер тут такой же. — Ну, я в нём и живу. — Шань отвечает с запозданием. Потому что с детьми общаться он не привык. Тем более с самим собой. Он от себя привык убегать и прятаться. Потому что думал, что ничерта в нём кроме темени и лютой озлобленности нет. И сам Шань является своим главным демоном. Непобедимым. Сильным. Смертоносным. Тем, кто долгое время жил во тьме и позабыл о том, что свет вообще существует. Малыш смотрит на него с прищуром, головой качает, а рыжие прядки по лбу расползаются. В его взгляде столько осознанности, которой даже у стариков не найдешь. Которую искать нужно долго и упорно. И так же долго и упорно себя ранить нужно, чтобы хоть что-то в этом нестабильном, убивающем мире осознать. Этот малыш явно знает больше, чем Шань. Он уверенности в себе преисполнен. Шань, быть может, когда-то именно таким и был, когда отец всегда за ним стоял, приглядывал, не давал в неприятности вляпаться. Если драки и были — то по делу. Мужчина должен уметь за себя постоять, а за тех, кто слабее — тем более. — Нет. Если ты здесь — значит ты всё ещё живёшь прошлым. — он тоже вырывает травинку, зажимает ее между зубами и задумчиво на Шаня смотрит. В янтаре глаз тысячи ответов, вековая мудрость и тотальное спокойствие. Такое, о которое греться можно. Такое, которым заразиться можно. И это, пожалуй, лучшая болезнь, которую вообще пожелать можно — спокойствие. Шань позабыл о том, что это такое. У него проблема на проблеме. У него арендная плата, у него в квартире рамы неплотные и зимой очень холодно, у него на работе смена за сменой, у него хвосты по учебе. У него сердце вдребезги и осколки эти ранят хуже острых ножей, вогнанных в спину. У него Тянь, который не с ним. У него душа наизнанку вывернутая, которую истязают. Удавка у него на шее, которая с каждым днём затягивается сильнее, перекрывает доступ к кислороду. У него кошмары о том, что Тянь от него отворачивается, уходит-уходит-уходит и никогда больше не возвращается. У него мир перманентно рушится и пеплом на бетон оседает. О каком вообще спокойствии может идти речь? — Это плохо? — Шань спрашивает севшим голосом. А сам видит, как малыш его внимательно рассматривает. Ведь он в это превратился. В это, у кого складка у бровей пропадает, только когда Шань спит. В это, у которого рожа зверская. В это, которого сторонятся люди. В это, которое с ног до головы в кровоточащих ранах и ссадинах. В это, у кого внутри всё сплошь гематомами покрыто. В это, у которого наизнанку тысячи раз выворачивало и даже изнанку эту ранило-резало-крошило-рассекало бритвами. Малыш только головой качает, точно всё в Шане разглядел. Губы поджимает и мажет по ним травинкой прохладной. А светлячки вокруг него роем носятся, в волосы садятся, точно нимбом одаривают. И его рыжина — это пожарище. Это скопление самых теплых утренних лучей солнца, которые веки нежно исцеловывают, когда просыпаться пора. Это скопление яркого света оранжево-солнечного, которое утопает в океане во время заката. Шань взгляд от этого чуда оторвать может. Не может поверить, что это прекрасное никогда не замечал. Он ведь всегда не любил свой цвет волос. Ржавым себя называл. А он не ржавый, оказывается. Он — солнечный. Этим светом Шаня топит, настигает тёплыми волнами и мягко вытягивает бритвы из нутра, которые там долгое время копились, даря только боль. Этим светом с глубоких порезов кровь слизывает, заживляет, усмиряет ноющую. Шаню под этим светом не хочется привычно выпускать иголки, о которые люди ранятся. Не хочется быть тем острым, опасным, пугающим. Он руки расставляет, позволяя свету захватить его полностью. Пусть излечит душу раненную, почти убитую. Пусть поможет ей снова дышать. Пусть ему поможет. Он делает вдох слишком долгий. Наслаждается запахом прогретых солнцем трав, цветов полевых, росы, разряженным воздухом после слепого дождя. Он оживает немного. Он выдыхает. — Конечно! Ты же взрослый. Иногда я забываю, что взрослые могут быть гораздо неразумнее детей! — малыш щурится хитро и травинкой тычет ему в щеку. — И ты сейчас — это я. Неразумный пятилетний ребенок, который боится всего. Говорит он будничным звонким тоном. Говорит разумные вещи. Говорит то, чего Шань боялся услышать больше всего. Говорит то, от чего Шань убегал годами. Говорит чистейшую правду. И она, как ни странно, не ранит. Не ложится бетонными плитами на грудь, которая и так ими устлана. Она просто есть. И это просто правда, к которой стоит, прислушивается. Потому что говорит ему ее не кто-то. А он сам. Тот маленький мальчишка со светлячками в волосах. С янтарем в глазах. Хитрый и мудрый не по годам. Весь в ссадинах, потому что слабых защищал. И ничего не боящийся, потому что у него свой герой был, который всегда спасал. На его щеках слез больше нет. Зато у Шаня к глотке ком подкатывает, кадык дёргает и в уголках глаз уже соль собирается. Потому что он и сам сейчас маленький, пятилетний, и ему чертовски страшно. Он отца потерял. Своего героя. Он Тяня потерял — весь свой мир. Он своими колючками всех от себя отогнал. И двигаться дальше без Тяня он ужасно боится. Без Тяня темно. Без Тяня неизвестность клыкастая плоть его рвать безжалостно будет. Без Тяня не живётся совсем. Потому что Тянь — это жизнь. Потому что то, что с Тянем — на всю жизнь. А Шань оставил его с въевшимся под пергаментную кожу век углём. Оставил с щеками за месяц впалыми. С проблемами один на один оставил. И, быть может, его личное — это что-то тоже страшное. То, чего боится сам Тянь. А Шань… — Я был смелым. — Шань произносит неуверенно. Возможно, он лишь думал, что был смелым. Смелые люди не выстраивают перед собой стены бетонные. Смелые люди не защищают себя шипами, из панциря хитинового растущими. Смелые люди не сбегают от того, кто им нравится. Смелые люди живут так, как им нравится, а не так, как нужно. Смелые люди не боятся жизни взрослой и вызов ей не кидают — они договариваются с ней. Шань вытягивает руку вперёд, и на ту тут же доверчиво светлячок приземляется. Он невесомый почти. Он линии на ладони освещает, которые лабиринтами кажутся. Он стрекочет о чем-то своём и вертится на руке, пытаясь усесться удобнее. А Шань думает, что никогда так близко светлячков не видел. Думает, что это действительно внутренний свет. Думает: хочу показать его Тяню. Думает: просто к Тяню. Думает: просто хочу. — Тебе так казалось, потому что ты боялся показывать свою слабость. И сейчас боишься ее показать. Ты всегда кидался вперёд, к опасностям, лез в драки. Ты только посмотри, сколько на мне ран и ссадин. Это всё ты. Это твои страхи. — Малыш демонстративно руки поднимает и на каждую рану, на каждую царапину, садину — светлячки слетаются. Он весь в них. Он весь светится. На нём живого места нет. Весь в этом рванье из-за Шаня. Из-за постыдных страхов. Из-за его трусости. Из-за боязни жизнью битым быть. Не на малыше эти раны должны быть, а на нём самом. Шань бы обработал эти раны, загладил каждую, да только малышу это не надо. Он поднимается и начинает кружиться вокруг себя. Он вихрем становится солнечным. Он ураган из светлячков сотканный. Он веселится, несмотря на раны, на ссадины. Он умеет жить. А Шань умеет бояться — вот в чем разница. Шань думал, что живёт. Шань ошибался. Шань только панцирь свой наращивал, шипы острее делал, затачивал их. И прятался в нем от всего. Ото всех. От Тяня. А Тянь кололся острыми иглами, бился о панцирь до синяков, гематом, но всё равно к нему просочился. Тянь сумел. Тянь в Шане увидел то, чего сам Шань в себе разглядеть не смог. Тянь пытался научить его жить без панциря, хотя бы пока они наедине. Но Шань привычкам не изменяет. Шань продолжал его колоть. Тянь продолжал терпеть и улыбаться. Шань действительно нужен был Тяню. И этой нужности он как огня испугался. — Я считал, что лучшая защита — это нападение. — хрипит Шань, цепляясь за свою одежду, пытаясь стащить с себя панцирь. С него хватит иголок, хватит колючек, хватит хитина. С него хватит страхов. С него просто хватит. Он хочет по-новому эту жизнь жить. Хочет по-настоящему. Как Тянь научить пытался — хочет. Он не знает, получится ли. Не знает, что из этого выйдет. Не знает, с чем ещё бороться придётся. Но Шань устал прятаться. Устал быть там, а не в реальной жизни. Он вместе с Тянем хочет. Он так блядски соскучился. Он без него не дышал, не жил, пошевелиться не мог. Он без него умирал, захлебывался, подыхал. Но зачем он такой трусливый Тяню нужен. Но зачем… — Ты до сих пор так считаешь, глупый взрослый — ребенок внутри. — малыш перестает кружиться, а светлячки снова к небу поднимаются. — Ты боишься, что тебя не примут. Что ты никому не будешь нужен слабым. Что ты не будешь нужен ему таким поломанным. — он рядом усаживается и по волосам своей маленькой цепкой ручкой гладит. Успокаивает. А Шаня изнутри на куски рвёт. Из Шаня скулеж рвётся, который он сдерживать не в силах. Из глаз стекает соленая, горькая, скорбная. Шань тоску свою звериную выплёскивает и остановиться никак не может. Шань пускал в себя только пустоту. А Тянь пытался пустить в него то нежное, теплое, тягуче-приятное, что эту пустоту прогнало бы. Шань скалился. Шань не позволял. Потому что боялся, что рано или поздно станет Тяню ненужным. И что потом делать с этим нежным, теплым, тягучим, когда тот уйдет? Только захлёбываться. Только страдать. Только умирать от этого мучительно-медленно. Шань переезжать к Тяню не хотел, потому что ещё сильнее к нему привязаться мог. Но. Но куда уж сильнее. И так весь о нём. Он и так весь в него. Он и так уже в Тяня… — Я не уверен, что когда-то вообще нужен был. — Шань хрипит сорванным голосом, утирая соль, которая в уши заливается. — Я проёбываюсь каждый раз. Зачем ему жить с тем, кто приносит лишь страдания и неприятности? Шань всегда его отталкивал. Тянь всегда нарывался на его шипы с ещё большим рвением. Шань всегда проклинал его. Тянь всегда с удовольствием эти проклятия выслушивал. Шань всегда обзывал его. Тянь всегда с этим безукоризненно соглашался. Шань всегда пытался его ранить первым, а Тянь расставлял руки: рань, мне не жалко. Если это ты — мне не жалко. — Ты никогда об этом у него не спрашивал. — мальчишка наклоняется близко-близко, в глаза Шаню смотрит чистым янтарем. — Ты был сломан ещё до вашего знакомства. Но он принял тебя. Он любым тебя принимать будет. И он тоже сломанный. В нем тоже страдающий ребенок. — отстраняется и тоже рядом на спину валится, возит по траве головой. — Я открою тебе секрет: нет ни одного не сломанного человека. Мы все подбиты кем-то, собой, жизнью. И мы всё ещё можем быть счастливы. Ты был с ним счастлив? — Больше, чем с кем-либо. — Шань выпаливает ответ, даже не задумываясь. Ему ни секунды, ни минуты, ни вечности не нужно на раздумья, чтобы на этот сложный вопрос ответить. После стольких дней разлуки он в этом уверен. Потому что только Тянь мог ему счастье в руки заботливо вложить и уследить, чтобы Шань его не сломал. Но Шань умудрился сломать. Руки изранил, жилы по касательной разорвал осколками и остался ни с чем. Остался без Тяня. И сломал он его осознанно. Потому что страшно счастье в руках держать. Потому что если есть что-то, что Шаня пугает — он его ломает чисто на инстинктах. Также и со счастьем. Испугался. Сломал. Остался один. — И ты боялся, что рано или поздно у тебя его отберут, так? — голос у малыша становится ласковым, успокаивающим. — Как отца отобрали. Так и его отобрать могут. Но проблема в том, Шань, что он никуда от тебя деваться не собирается. Даже сейчас. Не думай, что дети глупые. — он утирает слезу тонким шершавым пальчиком, которая по виску Шаня вниз сползает. — Я все вижу. Его насквозь вижу. И он весь о тебе. Никто его у тебя не отберёт, пока ты сам этого не захочешь. И перестань бояться того, что он просто хочет быть с тобой. Без объяснений и причин. Просто потому что ты — это ты. Этого ему достаточно, чтобы оставаться рядом. Шань вдыхает судорожно, глаза прикрывает. А те печёт страшно солью. И тело всё печёт, как на солнцепёке. Но вокруг только тьма, поле холмистое, светлячки, малыш, который на самом деле взрослым кажется и взрослый Шань, который сам себе ребенка напоминает. Ребенка испуганного и загнанного. Ребенка, который от всех отгораживается. Даже от тех, кто ему добра желает. Даже от тех, кто ему очень нравится и целый мир заменяет. Шань оглушен был пустым одиночеством, когда вокруг столько важных людей собралось. Когда все они за него и о нём были. Когда все в поддержку кидались за него, а не в нападение. И за него глотки рвали. И за него рваные раны получали. И ещё столько же, ещё больше получить готовы. Просто за факт его, Шаня, существования. Это кажется ненормальным. Это чудом кажется. В это поверить трудно. Но они же доказывают это. Они уже доказали. Они семьёй стали. Больше, чем семьёй — родными. — Но если…если он не вернётся однажды? Как не вернулся отец. — Шань спрашивает дрожащим шепотом. Он вскрыл свой главный страх. Распорол его острым скальпелем, а из нарыва сразу сочится гной, гниль и липкий страх-страх-страх. Однажды не вернулся отец. Однажды может не вернуться и Тянь. И это точно будет конец его мира огромного-прекрасного-сломанного. Это будет тьма. Это будет смерть настоящая. Сейчас, когда Шань добровольно ушел, он знает, что Тянь жив. Что он ходит по той же земле, что и он. Смотрит на те же звёзды. Сверлит взглядом ту же луну. Дышит теми же городскими выхлопами. И это единственное, что Шаня успокаивает и дарит призрачную надежду. Если судьба такая дрянь, что отобрала у Шаня его героя, то где гарантия того, что она не сделает тоже самое с Тянем? Просто потому что он у Шаня есть. Просто потому что это Шань и отбирать что-то у него очень весело. Чем дальше Шань — тем меньше вероятности, что Тяня у него отберут. А пока они смотрят из разных концов города на одно и тоже небо, пока они ходят по одной и той же земле — этого достаточно. Достаточно. Достаточно лжи. Этого никогда достаточно не будет. Шань вшил его в себя грубыми нитями и Тяня ему никогда достаточно не будет. Шань лжец. А ещё трус. На голову снова ложится детская ручка, гладит спокойно, с волосами на макушке играется: — Он вернётся, даже если ему придется ради этого землю рыть и глотки перегрызать. Ты тот, за кого он держится. Тот, кем он дорожит. И, в конце концов, глупый ты взрослый! — малыш укоризненно щёлкает его пальцами по лбу и Шань от неожиданности дёргается. — Он тебе не отец! В тебе говорит мой страх. Страх пятилетнего, ничего в жизни не понимающего ребенка. Но я больше не боюсь. А ты? Шань губу закусывает, задумчиво вглядывается в светлячков, которые хаотично чернильное небо жёлтым расчерчивают. Кажется, не боится. Кажется, он понял. Не до конца ещё — отголосок страха остался внутри и всё ещё нутро царапает угасающе. Но Шань понимает, что то был страх этого ребенка. Страх одиночества, когда у него отобрали героя и защиту. А Шань этот страх сквозь года пронес. Лелеял его, на руках качал, словно дитя. Позволил ему разрастись и захватить себя. Страх паразитом под кожу въелся. Не его страх. Страх малыша, который теперь отчего-то не боится. Страх такого мудрого малыша с янтарными чистыми глазами, где искренность топит в себе все страхи и сомнения. — Я не знаю. Я так боялся его потерять, что решил уйти первым. — Шань садится, пропуская сквозь пальцы влажную траву. Шань чувствует, как его отпускает. Как внутренний свет малыша исцеляет его. Как раны затягиваются аккуратными швами. Как удавку спокойно снимают с шеи. Шань дышит. Набирает полные лёгкие воздуха. Такого прекрасного свежего воздуха, который мешается с запахом безмятежности и полевыми цветами. Щеки всё ещё горят от соли, но Шань улыбается искренне, смотря на улыбку малыша, который напротив него. Шань доверяет ему безоговорочно. Таком доброму и великолепно-чистому. — И как, помогло? — спрашивает тот, склоняя голову на бок и щурит глаза, потому что ответ знает. — Нет. Хуже стало. Без него — хуже. — честно отвечает Шань. Врать кому угодно легко. А вот самому себе — сложно. Шань выбирает путь правды. Он больной, он приносит много страданий и боли, закрытых переломов и разрыва мышц, но он правильный. Единственно-правильный путь. Единственный путь, который выбирают смелые люди. Шань решил больше не прятаться под панцирем. Шань решил больше не выпускать шипы. Шань решил быть честным с самим собой. И с этим искренним малышом, у которого ссадины по всему телу и пластыри с динозаврами на коленках. Малыш коротко кивает — верит. — Тогда исправь всё, глупый взрослый. И вали уже отсюда! У тебя уже есть свой герой, ты нашел его. А у меня останется свой. Он ждёт меня. Вон там, видишь? — ворчливо замечает он, вытягивая тоненькую ручку вдаль. Шань следит за направлением его указательного пальца. Щурится — поверить не может. Смаргивает, глаза потирает и снова на холм смотрит. Там фигура, которую светлячки подсвечивают — высокая, жилистая, худая. Это отец. Герой его. Живой. Живее всех живых, он рукой ему машет. Ладонью своей широкой, которая наверняка вся в мозолях, которая наверняка сухая. — Отец! — Шань кричит во всё горло до саднящих связок, срывается с места, бежит к нему, бежит к тому холму, на котором отец стоит. Бежит так долго, что дыхалка сбивается, что ветер в нос забивается, сушит носоглотку, а в боку колоть начинает. — Папа! Шань останавливается, чтобы отдышаться, кашляет сухо, сглатывая вязкую слюну, опуская голову. Сердце грудную клетку выбивает изнутри, а Шаня холодным потом от понимания обдаёт. Он ни на йоту с места не сдвинулся. Вон то место, где он лежал недавно, придавленная трава очертания его тела до сих пор повторяет. Но ему так многое нужно ему сказать. Так много спросить. Поблагодарить, черт возьми! — Куда! Тебе нельзя туда! — малыш хватает его за рубашку. — Ты должен к своему герою идти. И помнить нас с папой. Он и так знает всё, что ты хочешь ему сказать. Он слышит тебя, даже если ты его не слышишь. — голос его смягчается, он полон уверенности и горечи. — Отпусти мои страхи, Шань. Начни жить настоящим. И перестань бояться. Твой герой от тебя никуда не денется, даже если ты на край света сбежишь. Малыш отпускает его и становится напротив, выпятив грудь. Улыбается от уха до уха. А светлячки на его плечи садятся. Над его головой тысячи кристальных звёзд на чистейшем небе. — А что с тобой станет? — спрашивает Шань, садясь перед ним на корточки, чтобы смотреть ему глаза в глаза. Щурится слегка от жёлтых огоньков. Он беспокоится за малыша. За маленького себя, у которого было так много страхов. За того, кого Шань так и не смог уберечь, защитить. За того, кому Шань так и не смог стать героем. Но Шань обещает себе, что переборет его страхи. Что защитит. Что будет примером для этого малыша. Смелым. Что больше от него, от себя — убегать больше не станет. Что исправит всё. И что малышу больше не придется плакать, как сегодня. Ведь рядом с ним теперь отец. И взрослый, осознанный, ответственный Шань. — Я буду тут, на поле. Буду ловить звёзды, луну и светлячков. А папа будет рассказывать мне о созвездиях. И иногда мы будем сниться тебе. Я суровый, ты знаешь. — малыш пальцем ему назидательно перед самым носом грозит. — Я буду проверять, не убегаешь ли ты снова. Видишь ссадину? — задирает руку, а на предплечье сеточка царапин с сукровицей. — Это я Бо недавно побил. И тебя так же побью, если опять сбежать решишь. Страшно? Вид у него действительно суровый и серьёзный. Он настырный, настойчивый, надоедливый и такой в этом всём прекрасный. Шань не может поверить, что это — он и есть. Шань благодарен ему. Шань потягивает к нему руки, бережно к себе прижимает, укладывает его мелкую голову к себе на плечо, проходится по ещё мягким волосам ладонью. От него пахнет маминой выпечкой и полевыми цветами. От него пахнет безоговорочным доверием. Смелостью от него пахнет. — Очень. — шепчет Шань, чувствуя, как маленькие ручки сцепляются на его рубашке на спине. И он теплый такой. Родной такой. Мудрый такой. Он без шипов и без панциря. Шаню есть чему у него поучиться. И он оказался лучшим его учителем. — Мне пора, Шань. И тебе тоже. Не забывай о моих словах. Живи настоящим и перестань переносить страхи прошлого в настоящее. Я ведь уже не боюсь. И ты не бойся. — С каждым словом его тело становится всё невесомее. Шань пытается ухватить его крепче, но в руках оказываются лишь копошащиеся светлячки. Такие маленькие. Такие светлые. Свет несущие. Его внутренний свет, который теперь у Шаня есть. Они игриво облетают его вокруг, а потом как по команде устремляются к холму, где всё ещё виднеется фигура отца. Они собираются там, кучкуются, перестают гореть, а когда освещают округу снова — маленький пятилетний Шань уже держит отца за руку. И кажется, улыбается радостно. Шань тоже улыбается. Искренне. Шань не будет больше бояться. Дети учат нас тому, чему мы не можем научиться сами. Глупые, глупые — взрослые.