А потом вернулся Цзянь

Цзянь притих ненадолго и, кажется, даже уснул. Но дышит всё ещё поверхностно, дёргается, всхлипывает и тихонько так, сквозь сон зовёт: Сиси. И с каждым всхлипом, с каждым его рваным вдохом и хриплым выдохом сердце Шаня жгутами стальными и колючей проволокой сковывает, пронзает, вырывает из грудины безнадёжный рык. Цзянь всё ещё на его коленях лежит. В одежде рваной. Вон, на коленке джинса прорезями пошла. Рубашка в грязи вся, в слякоти и строительной пыли. Цзянь руками крепко в майку Шаня вцепился, словно неосознанно просит: не оставляй меня. Хотя бы ты — не оставляй. И снова носом шмыгает. И снова Чжэнси зовёт слабым голосом. А у Шаня от этого гнев внутри бурлит с ещё большей силой. Шань поверить не может, как долго можно было солнце это искать, а потом в один момент проебать его, нож в спину вогнать без сожалений и оставить подыхать у порога. И заставить его любимое мороженое —банановое — ненавидеть. Себя самого так люто ненавидеть. Но Цзянь ведь солнце. Он всё ещё о Чжэнси. У него имя Чжаня на костях высечено. У него сердце неуёмно о нем кровь качает. Даже когда он предательство собственными глазами увидел. Даже когда его нутро вспороли и наизнанку вывернули без труда, зато с невыносимой болью. Даже когда Цзянь кровью захлебывается — его зовёт. Одно лишь имя с многотонной болью. Со многовековой печалью. С сожалением. Почти с прощением – это же Цзянь. Шань по волосам его гладит, успокоить пытается, шепчет, как на повторе: я тут. Я тебя не оставлю. Я твою боль себе заберу. И забрал бы. Забрал, даже не думая, даже не торгуясь. В себя всю вобрал, чтобы Цзянь снова засиял как раньше. Чтобы даже во сне не плакал больше. А горячая соль, что из закрытых глаз, из-под подрагивающих светлых ресниц сочится кристально чистыми каплями. Шань их ловит до того, как они скатываться начнут, вытирает, убеждает себя, что нет их больше. И так зверски хочет лишить Цзяня этой рези внутренней, этой паскудной ноющей в сердце, этой страшной пронзающей под ребрами. Если бы мог только... Шань психованно телефон с пола берёт, ищет в контактах того, на кого положиться можно. Того, кому доверяет безоговорочно. Того, кому солнце доверить может. Кто сможет помочь ему не погаснуть окончательно. Кто его сон сбережёт. Его самого сбережёт ценой своей жизни. Треморным пальцем тычет на дозвон и ждёт. Протяжные гудки ноющей в висках отдаются. Вызов наконец принимают. – Срочно едь ко мне. – Шань даже ответа не дожидается. Тут дело срочное. Тут солнце подыхает у него на коленях. Тут не до приветствий. На том конце сонно отзываются: скоро буду. Этот человек Шаня ещё не подводил. Этот человек Шаня поддерживал на похоронах и сейчас Шань способен ему Цзяня доверить. Самое ценное в его руки вложить, просто потому что этот человек не способен ломать. Он только склеивает-склеивает-склеивает. Шань нащупывает на полу сигареты, слегка подрагивающими пальцами вытаскивает одну. В пачке и зажигалка находится. Обычная такая, кремниевая. Шань только со второй попытки поджигает ее и на пламя тусклое, почти синее смотрит. Его ветром влево сдувает. Оно иссякнет совсем скоро. Шань подносит его к кончику сигареты, затягивается, слушая, как огонь жрёт бумагу, в которую табак обернут. Вкуса даже не чувствует – вся слизистая полынью сожжена. Зато запах табачный по комнате сразу разносится, в нос клинится, мешается с одеколоном Цзяня — с холодом, с умирающим солнцем, у которого лучи уже блеклые, гаснущие. Солнце нос морщит, поворачивается, утыкаясь носом Шаню в живот, кулаки расцепляет и обнимает его. Ласки, успокоения просит. Защиты просит. Шаню приходится сигарету в зубах зажать и покрепче его к себе прижать. – Я рядом, Цзянь. Я за тебя всегда буду. Слышишь? – выдыхает Шань дым, царапающий глотку. Шань должен вести себя как разумный взрослый. Но он опять срывается в того пятилетнего мудрого мальчишку. Он не может оставить все так, как оно есть сейчас. Он не может оставаться на месте и просто ждать. Просто ждать, когда Чжэнси в очередной раз найдет Цзяня. Не может ждать Тяня, который обещал вернуться. Он не привык ждать. Он действовать умеет. Он на проблему голой грудью напарывается, даже если эта проблема сплошь ножи заточенные. В дверь тихонько скребутся. Шань тушит сигарету, скуренную до фильтра, пальцами. Уголёк шипит, угасая. Шань шипит от боли, которая так ему нужна была сейчас. Физическая, а не внутренняя. Он весь в ожогах там, за ребрами. С них уже хватит. С него уже хватит. Он не может смотреть на то, как кто-то сейчас так же ожогами покрывается. Он аккуратно поддевает рукой голову Цзяня, второй берет его под ноги, встаёт на ватные затёкшие ступни. Переносит Цзяня на кровать. Застывает. Смотрит на него. Цзянь всё ещё в мучениях адских. Он сгорает там. Он крошится внутри. Он тонет в ебаном отчаянии. Ему явно снится тот поцелуй, который он видеть не должен был. Как же, блядь, паскудно застать любимого человека, который целует кого-то, кто не ты. Кого-то на тебя похожего. Кого-то, кто был с ним те года, пока тебя не было. А Чжэнси ведь говорил, что ждал. Надеется он. А потом это. И это хуже гораздо того, если бы он просто на Цзяня забил. Забыл его и двигался дальше. До того, как тот вернулся. А не во время, блядь. Шань вспоминает, что за дверью надёжный человек всё ещё стоит. Тихонько прикрывает одеялом Цзяня, который свернулся весь, словно ему холодно – колени под самый подбородок поджал и все ещё зовёт Чжаня. Блядь. Шань ступает по паркету еле слышно, чтобы не разбудить и не вернуть солнце в ещё худшую реальность. Дверь отпирает с тихим щелчком и запускает внутрь продрогшего Дэя, который обеспокоенно на Шаня смотрит. С ног до головы его осматривает, точно подумал, что с Шанем случилось что-то. — Ты в порядке? — шепчет он. А от шёпота спокойствием веет. Шань этому шепоту довериться готов, выдать всё, что накипело. Но не время сейчас. Совсем не время. Время плащ героя на плечи натягивать и нестись в переулок, где банановое мороженое продают. Где предательство случилось. Где сердце Цзяня вдребезги осколками раскрошилось. А Дэй смотрит на него, словно считать пытается. Убедиться пытается, что с Шанем всё в порядке. Шань головой отрицательно качает, потому что Дэй правды достоин. — Не совсем. Не я. Он. — Шань кивает в сторону комнаты, где на кровати Цзянь ворочится из стороны в сторону в поисках тепла. — Присмотри за ним, пока меня не будет. Не дай ему сделать глупостей. Дэй зависает на долю секунды. Хмурится, когда Шань берцы в грязи все натягивает и зашнуровывает их психованно. Дэй о косяк облокачивается и объяснений ждёт. А чего ему объяснять-то? Вот там, на кровати, солнце лежит. Оно вот-вот погаснет. А ты погаснуть ему не дай. У тебя тоже улыбки лучистые. Ты ему улыбайся. Ты с ним рядом сядь и по голове его ласково гладь. Волосы аккуратно пальцами перебирай — он это любит. Дай понять солнцу, что оно не одно. Что оно под защитой. — Думаю, я справлюсь. — Дэй доверительно укладывает ладонь на плечо Шаня. У Дэя в глазах столько уверенности, что стены эти, пустотой и смольным дымом заполненные, пропитываются ею. И Шань. Шань тоже. — Если придёт Тянь... — Шань запинается, чувствует, как глотку иссушает, как полынь ещё горьче на стенки слизистой налипает, как сердце удары проёбывает. Он сглатывает бесконтрольно, языком пересохшие губы облизывает. — Передай ему, что я жду. Я вернусь. И он пусть ждёт. Тут. Дэй хмурится с возмущением. Дэй знает всё, через что Шаню пришлось пройти без Тяня. Дэй не знает, как это «жди» Шаню на самом деле нужно. Больше, чем кислород. Дэй и Шаня готов защищать. А Тянь для Дэя — тот, кто Шаня растоптал. Тот, кто тысячи несчастий принес, тонны болезненной вспарывающей на него вылил. Тот, из-за кого Шань оболочкой оказался, а не живым. Тянь для Дэя — зло с акульим оскалом. Тянь для Дэя тот, кого к Шаню на пушечный выстрел подпускать нельзя, а ещё лучше этот пушечный выстрел ему в голову направить. Но Шань смягчается. Шань улыбается коротко, но так искренне, что хмурые обычно брови расслабляются. Шань улыбается, показывая, как он Тяня ждал. Всю жизнь. Всё это время. Все века. И ещё столько же ждать готов, просто потому, что это Тянь. Шань больше не боится. У Шаня в груди светлячки о нём стрекочут. У Шаня внутри по тем же ребрам его имя тысячами слов, миллиардами новых звёзд загорается. Шань Тянем не перегорит никогда. Себя сожжёт до тла, но не перегорит. Дэй всё ещё напряжённо его плечо сжимает. Понимает. Видит. Но не хочет, чтобы Шань так быстро сдавался. Мозги его скошенные в сторону Тяня-Тяня-Тяня вправить хочет. Но этот вывих уже не исправить. Это их единственное истинное положение. Постулат. Догма. Это то, что уже не исправишь. И это Дэй тоже видит. Он лишь выдыхает, головой неверяще качает, смахивает руку с его плеча и внутрь квартиры проходит. — Я надеюсь, ты сделал правильный выбор, Шань. — тихо произносит тот, прокручивая кольцо на большом пальце. Шань уверен. Как никогда. Он просто обязан быть уверен только потому, что иначе все эти года он прожил бессмысленно. А смысл он нашел в Тяне. И потерять его оказался не готов. Не готов он двигаться дальше без него. Ведь они должны по шажочку. В одну сторону. И теперь даже если Шаню захочется убежать — он знает куда. В сторону Тяня. К нему. — Это единственный выбор, который у меня был. Позаботься о Цзяне. Я тебе доверяю, Дэй. — Шань дверь захлопывает и уходит. Идёт по мёрзлой улице. Весна на дворе, а холод жуткий, до костей пробирающий. И Шань уверен: не в температуре воздуха дело. Дело в том, что солнце в его съемной квартире тихо гаснет. Не греет больше лучами. И если так, то весна никогда не настанет. Земля льдистой коркой покроется. Земля превратится в ледяной шар, где не выживет никто. Улицы рассеянно освещены желтыми фонарями и проезжающими мимо машинами. Шуршание шин о мокрый асфальт клинится в тишину. Шань проходит мимо магазина, где Цзянь покупал себе мороженое, которое в жизни теперь есть не будет. Которое из любимого резко ненавистным стало. На инстинктах Шань сворачивает в пустой переулок, где расставлены железные мусорные баки, от которых гнилью несёт. От которых изменой настоящей несёт. И её духами. Плотными. Сладкими. Проходит быстрым шагом, потому что злость под ребрами тягуче разливается, бурлит красным. Он не спал ведь почти. А ещё всю ночь решил потратить на поиски Чжэнси. Шань заруливает в круглосуточное кафе, где варят отвратный кофе. Горький и приторный. Но даже такой сейчас подойдёт. Колокольчик над дверью отзывается звоном, когда он дверь в раздражении на себя дёргает. К кассе плетётся и безразлично американо заказывает. Без сахара. Тянь бы такой заказал. Шань мысленно улыбается этой мысли. Голову поворачивает, чтобы выбрать место, где можно заказа дождаться, и находит. Находит её. Заплаканную. Сломанную. Сидящую за круглым глянцевым столиком. Согнувшуюся в три погибели. Припавшую лбом в поверхности стола. Ее плечи дёргаются ежесекундно. Но она ни звука не издает. И никого вокруг не замечает. Шань вдыхает глубоко, вбирая в себя запах свежесваренного кофе и ее духов, которые даже у кассы чувствуются. Бурлящая злость неожиданно куда-то девается. Выходит вместе с шумным выдохом. От нее отчаянием и виной за милю несёт. А Шаня против его воли несёт к ней. Он стул отодвигает, ножки которого по кафелю паскудно скрежещут, садится и смотрит на её глухую истерику. — Я плохо играю в прятки, да? — глухо произносит Ци Шун, всё ещё упираясь лбом в стол. Она на ощупь находит салфетку и сжимает ее в своей крошечной руке. Шань готов был отругать ее за тот поцелуй. Но сейчас испытывает лишь понимание. Он прощальным был. Тем, которого она год ждала. Тем, который точку поставил в их отношениях. И она — всё ещё та сильная и бойкая, только подбитая разрывным снарядом. Подбитая любовью, которая односторонней была. — Хуже остальных. — усмехается Шань и придвигает к ней целую кипу салфеток. Они ведь ей так нужны сейчас. Она за них цепляется, комкает от безнадёжной злости и сбрасывает обратно на стол измятыми угловатыми кругляшками. А Шань только по привычке собирает и выстраивает шаткую башенку. Такую же шаткую, как и любая надежда, которая прокрадывается в сердце человека, чтобы развалиться там плитами монолитными и острыми, чтобы ранить. Надежда так же ненадежна, как эта башенка из салфеток. — Шань? — Ци Шун голову приподнимает и смотрит на него удивлённо. Как будто совсем не его ожидала увидеть. Как будто не ему эти слова предназначались. Вздыхает разочарованно и трёт лоб, который покраснел так очаровательно-мило. Улыбнуться ему пытается, а выходит только в печальную выломанную линию рот растянуть. Уголки то и дело вниз сползают. Не очень это на улыбку похоже. Больше на попытку в порядке казаться. Но она не в порядке. Хотя бы потому, что глаза прозрачные покрылись сеткой красных вспоротых сосудов, а на щеках линии от горячей соли красные. Кожа ведь у нее бледная, почти прозрачная. На ней видны сосуды синие и фиолетовые около висков, которые волосами светлыми не прикрыты. — Ты ожидала увидеть Чжэнси. — Шаню даже догадываться не приходится. Потому что когда она взгляд полный надежды на него поднимала — в нем столько невысказанного плескалось, столько кричащего тепла, столько нежности оглушительной. А когда взгляд на Шаня наткнулся — всё пеплом осыпалось, всё в тлен превратилось и даже радужка ее чернотой покрылась. Так бывает, когда разочарование с жестокостью под дых даёт. Ногами по рёбрам безжалостно пинает. Когда то, чего ты больше всего в жизни хочешь — не сбывается. Когда все мечты у тебя на руках умирают в агонии, а рядом ни врачей, ни медсестёр, ни морфия даже. Так бывает, даже когда уже надеяться перестаешь. Это остаточное явление. Это фантомная боль. И с ней всю жизнь как с родной провести придется. И вот что на самом деле Ци Шун ждёт. По-началу она в каждом прохожем Чжэнси видеть будет, а сердце ее удар за ударом проёбывать будет. В каждом она найти его пытаться будет. Ошибаться будет. Убегать и снова искать. До тех пор, пока с ног не собьётся, пока в пропасть не сорвётся, ломая кости. И уже лёжа в этой гулкой тишине и темени она поймет: замену искать не стоит. Дальше двигаться надо. Если получится. Если всё ещё влюбленное сердце позволит. Встанет, отряхнется, не обращая внимания на трещины в костях, на гул убитого сердца. И пойдет. Дальше. Потому что она сильная и бойкая. Потому что она — Ци Шун. — Надеялась. Но надежда та ещё дрянь. Она в очередной раз обманула меня. Я ей больше никогда верить не буду. — она обиженно губы поджимает и на самую вершину башенки, которую только что Шань собрал, укладывает последнюю салфетку. А потом лёгким движением руки её же и рушит, словно показывая: вот что надежда делает с нами, Шань. Со мной. С тобой. Со всеми, кто по этой земле проклятой ходит. — Я не уверен, что он вообще сюда придет. — Шань произносит это, сглатывая ублюдское чувство, что он должен-обязан-может подарить ей хоть немного надежды словами: давай ещё немного подождем. Но он не имеет на это никакого ёбаного права. Только не он. Не тот, который этой надеждой давился, выкрикивал ее, срывая связки голосовые. Да так и не выкричал. Ци Шун заслуживает правды. Потому что она сильная и бойкая. Потому что она настоящая. И хорошая, черт возьми. Потому что Чжэнси плохого человека не стал бы при себе держать. А Чжэнси дураком оказался, который не смог всё это дерьмо вовремя остановить. Он ведь видел, как она влюбляется в него. Но был эгоистом, потому что видел в ней Цзяня и себя уже остановиться не мог, не то, что её. Слишком ослабленным в тот момент он был. Слишком Цзянем поглощен. — Конечно не придёт! Конечно, Шань... Я попросила его подарить мне первый и последний поцелуй, которого я так ждала. А потом велела ему больше никогда ко мне не подходить. И всё ещё надеюсь, что он найдет меня тут. Никакой логики. Хотя у всякого безумства своя логика есть. Но я слишком далеко в своем безумстве зашла. — на ее запястья рукава кофты тёплой, вязаной наползают, закрывают большие пальцы. А она этими рукавами щеки до красноты трёт. На ее губах нет той помады. На ее губах только отпечатки первого и последнего поцелуя. На ее губах отпечаток безнадёжности. На ее губах трещинки еле заметные. Она сжалась вся, как от холода. Ее изнутри ознобом бьёт. Даже если бы тут температура под сорок была — её бы всё равно знобило. Просто потому, что, если твое сердце асистолию ловит — уже ничего не греет. Но она до сих пор сильная. До сих пор смелая. Глаза на Шаня поднимает, ждёт от него чего-то. И дышать старается ровно, а плечи всё равно подрагивают. А по щеке все равно слеза предательски скатывается. Бойкая девочка изнутри выворачивается, бойкая девочка губу закусывает и терпит, пока её кости молотом крошит. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Шань. К ним официант подходит, ставит кофе посередине и безразлично отворачивается. Официанту все равно на то, что даже самые сильные девочки ломаться могут. Всем всё равно. Только не Шаню. Шань не знает за кого боится больше — за неё или за Цзяня, которого сейчас Дэй стережёт преданно. Шань только стаканчик к ней придвигает. Ей нужнее. Ей сейчас что угодно нужно, чтобы боль внутреннюю утихомирить хоть на миг. Чтобы хоть раз без режущей вдох сделать. — Как будто меня наживую вскрыли, вырвали все органы, истоптали их. И так и оставили. Вскрытой. Это называется любовью, Шань? — когда она говорит, ее глаза гореть начинают, разрастающимися всполохами гнева и непонимания: почему это именно с ней произошло? У Шаня есть ответ, как ни странно: это жизнь. Взрослая. И ее как-то жить придется, даже если каждый день с этой болью засыпать по ночам придётся и каждый день с ней по будильнику вставать. Зубы с ней чистить и на работу плестись. Улыбаться людям, будто и не больно совсем. Так и придется. Такая она -— жизнь взрослая. — Это называется потерей. Ты ведь в него влюбилась. Оставила ему часть себя, своей души. А теперь сама эту душу попыталась из него насильно выдрать. — поясняет Шань, делая голос мягким. Потому что Ци Шун достойна мягкости и ласки, а не выдернутых наживую органов, и не грудины вскрытой. Она счастья достойна, а не этого вот всего. Ему хочется уверить Ци Шун, что вся её жизнь не завязана на Чжэнси, но пока она сама этого не поймёт — слова его отрицать будет. Шаню ее тоже защитить хочется. Но она ведь стойкая. Его защита ей не нужна. Она уже пытается справиться. Она уже на пути к тому, чтобы быть в порядке хоть когда-нибудь. — Не влюбилась. Полюбила. Это разные вещи. Я поняла, что мне его никогда не будет достаточно. Что даже когда он со мной физически — мысленно он с Цзянем. Я его не ненавижу. Цзянь действительно хороший. Но я так завидую ему. Я так... — ее голос ломается, скатывается на несколько тонов, в надрыв, в хрипы, в истерический всхлип. Из глаз снова слезы. Только их больше. Они крупные. Они чистые. Она надежду выплакивает. Горько так. Печально так. Она любовь в себе, похороненную в себе, оплакивает. Она не смогла ее выбросить — любовь это ведь важно. Но в себе похоронить — смогла. И теперь она скорбит. Так бесшумно. Со слезами крупными и тихими всхлипами. Она лицо руками закрывает. Не хочет, чтобы Шань видел, как её горечью топит и изламывает. — Ты имеешь на это право. И на слезы тоже. — тихо произносит Шань, коснувшись кончиков ее пальцев, от чего она вздрагивает. Он тут же руку отнимает, сам принимается салфетки комкать в безнадежном гневе. Ведь он видит, как на неё небо валунами многотонными валится. Придавливает её. Убивает её. А она держится. До сих пор. Даже со вспоротой грудиной и переломанными ребрами держится. И на слезы право имеет. Успокаивается она долго. Долго носом шмыгает, утирая его. Смотрит в одну точку простуженными глазами. А потом словно вспоминает, что Шань напротив нее сидит. Смотрит на него и взгляд ее смягчается. — Я выбрала за Чжэнси сама, потому что видела, как он страдает, как его рвёт на части. Пусть лучше меня теперь разрывает, чем его. Пусть он счастлив будет. Он никогда не перестанет думать о нем, даже если останется со мной. И это будет приносить лишь боль. И мне. И ему. И Цзяню. Эти отношения обречены. — произносит она это совершенно спокойно. Как будто это кто-то другой десяток минут назад тут плакал и рассекал себя оплывающим отчаянием, жилы себе рвал, сердце своё пытался снова биться заставить. На Шаня сейчас смотрит всё та же сильная и бойкая. Пусть и с глазами заплаканными, опухшими, красными. Пусть и с щеками красными. Пусть и с губами искусанными. На него настоящая Ци Шун смотрит. Которую сломить не легко, даже если внутри у нее одна лишь разруха. — Что ты будешь делать дальше? — спрашивает Шань, когда она головой качает, отказываясь от кофе. Он глоток делает. Остывший он уже. Противный, горький. И такой нужный, этот кофе. — Я? Жить. Это единственное, что мне остаётся. Знаешь что? Я пойду на свидание. Вот сейчас прям. Заплаканная и потерявшая своё сердце. Возьму, и пойду на свидание! — Ци Шун кулаки в решимости сжимает, со стула вскакивает, утирая лицо. И стоит она твердо. В решении своем твердо уверена. И видно — не от отчаяния оно. Она просто жить хочет. Дальше. — Черт возьми, ты совершаешь ошибку. — Шань за рукав ее ухватывает, вспоминая, какую непоправимую ошибку Чжэнси совершил. Ей нельзя так. Она ее окончательно доломает. Она её... Ци Шун мягко улыбается, перехватывая его руку. Кожа у нее потрясающе нежная. А улыбка потрясающе лучистая. Она живая, черт возьми, улыбка эта. Она уже что-то решила внутри себя. И идёт вперёд. Она сильнее Шаня оказалась, который так долго на одном месте топтался. Быть может, вся разница в том, что она всегда знала, что выступала лишь заменой. И готовила себя к этому. К разрыву с тем, кого полюбила. К десятиминутной истерике после со слезами. Которая, когда закончится — закончится всё. И она пойдет дальше, с оглушающей печалью за ребрами. Возьмёт, и пойдет. — Он примет меня, поверь. Мы не так давно познакомились, но он мне понравился, как человек. И, быть может когда-нибудь, я смогу полюбить его и подарить ему счастье. Я не исчезну из вашей жизни, даже не надейся! — она Шаню пальцем лукаво грозит. — Просто я перестану быть для Чжэнси заменой. И перестану надеяться. Я же сильная. Она поворачивается и твердым шагом покидает кофейную. А Шань ей в спину смотрит и думает, что у Ци Шун всё получится. Потому что она сильная и чёрт возьми — бойкая.