А потом вернулся Цзянь

Шань лежит с закрытыми глазами. Под спиной уже нет покалывающих травинок и цветов. Нет больше того успокаивающего запаха детства и полевых растений, прогретых солнцем. Светлячков, кажется, тоже нет. Но темнота остаётся. Она другая немного. Синим рассеянна, который даже сквозь закрытые веки клинится. Она тоже знакомая. Под ладонью нет прохладных капель росы и пушистых соцветий клевера. Зато на руке есть разливающееся искрами тепло. Яркое тепло. Родное тепло. Шань сглатывает вязкую слюну, перекатывает тяжёлую голову, чтобы посмотреть что его греет. А веки все так же расцепить не может. Руку из-под тяжести не вытащить никак, на всё тело усталость навалилась страшная. Шань хрипит, пробуя сказать хоть что-то, и слева тут возня слышится. Хватка на руке крепче становится. Ладонью теплой и пальцами холодными. Шань к темени привыкает и видит, что Тянь на полу сидит, уткнувшись носом в одеяло, которым Шань прикрыт. Он, кажется, ещё не проснулся, а просто по привычке прижал его руку к себе. Пустота внутри Шаня освещается одним светлячком, мельтешащим где-то в грудине. Он вырваться не пытается, о рёбра не бьётся. Он просто есть всполох той нежности, о которой Шань уже давно позабыл. Он помогает Шаню не бояться. Помогает ему контролировать себя, не выпускать шипы с ядом на концах. Помогает удерживать их внутри. Ранить себя, а не Тяня. К своему яду Шань давно привык. У него иммунитет. У Тяня, похоже, тоже. Ведь сколько ему приходилось добровольно, расставив руки на эти шипы, нанизывать своё тело с искренней улыбкой на родных губах. Господи. Каким же Шань был придурком. Ведь добровольно себя заставлять никто не станет. Ведь таких как Тянь больше нет. Он даже не лег рядом, потому что знал, что Шань вновь обрастёт хитиновым панцирем и колючками. Он остался на полу, словно сторожевой пёс. Чудовищно верный и преданный. Шань пытается отследить в себе тот былой страх, о котором говорил малыш с солнцем в волосах. Он всё ещё есть. Он всё ещё жрёт изнутри. Но Шань чувствует, что стал другим. Что малыш многому его научил. Что теперь со страхом можно бороться, а не убегать от него. Что убегать теперь вообще не нужно. Сбегают только трусы и глупцы. Шань не хочет быть ни тем, ни другим. Шань сглатывает весь яд, который сочится сквозь глотку. Шань заставляет себя вобрать в тело шипы — шипит от фантомной боли. Потому что бороться с кем-то проще, чем с самим собой. — Тянь… — Шань зовёт единственного, кто остался с ним в этой темноте комнаты. Его собственной старой квартиры, где свет от фонаря уличного нелепо падает на стены и паркет. Где жёлтый мешается и синим. Где пахнет Тянем. Где Тянь рядом. Где совсем не страшно. Где ему не нужно больше защищать себя и того малыша, который наконец обрёл своего героя. Который показал Шаню так много важного. Тянь приподнимает голову. Взгляд его уставший, заспанный, почти убитый. Он вертит головой, не понимая спросонья где он находится, и как только спотыкается взглядом о Шаня — тут же смягчается. Черты его лица оплывают расслабленно. Он перестает хмурится, а в глазах плавится сталь. С губ срывается облегчённое: ох. — Как ты? — хриплый голос мягко стелется, льется в уши мёдом. Такие тихие два слова. Такие нужные два слова. Ребенок внутри Шаня перестал бояться. Но сам Шань все ещё в напряжении. — Спать хочется. — признается Шань, замечая, как Тянь усаживается на полу поудобнее, но руку его из своей не выпускает. По полу сквозняк, ведь окно настежь открыто и рамы неплотные. Пол твердый, а Тяня почти два месяца никто не грел. Шань облизывает пересохшие губы и еле как отодвигается на край своей небольшой кровати со скрипучими пружинами. Он сейчас слаб. Он может позволить себе и эту слабость. Он может позволить себе Тяня рядом. Того Тяня, который рядом оказался в один жуткий день, когда дождь пеленой застилал город и людей в черном. Который позволил Шаню раскрошиться пеплом. Впасть в идиотскую истерику. Отвёл Шаня подальше, чтобы не видел никто и позволил ему слезы, которые в Шане годами копились — мужики ведь не плаксы. Господи, чушь какая. Мужики в первую очередь люди. А люди так эмоции выпускают, боль свою — через соль горячую, через всхлипы и судорожные вздохи. Тянь позволил ему быть мужчиной. Позволил ему немного побыть тем пятилетним ребенком, который потерял всё и остался во тьме. Тянь позволил ему понять, что светлячки внутри всё ещё живы. Что жив тот малыш. Что отец всё ещё жив — в самом Шане. На том прекрасном поле, где запах цветочный с холмов бесчисленных голову дурманит, где небо чистое, без единого облачка, звёзды холодные и трава теплая. — Я могу и тут. — растерянно произносит Тянь, точно глазам своим не верит. Остаётся на месте, замирает. А у самого, ладонь, которой он руку Шаня накрывает — подрагивает. Его тело тоже не железное. Тоже по Шаню истосковалось. Его тело к нему стремится дрожью толкает: к-нему-к-нему-к-нему, к мальчику со светлячками в волосах, к мальчику с янтарем в глазах, который Тянь во взрослом Шане разглядел. Вдохнуть его хоть раз. Обнять его хоть раз. К себе прижать, защищая. Укрыть в себе, как тогда, на похоронах. Он готов снова о шипы колоться, о панцирь хитиновый, руки в кровь, в мясо разбивать — Шань по глазам его видит. На всё готов. Тянь не боится его колючей проволоки с напряжением в тысячи вольт. Тянь столько о нее уже обжигался, что давно должен был в пепел превратиться. Он тут, в ветхой квартире Шаня. Живой. И готовый к боли, которую Шань ему причинит. Он мог волоком его сюда притащить. Мог просто оставить и захлопнуть дверь, как тогда, когда мир Шаня рухнул бетонными плитами под ноги, когда каждая натянутая жила лезвием оглушительного молчания разрезана была, когда сердце Шаня асистолию поймало и не выходило из неё больше, когда Шань жить совсем перестал. Но он остался. Он спал на полу, держа его за руку. Отдавая тепло и поддержку. Он не захотел, чтобы Шань просыпался в одиночку. Он просто здесь, и этого, кажется, достаточно. — Ты заболеешь. Иди сюда. — произносит Шань ломким, но таким уверенным голосом, что Тянь сжимает его руку крепче. Шань старается. Шань прячет шипы. Они не нужны, когда рядом Тянь. Они и так изранили, изрешетили его. Хватит с Тяня боли. Хватит с Шаня страха. С них обоих просто хватит, хотя бы на сегодня. Шань прикрывает глаза и видит, как тот пятилетний малыш лучисто улыбается ему и кивает головой: ты всё делаешь правильно. — Шань, я… — Тянь поднимается с места. На нём одежда Шаня. Он им пахнет. Их запахи мешаются, хотя в квартире из коридора всё ещё тянет могильной землёй, а с улицы проливным дождем. И он так восхитительно выглядит в растянутой домашней одежде Шаня. Он сам по себе восхитительный. Только уставший очень. И опасается, что Шань в очередной раз оттолкнёт его. Мнётся, не решаясь забраться на кровать. А в Шане теряется эта детская обида, когда выбрали не его. Потому что прямо сейчас Тянь перед ним. И он снова даёт ему выбор. И он смотрит с надеждой, с доверием, с полным покаянием, в котором Шань утопает. Которым Шань захлебнуться готов, потому что это не больно. — Я хочу этого. — тихим шепотом, который сейчас кажется скрежетом, режущим криком. Шань действительно хочет. Хочет доказать себе, что способен не отталкивать. Что способен принять Тяня, так же, как тот принимает его. Что способен довериться тому малышу со светлячками на поле. И Тяню. Тяню тоже довериться. Матрас мягко прогибается под чужим весом, и Шань по привычке приподнимает одеяло. Как в прежние времена, когда они засыпали вместе. Нет на нем больше панциря. Да, он до сих пор наизнанку, но не ждёт ножа в спину. Он ждёт теплых рук. Тянь аккуратно забирается к нему, ложится на бок, чтобы лицом к лицу. Старается не хмуриться, но ничерта у него не получается. Он ждёт чего-то от Шаня. Ждёт, что тот отвернётся. Но Шань лишь тянется рукой, которая, кажется, весит не меньше тонны, накрывая ею щеку. Такую родную. Исхудавшую. Тянь шумно выдыхает и ластится инстинктивно. Глаза прикрывает, точно не верит, что это не сон. Он таким виноватым выглядит, когда глаза распахивает. В его глазах целая вселенная боли помноженной на бесконечность, там звёзды погасшие, там сталью всё заливает литой. Там возрождается что-то с каждым прикосновением Шаня. Шань так давно не касался его, что и забыл насколько это приятно. Просто касаться. Просто лежать рядом. Просто быть рядом. Просто с Тянем. Шань так обессилен. Он так долго убегал от себя, что выдохся совсем. Его марафон должен закончиться здесь и сейчас. Он не должен больше ноги в кровь стирать в попытках нового бегства. Он к Тяню стальными цепями прикован. И он не против. — Отдохни. — Тянь шепчет уставше и сам, кажется, в сон проваливается, вплетая пальцы в его волосы. Шаню так эта рука нужна была. Эти поглаживания грубой ладонью нежные. Этот голос прокуренный — родной. Это слово одно лишь, которое спокойствием, как теплым одеялом, укрывает. Внутри Шаня появляются ещё пара светлячков, которые изнутри оседают в тех местах, где его Тянь поглаживает. А сам Шань проваливается в сон. В темноту, которую он больше не боится. *** Шань дышит поверхностно и из сна никак выпутываться не хочет. Сон приятный. Сон теплый. А по квартире чьи-то шаги слышны. Тяжёлые. Незнакомые. Шаню пошевелиться трудно и он просто прислушивается. Дверь знакомо скрипит, потому что у Шаня всё не хватало времени смазать петли. Да и черт с ними, с петлями. — Как ты узнал этот адрес? — голос Тяня сочится сквозь неплотно прикрытую дверь. Он жёсткий. Он напряжённый. Шань может представить, как его плечи сейчас сталью налиты, как выражение его лица со спокойного меняется маской презрения. Шань его от и до изучил. Шань ведь болен им. — Тебя не было в студии. Значит ты мог быть только тут. — отвечает огрубевший голос. Шань не может понять, где раньше слышал его. Он садится на кровать как можно тише, чтобы шуршащие простыни не выдали того, что он проснулся. Хмурится и чувствует, что курить ему хочется адски. А ещё чувствует до сих пор руки Тяня, которые бережно его обнимали, пока он спал. Не факт, что сам Тянь спал. Он остался с ним — вот главный факт. Внутри всё узлами сворачивается от чужого голоса — строгого и безразличного. Шань бесшумно ноги с кровати свешивает, стопами пола касается. Опереться о них пробует, чтобы понять — сможет ли идти. Ведь тело свинцом налито. Тело устало и двигаться еле как может. Тело сдалось. Но Шань сдаваться не привык. — Ты следил за Шанем? — рык Тяня по квартире разносится, разрывает перепонки неконтролируемой яростью, которую его собеседник, кажется, напрочь игнорирует. Шань встает на ноги, придерживаясь за стену, и мелкими шагами подходит всё ближе. Останавливается около продавленного в сидушке кресла, в котором только и утопать. Вслушивается, а сам неосознанно ищет глазами пачку сигарет. Свет из прихожей сочится желтоватой линией, которую скрадывает темнота. Из окон визг шин глушит прерывистое дыхание Шаня. И он впервые рад, что поселился близко к дороге. Мама говорила, что подслушивать — плохо. Но в детстве казалось, что когда подслушиваешь — можно узнать чьи-то секреты. С тех пор Шань едва ли изменился. Если эти секреты касаются Тяня, а тем более его самого — он впитает каждый. В себе похоронит за семью замками. И ему ни разу не стыдно. Все секреты, которые рассказывают на полутонах в его квартире — становятся его личными секретами. Это такое негласное правило. Шань его сам только что придумал. И оно Шаню очень нравится. — Я приглядывал за ним. Это разные вещи. — отвечают Тяню, словно бы пытаясь погасить пожарище, которым его нутро полыхает. Свет смещается, и Шань видит тень высоченной фигуры в плаще. Вообще-то высокие мужчины в плащах должны вызывать страх. Но Шань не боится больше. Он просто слушает. Напряжённое шумное дыхание Тяня слушает. Может поклясться, что пульс его слышит, который в галоп сбивается. Шань на инстинктах придвигается чуть ближе. Ему до сердца Тяня дотронуться хочется. Успокоить. Впустить в него немного тех светлячков, которые внутри Шаня темень светом прогоняют. До Шаня доносится крепкий одеколон, плотный. Такие наносят уверенные в себе мужчины. Такие наносят те, кто на вершине. Такой иногда наносил Тянь. Шань неосознанно втягивает его, пропитывая горечью лёгкие. — Какого черта? — Тянь не унимается. В его голосе злоба с помесью отчаяния. В его голосе то, чего Шань слышать не должен был. Это то личное, до чего Тянь Шаню прикоснуться не давал. А теперь у Шаня выбора нет. Вот оно — как на ладони. И хоть он крадёт это личное — всё равно. Он готов всё услышать и встретиться лицом к лицу с реальностью Тяня, с которой тот боролся в одиночку. — А такого. Он связан с тобой. И все кто связан с Хэ подвергаются опасности, тебе ли не знать? — голос у чужака уставший. Заёбанный. Голос человека, который не отдыхал черт знает сколько. Голос пропитан виной и скорбью, которую человек сглатывает шумно, которую он спрятать в себе пытается. Но она сочится наружу против его воли. Она вырывается охрипшим выдохом. Она заставляет сердце сжаться стальными прутьями. У того человека явно нет светлячков. А если и были — их поубивали. Их замуровали стенами безразличия и вечным нужно-нужно-нужно-нужно. До Шаня наконец доходит, что это голос Чэна. Чэна, к которому Шань не испытывал ни одной положительной эмоции. Чэна, в которого теперь хочется вдохнуть хоть немного жизни, потому он кажется свою жизнь где-то потерял и найти не может. И не виноват Чэн в этом. Ему просто не повезло в семье Хэ родиться, где из каждого пытались сделать бесчувственного мудака. Таким и Тянь был, пока Шаня не встретил. Чэну просто нужен свой огромный мир. Свои светлячки нужны. У Шаня дыхание сбивает об боли в лёгких. От осознания, что Чэн таким всегда жил — омертвевшим. Нельзя так. Неправильно это. — Не впутывай Шаня в это! — Тянь почти вызверился. Тянь почти черту переступил. Тяню эту черту переступать нельзя. Просто нельзя и всё тут. Шань футболку на груди комкает, потому что сердце пронзает ломотой. Потому что Тянь — вот таким же как Чэн сейчас должен быть. Он выдыхает-выдыхает-выдыхает — Тянь не такой. Как бы его не ломали. Чтобы от него не требовали. Тянь. Не. Такой. — Ты сам его уже впутал. — спокойно отзывается Чэн, приваливаясь к скрипнувшему косяку. По ноткам его в уставшем голосе Шань слышит, что Чэн вовсе не за этим сюда явился. Ночью. Он и так знал где Тянь находится. И мог созвониться с ним, как обычно. Скинуть скупую смс. Но Чэн тут. Чэн ищет ответ на главный вопрос. Чэну важно узнать это от Тяня прямо сейчас. И сейчас, в этой мелкой квартире с облупившимися стенами и неплотными рамами в окнах, решается не одна судьба. Тут решается будущее. Целое, блядь, будущее. И решение за Тянем. Решение за тем, кто всегда эти решения принимать боялся. — Я уже сказал тебе, Чэн. Я умываю руки. Я ухожу. — Тянь произносит почти по слогам. Настойчиво. Чеканит. А Шань снова выдыхает. Шаня захлёстывает эмоциями, которые слишком сильными оказались. От которых его почти швыряет на пол, но у него есть опора — стена. Шань опирается. Шань снова тот потерянный пятилетний ребенок, который боится, что его бросят. Оставят в темноте. Лишат внутреннего света и передавят толстой подошвой доверчивых светлячков.Шаня трясёт от его слов. От его решимости. От того, что Тянь принял решение не обдумывая его. От незнания чью сторону Тянь выбрал. И Шаню стыдно за то, что он стоит на краю этого выбора. Что Тяню вообще сейчас выбирать приходится. Потому что выбор бывает простой, когда ты гадаешь, что съесть: пироженное или кусок курицы. А бывает сложный, когда на кону твоя жизнь и жизнь любимого тобою человека. С этим выбором ещё ведь жить надо. Этот выбор жизнь поменяет, перевернет с ног на голову, а там вертись как хочешь, сам же выбрал, разгребай теперь. Шань свой выбор уже сделал. Сегодня Шань снова выбрал Тяня. Уже навсегда. Уже безвозвратно. — Из триады невозможно уйти. — чеканит Чэн. У Шаня остановка мира. Остановка дыхания. Остановка, черт возьми, всего, во что он раньше верил и чем жил. Одним лишь словом. Триада. О них Шань знает мало. О них Шань знает — смертельно опасно. О них Шань знает — живым оттуда не выбраться. Это как попасть в пасть голодной акулы. У Шаня пальцы холодеют, а ноги косит, ноги отказывают. Он съезжает по стене, за голову хватается, одними губами произнося: триада-триада-триада. Это слово страшное. Ещё страшнее — Тянь в нее впутался. В глотке яремная болью пульсирующей отдаётся, а голове тысячи мыслей. Страшных, мрачных и в каждой — Тянь мертв. И в каждой кровь. И в каждой разруха. И в каждой Шань подыхает сам, отхаркивая кровь. — Значит я сделаю невозможное. — Тянь спокоен. Тянь, блядь, спокоен, пока Шань подыхает за дверью. Пока давится одним лишь словом. Пока исходится внутренним воем: только не Тянь, пожалуйста! Шань беспомощно смотрит себе под ноги, которые вытянул на полу. Всё ещё комкает футболку. Он никак на этот выбор повлиять не может. Один из светлячков, что грел в грудине — тухнет. Шань снова теряет свой свет. Снова пытается спрятаться под панцирем, где ему будет абсолютно все равно. Но есть одна проблема — Тянь. А все что касается Тяня — перестает быть безразличным. Оно перерастает в огромное личное. Всё что касается Тяня — важное. До смешного важное. До внутреннего воя — важное. — Это создаст проблем. Тебя с детства готовили стать преемником. — Чэн напирает. Хоть его голос и остаётся спокойным — он напирает. Пытается вправить Тяню мозг. Пытает этим Шаня — каждое слово раскалёнными добела вилами по оголенной плоти. Каждое слово копьём в нутро. Каждое слово заставляет Шаня сжиматься в приступах иррациональной, но такой физически ощутимой пронзающей боли. И у Шаня выбора нет. Шань это не контролирует — шипы вновь наружу рвутся, рассекая мышцы и тонкую кожу. Шань захлебывается ненавистью к тому, кто пытался сделать из Тяня кого-то другого. В кого Шань со стопроцентной вероятностью не въебался бы. Кому не открылся бы. Тот кто-то не подарил бы ему столько счастья и распирающей грудину нежности. Этот кто-то был бы таким же безэмоциональным, как и Чэн. Тянь этим кем-то не стал. Шаня только это сдерживает, чтобы не сорваться. Чтобы не выставить чужака из квартиры. Чтобы не накинуться на него с кулаками. Чтобы дать им, черт задери, договорить. — Отказываюсь. От триады, от всего этого дерьма. Я не выбирал такую жизнь. Я жить хочу, Чэн. Я хочу учиться. Я хочу спокойно работать. У меня появились люди, которых я могу семьёй назвать. Хочу жить с ними. С ним. — Тянь говорит взахлёб, давится воздухом, но не останавливается. А Шань дышит часто. Ведь: с ним. С Шанем. Жизнь. Спокойную. С Шанем. И это его выбор. Шань не верит тому, что услышал. Шань отчаянно цепляется за эти слова. Прокручивает их заевшей плёнкой на задворках сознания. Шань прикрывает подрагивающие веки. Ресницы щекотят кожу. А под веками распускаются тысячи светлячков, которые клинятся в кровь, под жилы, в самое сердце, которое для них слишком маленьким оказалось. Его разрывает. Его распирает. У него за спиной распускаются цветы, на которых он лежал рядом с малышом, у которого были пластыри с динозаврами на коленках. Он вдыхает лёгкими жизнь. Впервые — жизнь. Потому что Тянь выбрал его. — Тебе осталось последнее испытание и думаешь, тебя так просто отпустят? — Чэн все так же говорит. Но в его словах уже меньше уверенности. В них понимание клинится. В них просыпается то, что спало так долго. От них позабытый заботой несёт. От них теплом веет. От них Шань глаза снова открывает, переставая тонуть в свете светлячков и снова оказывается в реальности, где все не так светло. Где свет только из коридора тонкой линией в комнату крадётся. Где два брата по разные стороны. Где два брата за тысячи миль друг друга. Где они наконец нашли тот канат, который их соединяет. Где они наконец понимают друг друга. — Я — Хэ, у них не будет выбора. Последнее слово за отцом. — выдыхает Тянь. Он тоже понял, что Чэн его не просто услышал. Что Чэн понял. А главное — принял. И не просто слова принял. Его, Тяня, сторону — принял. — В том-то и дело, Тянь. — разбито отвечает Чэн, отбрасывая маску безразличия. Он беспокоится за Тяня. Он для него готов что угодно сделать. Только это что угодно может стоить ему самому жизни. Чэн это понимает. Тянь — не совсем. А Шань задыхается. Он не готов терять самого важного в своей жизни человека. Его ладонь всё ещё помнит рыхлую сырую землю, которую он судорожно сжимал. Которая кожу холодила. Которая на гроб гулко землю выронила. Шань инстинктивно трёт правую руку о футболку и понимает: этого недостаточно. Царапает ее ногтями до сукровицы, которая тут же проступает. Ладонь щиплет, но Шань не может остановиться. Он всё ещё чувствует могильную землю в руке. От неё срочно избавиться надо. Вымыть. Вычистить. И больше никогда, никогда… — Да пусть хоть убьют. Я больше не буду этим заниматься. Так ему и передай. Я выбираю нормальную жизнь рядом с Шанем. Я устал жить не своей жизнью. У меня детства не было. Дайте мне хотя бы взрослую жизнь. С проблемами оплаты аренды. С бытовыми ссорами. С выбором, Чэн. Реальным, а не мнимым. — Тянь хрипит. Тянь просит. В его голосе мольба, которую Шань впервые в жизни слышит. Которая по сердцу сотнями лезвий рассекает. Шань рад, что не может сейчас видеть выражение его лица. Шань опустошенно смотрит в стену, на которую отсвет с окна падает. Чувствует, как сквозняк под одежду забирается. Чувствует, как дрожит. Чувствует, что Тяня он теперь не оставит. Не сейчас. Не с этим. Не с тем, с чем ему приходилось бороться в одиночку. Шань на пробу касается грудины, потому что он уверен, что там кровь проступила — настолько острыми лезвия были. Крови нет, зато боль всё ещё есть. — Я постараюсь донести это до него. Но тебе самому разговора с ним не избежать. Будь готов, Тянь. — Чэн говорит мягче, чем в начале и, судя по шуршанию одежды, укладывает ладонь на плечо Тяня. — Брат. — шёпот Тяня вклинивается в подкорку больной надеждой. Тянь ему доверяет. Поэтому и на порог пустил. Поэтому разговор продолжил. Потому что Тянь Чэна всю жизнь знает. А Шань — лишь малую его часть. И Шань теперь не имеет никакого ёбаного права Чэна ненавидеть. Потому что Чэн — их последняя надежда. Потому что Чэн оказался тем, о кого Тянь может опереться. На кого теперь Шаню уповать остаётся. На то, что Чэн всё исправить сможет. — Я верю в тебя. И в твои чувства к этому мальчику. Я не хочу, чтобы ты повторял мою судьбу. — совсем тихо произносит Чэн, почти с надрывом и с печальной улыбкой, которая сочится в голос. — Жди звонка от отца. Я буду рядом. Тебе нужно поехать со мной сейчас в любом случае, ты сам объяснишь всё ребятам. Последние слова так же жестоко, как и в начале разговора, который подслушал Шань. Чэн снова надел маску безразличия и когда ее снимет — черт его знает. У Чэна тоже есть свой панцирь. И Чэн имеет на него право. — Спасибо. Подожди минуту. — Тянь хлопает его по плечу. Его шаги раздаются совсем близко, а дверь тихонько скрипуче захлопывается. Тянь останавливается, мягко смотря на Шаня, который всё ещё сидит на полу, прижав голову к стене. Который всё ещё дрожит. Который всё ещё поверить не может в выбор Тяня. Тянь понимает, что Шань слышал всё от и до. И он не злится. Он лишь облегчённо выдыхает. — Мне сейчас нужно уехать с Чэном. Но я вернусь, Шань. Я обещаю. — Тянь наклоняется, утыкается носом в его висок, вдыхает запах так глубоко, что его и самого потрясывать начинает. Прижимается губами к щеке аккуратно, словно Шань вот-вот сломаться может. И от простого касания Шань растворяется в нём. Шаня уносит от беспокойства. Шаня выключает на долю секунды. Шань чувствует его. Его запах. Его тепло родное, по которому тело зверски истосковалось. — Я выбрал тебя, Шань. Пожалуйста, больше не сбегай от меня. Я вернусь завтра к обеду. А ты меня жди. Тут. — произносит еле слышно на самое ухо и выдыхает шумно. Поднимается и выходит вслед за Чэном. Шань неверяще смотрит перед собой пустым взглядом и чувствует запах плотных духов. Чувствует запах надежды. Чувствует, что, кажется, он жив. По-настоящему, черт возьми, жив.