Единым местом ад не ограничен,
Пределов нет ему; где мы, там ад.
— К. Марло, «Доктор Фауст»
(Пер. Е. Бируковой)
Имперец бросил попытки добить графа Хлаала, а тот с неким упоением наблюдал как Шут поднял свою госпожу за плечи. Эльф и не думал бежать, увидев толпу из членов Темного Братства. Клинок, смазанный какой-то дрянью, подкосил его сознание, но он не мог позволить себе окончательно свалиться к ногам врага. — Так, поверни ее на бок, живо! — Бабетта на ходу достала из кармана флакон с дурно пахнущей жидкостью, который поднесла к носу Слышащей. — Фу, — Цицерон думал сострить на счет запаха из стеклянной склянки, но вид бессознательной девушки на его руках отбил всякое желание пустословить. — В чаше был яд? — Да, что конкретно — пока не скажу, — вампирша отстранилась, избегая последствий на своей одежде после резких рвотных позывов Слышащей. — Будем надеяться, что она ранее хорошо поела. За спинами собратьев появился Назир. Они переглянулись с темным эльфом так, словно давно ждали встречи. — Что тут происходит? — спросил редгард, занимая оборонительную стойку, но все же не прибегая к решительным действиям. — Он твой, — Бабетта не поворачиваясь указала на раненного морровиндца, стоящего поодаль, — делай с ним, что хочешь. Цицерон блеснул озлобленным взглядом на эльфа, явно давая понять, что очень желал бы оказаться на месте Назира и собственноручно поквитаться за покушение на Слышащую Братства. Скулы имперца напряглись, это было хорошо видно даже через багровые пятна крови на коже. Если бы не бесчувственное тело в его руках, которое Бабетта старательно пыталась избавить от избытков яда, Цицерон бы с превеликой радостью заставил эльфа страдать. Не просто умереть, а корчиться в муках, но уступать место носильщика Слышащей Шут так же не хотел. — Если она выпила то, что разлито на полу… — вампирша обмакнула пальцы в пятно у своих ног и внимательно принюхалась. — Знакомая отрава. Будем надеяться, что усвоилось не так много. Говорю сразу, что от этой дряни возможны длительные проблемы. Это сокращение мышц, остановка дыхания, пена изо рта и прочие прелести. Не говоря уже о том, что отрава может достичь мышц сердца, а это аритмия или же моментальная остановка. Что весьма трагично. Она говорила тоном бывалого патологоанатома, который способен вскрыть труп и не испортить себе аппетит. — Чем еще это можно вывести? — Цицерон подхватил чужие бесчувственные ноги, заранее готовясь к побегу из проклятого замка. — Больше не выходит. С собой инструментов для промывания желудка у меня нет. Можем просто прекратить болтать и заняться делом. Шут был солидарен. Он поднял Слышащую легко, будто та ничего не весила. Последний раз имперец взглянул на труп подлеца, что посмел покуситься на жизнь главы их Братства. Тëмный эльф лежал в луже собственной крови, он умер в полном покое и без сожалений. Назир не видел проблем в своей работе. Цицерон тоже предпочитал перерезать жертвам горло, но этот случай казался ему исключительным — грязь из-под обуви Морал Тонг должна была сгинуть ужасающим образом. Но не все бывает так, как хотелось бы. Оставалось лишь тешиться мыслями о том, что эльф больше не представляет угрозы и хоть как-то наказан, а не сбежал с места. А еще тем, что Слышащую возможно вернуть в строй. На этом, пожалуй, вскоре и сосредоточились все мысли Шута. В Обливион всех грязных предателей, все планы мести, даже пост Хранителя — ничего уже не стоило ни гроша. Потому что, если умрет Слышащий Темного Братства — будет плохо. Станет гораздо хуже. Цицерон вдруг осознал, что ставки неимоверно возросли и если девушка на его руках вдруг перестанет дышать… Он потеряет всë.***
В минувшей заварушке был потерян Дж’Теннур. Смерть этого каджита Рун приняла очень близко к сердцу, ведь это именно он привел потерянную сироту в братство. Цицерон потерял желание разговаривать с кем бы то ни было, он ограничил свой круг общения Бабеттой, которая занималась лечением Слышащей. Вампирша сразу сказала, что пока Трина не очнется, нет никаких гарантий, что у нее не остановится дыхание во время длительного сна. В целом, отравленная была в неутешительном состоянии. За ней требовался постоянный уход и Цицерон вызвался добровольцем, поскольку у него уже был опыт заботы о неподвижных телах. Назир высказался против, он не хотел, чтобы здоровьем Слышащей занимался какой-то шизик, любящий лишний раз по-жонглировать случайными предметами. «С чего это мы вообще должны выбирать кого-то одного? — попытался сгладить углы редгард, когда увидел в глазах Бабетты странное неодобрение. — Я-то опасности не представляю, ты меня знаешь, Бабетт. И Рун… Может вполне потянуть двоих на посту Хранителя. Она, между прочим, еще и женщина — тем лучше!» «Думаю, что Рун будет куда полезнее заняться тренировками, — сказала не по годам молодая девчонка с красными глазами, — Цицерон был Хранителем много лет и все равно не потерял хватку — ты видел его в деле. Мне кажется, что выбор тут очевиден». «Бабетта, — Назир странно посмотрел на вампиршу, — ты же кучу лет меня знаешь!» «Друзьям не подсуживаю, — кинула миниатюрная кровопийца, улыбнувшись, — прости. Дело — есть дело». Цицерон, шагая за Бабеттой, вдруг почувствовал слабый прилив бодрости, но даже его хватило, чтобы состроить морду Назиру и с шипением проговорить фразу, после которой тот будет еще несколько минут сидеть со сложным выражением лица. Ведь имперец победоносно сказал: «закатай губу, контра!»***
Бабетта оставила на столе и комоде немыслимое количество пузырьков на все случаи непредвиденной ситуации. Без голоса Слышащей ее комната казалась невероятно пустой. Трина лежала на кровати недвижимо. Она была бледна, точно очень испугана. Цицерон не боялся своей собственной смерти, однако его тревожили возможные перемены с уходом Голоса Матери. Голову беспокоили воспоминания о былых временах. — Слышащая, — Цицерон говорил робко, жалобно, словно это он был повинен во всем, произошедшем ранее. Шут опустился на пол возле кровати, взяв девушку за хрупкую белую ручку. Его усталая фигура, сгорбленная возле постели недвижимой девушки, походила на жест домашнего животного, что ждет подъема своего хозяина. Цицерон не прекращал гладить ее руку. Он не хотел, чтобы Трина видела его сейчас, хватало и того, что Шут сам мирится со своим собственным существованием. — Слышащая… Милая, добрая Слышащая. Ты спрашивала меня о прошлом. И только когда ты не способна слышать, я готов рассказать тебе. Цицерон всегда был слаб для этого. Не хочу, чтобы ты знала, но хочу говорить. Говорить тебе, не говоря с тобой. Только тогда... так легко будет рассказывать…***
Цицерон родился на севере Сиродила. В начале своей жизни он только и видел, что грязь и снег, который прекрасно мел на границе со Скайримом. Позже Цицерон узнает, насколько красиво обогревает белое полотно алая кровь. К тому моменту у мальчика не останется ничего, за что можно держаться. Он ни раз слышал, что вообще не должен был появляться на свет. Но он не злился на женщину, которая говорила подобные вещи, ее можно было понять. Цицерон даже не думал обижаться на того, кто и без этого был оскорблен жизнью. Возможно, только неосязаемое сочувствие породило между ними зыбкие, но вполне терпимые отношения. В каком-то смысле, она даже заботилась о нежеланном ребенке, ведь злость способна со временем проходить. Порой худой рыжий мальчик подходил к реке и немигающим взглядом смотрел в воды, которые когда-то должны были отнять его жизнь. Вода всегда была рядом с ним в том или ином виде, и каждый раз он рассматривал еë гладь, думая о том, какого же это — умереть. Возможно, этот мотив прошел с Цицероном через всю его остальную жизнь: Цицерон не должен был рождаться. Те немногие, что не хотели его смерти, были нейтральны к его жизни и жаждали использовать. Это Цицерон считал куда хуже. Лучше убить человека сразу, чем грабить его душу, оставляя на морозе без ничего. Зачем воровать, если не убиваешь? Ему никто не помогал. За него было некому вступиться. Еще в раннем возрасте имперец понял, что смерть стоит у него за спиной и ждет подношений. Если мальчонка не решится действовать первым, то однажды именно его душа пополнит список умерших прошедшего года. Жить было тяжело, грязно, больно. Появлялись шрамы, но то, что откладывалось в душе, было болезненнее. Цицерон многих ненавидел, он терпеть не мог, когда к нему подходят с лживой улыбкой, чтобы подловить на глупости, как будто он совершенно не знает, что никто из тех, кто к нему подходят, по голове не погладит. Они ждут, мурчат как коты, а сами накидываются как притаившиеся змеи: и уже тогда его было трудно обмануть. Даже когда подходили незнакомцы, было очевидно, что все они такие же. Господам нужны развлечения, беднякам возможность избить за мельчайшую провинность и выпустить пар, а сам Цицерон... он был в прострации и вечном размышлении о том, что находится за пределами исследуемой им территории. И будет ли мир вне знакомых мест лучше. Во многом он окажется прав: мир в самом деле нигде не лучше, он всë такой же холодный, злой и жадный до плоти слабых. Эта жизнь сжирает тех, кто к ней не готов, с костями, перемалывает их в ничто. А по правилам людей сильным считался тот, у кого был полон живот, были деньги и имущество. Рыжий мальчик, вечно голодный, а потому худой и небольшого роста, уже практически был уничтожен. У него не было сил и желания бороться, его еще не научили, что правила написаны для того, чтобы их нарушать, на то это и правила смертных. Есть вещи более ценные: клятвы тем Силам, что выше смертных, вечны и прекрасны. Власть не за деньгами. Она за клинком, который вправе отбирать жизни. И перед этой силой падали и богачи и жрецы абсолютно одинаково. Появился тот, кто показал этот путь. Цицерон вдруг задумался о другом мире, о том, что станет с его душой после смерти и на что он готов такую вещь променять. По сути, душа была единственной вещью в его арсенале. И он не хотел Зала Славы, где пьют мертвые воители, не хотел сладких явств, сахарных тросников или благодарности за то, что был полезен тем, кто меняет героев как перчатки. Ему не нужно признание, авации и любовь безликой толпы. По большей части, он уже насмотрелся на тех, кто является уважаемым: и все они казались до одури мерзкими в своих желаниях, от обжорства до похоти. Нет, это всë было юному Цицерону чуждо. Вот, что по-настоящему его зацепило: Пустота. Покой. Небытие. Раствориться во мраке пустоты, или же стать одним из хранителей убежища Темного Братства, призраком, не ведающим боли и страха. Смерть была не столь привлекательна в безмолвии и тишине, сколько в избавлении от того, что мучило при жизни. Затем было Темное Братство, что в Бруме. Там худого и молчаливого мальчика уже начинали готовить к новой жизни. Цицерон и сам желал изменений, как внутренних, так и внешних. Он никогда не жаловался, не спорил с теми, кто был в Братстве выше по статусу, не думал о том, чтобы что-то изменить. Об этом говорил даже самый первый день. Цицерона накормили в Братстве, и не смотря на косые взгляды и прохладу убежища, ребенок признал новое место своим домом. Даже не так — это был действительно дом, в отличии от того поселения, где его содержали раньше. У него не было иных вариантов, но уходить в неизвестную деревню и уповать на чью-то доброту... Такая нелепица! Никто больше не сделает его сильным, кроме как спасший его ассасин и ему подобные. «Есть только два вида животных: ты либо хищник, либо жертва. Выбирай, кем ты хочешь быть», — эти слова Цицерон помнил так отчетливо, будто дух учителя продолжал нашептывать их все последующие годы. Ранее всë казалось очевидным — слабый ребенок не мог претендовать на того, кто будет драться с большими, сильными и высокими людьми. Но рост и сила — это не главное. Волк ведь тоже не большой зверь, но всë же он отнимает жизни. А грязный, слабый волчонок может вырасти в сильного хищника, если дать ему время. Цицерон очень хотел стать сильнее, стать тем, кто будет внушать страх. Раздались шаги. Его спаситель тут же встал с места, мальчишка едва успел понять, что ему следует делать, когда в комнату вошел некто, как полагалось, очень важный. — Кого это ты приволок? — мужской голос был гораздо выше, чем тембр стоящего с опущенной головой ассасина. — Будет учиться,— ответил единственный друг ребенка, только что вставшего с места. — Он же не уйдëт отсюда так просто, — напомнил голос игриво. Учитель махнул головой. Они знали, о чем шла речь: никто не уходит из убежища, не поклявшись принести Матери Ночи обещанную душу. А отказ работать равнялся смерти, так, порог Черной Двери становился точкой невозврата. Один раз переступив еë, обратно выходит только новобранец Братства. С течением времени Цицерон узнал все эти тонкости, но в тот момент он не знал ничего. Обладатель голоса подошел к маленькому оборванцу. Когда мальчишка попытался взглянуть вверх, его за затылок потянули вниз. — Ты должен проявлять почтение к старшим братьям и Главам Семьи, — изрек ассасин, что привëл его в это место. Цицерон прогнулся еще ниже, словно отвечая таким образом, что он усвоил урок. Эльф сверху странно улыбнулся. — Давненько мы таким не занимались, — походка Главного была легкой, бесшумной, словно он ничего не весил. У Цицерона всегда была хорошая память на лица, однако никого из старого Братства он вспомнить не мог. Будто неведомое проклятие стëрло чëткость его воспоминаний, хотя — сомнений не было — если бы имперец встретил кого-то из них на улице по прошествии стольких лет, то тут же бы узнал. Возможно, время проведëнное в одиночестве позже разъело некоторые краски прошлого, оставив рваные белые пятна на воспоминаниях. В любом случае, Цицерон помнил редкие детали: он помнил танцующую, воздушную походку эльфа, которого все так почитали, его холодную улыбку, которая на бледном лице казалась змеиной пастью, а так же то, что сам Цицерон был Главному примерно чуть выше бедра. То ли он был высоким, то ли Цицерон был еще слишком мал — об этом следовало бы спросить кого-то, кто присутствовал в том Братстве. Конечно, если бы они могли ответить из могилы или с позорных столбов, на которых когда-то любили выставлять головы опасных преступников. Мальчишку считали слабаком, во всяком случае он им был, пока чужие наставления не достигли хоть какого-то эффекта. Цицерон был опьянен новым делом. Он, наконец, стал частью чего-то большего, ему не хотелось благ, красивой одежды или же сентиментальных признаний. Цицерону нужен был смысл. И как только в его жизни появилось Темное Братство, этот смысл появился. Ничего больше не имело такого значения. Каждый раз на новом задании мальчишка доказывал, что имеет право находиться в Семье, почитать тех, кого почитают они, оставаться за Темной Дверью под крылом Ситиса. Цицерон был благодарен. За то, что его лишили той боли, что питала его ранние годы, за избавление от тех, кто пытался уничтожить никому не нужного ребенка. Именно ассасин Темного Братства внёс свою лепту в это, именно он и помог мальчонке снять кандалы обиды и вины за то, что с ним делали «добрые люди». «Без страха, без боли», — так всегда говорил этот человек. И подобный девиз лег в основу всего, что делал Цицерон. Нет места лишним чувствам. В мире, который с детства окружал рыжего мальчика, всë становилось проще — либо ты, либо тебя. Бей, пока не убили. Нападай, пока никто еще не задумал воспользоваться твоей слабостью. Цицерон не жалел себя, постепенно утопая во все более изнурительных тренировках. Он не был плох, но все же всегда того, что он делал, было недостаточно. Позже произошло большое предательство, и затем — очередная охота на ассасинов. Потеряв свой первый дом, Цицерон был принят собратьями из Чайдинхолдского убежища. Потом все завертелось. Вспоминая о том, как все было живо, Шут припомнил и о том, как в будущем станет тяжело от давящей тишины. Яркие моменты с собратьями сменялись в его голове опустевшими коридорами и безмолвием. Тяжело думать о лучших временах, когда память старательно подкидывает более травмирующие эпизоды. В который раз Цицерон постигал главную истину — есть вещи и страшнее смерти. Например, остаться одному на год в убежище, будучи Хранителем мëртвой Матери Ночи. Однако и конца Шут не ждал, по крайней мере, он продолжал скрываться, когда в двери убежища стучало множество ладоней и разнообразных инструментов. Все были мертвы. Мертв каджит, он же — предатель Раша, который когда-то и привел Цицерона в новый дом. Разорван на части старый маг, сожжена заживо Алисанна Дюпре — прошлая Слышащая Темного Братства… и Гарнаг видел это. Цицерон содрогался, думая о произошедшем. Он представлял миловидное личико девушки, которое в миг искривляется в боли, погружаясь в предсмертную агонию. Мучительная смерть, которую Дюпре абсолютно не заслуживала. Алисанна была слишком молода, в том возрасте, когда женственность только начинает набирать свою силу. Цицерон познакомился с ней, когда ей было отроду пятнадцать лет. Мальчишка тогда сам был не многим старше. Они никогда даже не думали о друг друге как о паре. Имперец был погружен в свою подготовку, девушка — в тяжелые переживания. Еë мать была мертва. К Ситису Алисанна пришла ради мести, целью был ее отец — важный человек, что был вечно окружен солдатами. И именно его власть навлекла беду на Братство. В попытках избавиться от дочери, мужчина объявил охоту на Темных ассасинов. Цицерон никогда не проявлял к ней интереса, не говорил комплиментов, не дарил мелочей. Казалось, что только после смерти Алисанны он вообще задумался об ее утраченной красоте, которая никогда не расцветëт для кого-либо. Они были друзьями. И друзьями навсегда останутся… Если встретятся в Пустоте. Время было к ним жестоко. В конечном счете, после начавшейся охоты погибли все. Цицерон уже второй раз терял тех, кто помогал ему выжить в жестоком мире. Чайдинхолдское убежище стало представлять из себя дом, выложенный из воспоминаний и грëз. Никогда еще там не было так пусто. В тишине запертой обители отбрасывали тени призраки прошлого. Порой Цицерону казалось, что он вновь видел Рашу или хрупкую фигуру Алисанны, несколько раз к нему во сне возвращался стареющий орк Гарнаг, ушедший за припасами три месяца назад. Тишину сменял шепот в голове. Голоса тех, кого Цицерон знал, но кто преждевременно его покинул. А так же смех, что возвращался к нему во снах. Это был хохот покойника с глазами безумца. Дух шута, перемазанного кровью и даже после смерти ощущавшего превосходство над своим убийцей. Цицерон был один. И только Мать смотрела на него откуда-то со стороны, но ничего не говорила. Миражи былого звенели в ушах, однако от Матери Ночи не было ни слова. Но она все слышала. Она не могла покинуть Цицерона, уйти или же умереть. Ее молчание — невольность. Мать останется с ним до конца. До того самого момента, пока Цицерон не увезет ее. Или же не умрëт.***
Воспоминания всегда были неприятным мотивом для размышлений. Но от исповеди перед неподвижной Слышащей легче не становилось. Сама мысль о том, что девушка способна так же ускользнуть от него, как ранее и другие члены Братства, создавала боль в душе так глубоко, что Шут и не знал, что туда можно добраться. Слышащая всегда умела делать невозможное, пусть даже и неосознанно. Цицерон сидел на большом камне, от холода которого его защищала расстеленная шкура. Проведя пальцами по шерсти мертвого саблезуба, Шут вдруг подумал о том, что никогда раньше не старался бы так подстраховаться от мороза. Отчасти, он думал лишь о том, как кричала бы Слышащая, хлопая его по бедру. Было бы много крика, если бы она только увидела, что дурак подвергает себя внезапным перепадам температур, тогда как еще недавно жаловался на горячий лоб. В такие моменты она была удивительно искренней. Когда морщилась, смотря на его порезы, когда кричала... До волшебного красиво кричала о том, что Цицерон не должен причинять себе вред! Впервые в череде лиц появился кто-то, кто не требовал заботы о себе, а лишь хотел продолжать заботиться о нëм — глупом дураке! Чем он заслужил такое отношение? Так странно, но ему хотелось ещë... Пусть Слышащая ещë раз потрогает его лоб, принесëт чай и поругает за порезы на руках. Ведь Цицерону не нужно большего... Не нужно, ведь правда? Ему будет достаточно простой жизни во служении у Главы. Жадность до еë внимания здесь ни при чëм. Море шумело. Большая вода впереди навивала странные, отчасти тревожные мысли. Вода всегда имела над Цицероном особую власть — по крайней мере водоемы, в которых можно было погрузиться с головой. Имперец чувствовал себя так, будто перед ним раскинулся мертвый, но некогда опасный дракон. — Красивое утро, да? — услышать за спиной голос Назира было неожиданно. Редгард умел подкрадываться, к тому же он никогда ранее не искал встречи с раздражающим Шутом. Имперцу было трудно понять, в чем же заключались подобные неожиданные перемены. Назир подошел ближе, теперь Цицерон мог рассмотреть его обмундирование, черный платок и блестящий скимитар на бедре. — Что? Не хочешь отвечать? Удивительная неразговорчивость для паяца. Редгард устал ждать учтивости от бывшего Хранителя и все же слегка подтолкнул того в плечо, освобождая себе часть камня. Цицерон нехотя отодвинулся. Сев на край, Назир тяжело выдохнул. Мужчины не смотрели друг на друга, они уставились вперед и каждый видел в море перед собой что-то особенное. — Это место выворачивает душу наизнанку, — наконец, сказал аликрец, все еще не смотря на собеседника. Цицерон по-прежнему успешно игнорировал попытки человека справа начать разговор. — Удивительно, — вдруг проговорил Назир, покосившись на Шута. — Ненавижу начинать диалоги. Тем более — со всякими скоморохами. Тем более — когда все превращается в монолог. Терпеть не могу монологи! Имперец безрадостно гоготнул, этот звук даже чем-то походил на всхлип. Назир внимательно изучил вид своего собеседника и в его взгляде было глубокое удивление. А еще размышления, которые редгард даже не думал произносить вслух. Цицерон не был настроен на разговор. Он уверенно встал и шустро утопал прочь, оставляя шкуру саблезуба внезапно разговорившемуся собрату. Шут не хотел демонстрировать свои слабости. Особенно перед этим человеком. Пусть житель пустыни даже не пытается его обмануть: Цицерон будет держать ухо востро и внимательно следить за всем, что происходит в Братстве. Назир не сможет подманить дурака поближе к себе, выявить его тайны, найти слабые места. Он не расклеился из-за девчонки! Все серьезно? Да, это именно так. Почему же бывшего Хранителя так задевает состояние Слышащего? Потому что это касается любого жителя убежища! Это должно тревожить всех и каждого, ведь подобные перемены смогли бы нанести Темному Братству очередной крепкий удар. Почему же истинного поклонника Ситиса не должно заботить состояние отравленной девушки, если на ее плечах держится так много? Конечно! Эти переживания не личностны. Да, да! По крайней мере, скоро нужно будет убедить остальных в этом. Цицерон был слишком занят своими переживаниями, чтобы позаботиться о том, что же творится в головах у иных членов Братства. В частности, у Назира. Носитель скимитара должен сделать несколько шагов назад. Или нет… Что-то Цицерон упускал. Что-то очень важное. От этих мыслей голова шла кругом и во рту появлялась неприятная сухость.***
Коридор убежища был глух к чужим шагам: казалось, стены не хотели повторять отзвук такой знакомой обуви. Может быть, они даже хранили молчаливый траур в честь молодого каджита, что еще недавно получил повышение, но сегодня покоился в глубинах царства Ситиса. — Цицерон! Едва завидев Бабетту, Шут вытянулся как солдат при виде командира. Вампирша подошла к нему вплотную, схватила за подбородок и повертела его голову сначала влево, а затем вправо, не переставая внимательно оценивать что-то своë. Наконец, она с видом специалиста отпустила собрата и недовольно зашипела. — Я знала, что тебе можно доверять ответственную работу, но не знала, что ты доведёшь себя до такого состояния. Плохо ешь… — Всë хорошо. — Это был не вопрос, — Бабетта прозвучала устрашающе, но вдруг снова улыбнулась, отряхнулась и продолжила более детским голосом, — ближайшее время я за Слышащей приглядываю. А ты возьми какой-нибудь контракт. — Что? Сейчас? — Мне без разницы что, — все так же нарочито улыбчиво ответила бессмертная мигера с лицом ребенка,— я хочу, чтобы в ближайшие два дня или даже больше, ты исчез из виду. Испарился. Развеялся где-то, где не будешь наедине с проблемами Братства. К тому же, — она качнулась на носках, — ты больше не Хранитель. Слова больно ударили по Цицерону, хоть он и старался это скрыть. От проницательных красных глаз не ушла даже такая мелочь. Бабетта улыбнулась. — Раз охранять Мать Ночи больше не твоя обязанность, то тебе нужно выполнять хотя бы по одному контракту в год, чтобы не слыть нахлебником. Я знаю, с непривычки это может быть сложно… Шут сжал челюсть, от напряженных плеч стали видны очертания костей шеи. Имперец двинулся прочь и вампирша поняла, что он не собирается дослушивать ее речь, считая слова о возвращении к профессии более, чем оскорбительными. — Цицерон, — Бабетта крикнула ему в спину и мужчина остановился, — береги себя. В любом случае, мы со Слышащей будем ждать тебя. Она — особенно. Шут слышал с какой улыбкой прозвучала последняя фраза. Чего можно было ожидать от Вечного Дитя? Она всегда знала, что творится на душе у дурака. Даже хуже — она это поддерживала. От чего же ей так симпатичен переодетый в паяца дурень, что бессмертная девчонка даже решила проигнорировать запалы своего более старого товарища? Шут снова подозревал, что чего-то не понимает. — Я глупый? — тихо спросил Цицерон, но Бабетта все прекрасно услышала. Она улыбалась с ехидством взрослой женщины на обманчиво детском личике. — Самой интересно. У Назира осталось не так много контрактов, большинство из них — из личных сводок, что не были порождены словами Матери Ночи. Шута воротило от такого. Они не наемники. Они Темное Братство. Прямое проявление воли Ситиса, а не воли богачей. Цицерон был не разговорчив, лишь обрывками бросал слова, чтобы обозначить свою волю. Зайдя к Назиру, бывший Хранитель лишь угрюмо отчеканил: «контракт». Редгард предложил несколько вариантов, разложив заметки на столе как бывалый торгаш. Его удивляло какие метаморфозы происходили с ранее шебутным и громким Шутом, того было практически не узнать: никаких танцев, спокойная походка, усталый взгляд и почти полное молчание, которое прерывалось только в самых необходимых ситуациях. Цицерона будто подменили. Назир мог бы порадоваться этому, как избавлению от источника головных болей, однако такие изменения мужчину скрыто настораживали. Он не то, чтобы был сильно напуган — в таком редгард не признается даже себе. Просто новый Цицерон порождал в его сердце скрытую тревогу, этот новый человек производил впечатление опасного хищника с холодной головой. Такие люди способны не моргнув глазом отправить любого к Ситису, если сочтут это нужным. Создавалось ощущение, что всё, ранее наполнявшее Цицерона, весь внутренний театр со стихами, песнями и танцами, было отравлено вместе со Слышащей. Актеры мертвы, или же находятся в состоянии полного забытия, а по убежищу ходит лишь опустошенная оболочка некогда успешно функционирующего цирка. На арене больше не будет номеров, там лежат только тела в ярких костюмах. Назир никогда не задумывался о том, насколько же грохот бравады Цицерона прекрасно перекрикивает оглушающую тишину его души. Глаза бывшего Хранителя были пусты, словно у смотрящего в небо покойника. Когда он кричал и кривлялся, то невольно создавалось ощущение, что этот дурак не представляет угрозы — что может сделать такой громкий, неповоротливый в танце шутник? Но в бою Цицерон становился точным, быстрым и невероятно сосредоточенным. Когда он замолчал, то Назир гораздо четче увидел как же опасен мужчина перед ним. Холоден, молчалив и тверд — это даже не человек, а инструмент, оружие Тёмного Братства. Неожиданно для самого себя редгард старался разговорить Цицерона, хоть отчасти вернуть того в былое русло, чтобы избавить самого себя от внутреннего напряжения, но бывший Хранитель оставлял все эти попытки без внимания. — Если что — я этот контракт не советую. Самая сложная цель от Матери: рядом вечно много людей и прочих доброжелателей, а сама цель постоянно наготове. Чутко спит, не ест что попало, соблюдает расписание и всегда настороже. Он прекрасно знает, что по его душу придут и всегда вооружен. Причем он лучший в легионе по фехтованию. Молод, силен, не любит чужаков. Каджит чудом уцелел после почти месяца слежки. Не советую брать такой контракт после большого перерыва, все же практика уже ушла. Цицерон положил листок в карман и удалился, даже не посмотрев на редгарда. Назир был доволен, он знал, что Шут проявит характер и воспротивится совету жителя песков. Может он и стал выглядеть угрожающе, но где-то внутри в нем осталось что-то спорящее и упрямое. А, возможно, ему попросту жить надоело? Хотя... наврядли. Скорее, просто захотелось побыть героем. Похвастать перед Слышащей, когда она очнется, что смог поймать проблемную цель. И похвастает. Если только не помрëт.***
Перед своим уходом Шут выпросил у Бабетты время на то, чтобы попрощаться со Слышащей. Вампирша решила, что в таком случае поднимется на поверхность и подкрепится — начинать сокращать свои запасы консервированной крови она не торопилась. Оставшись наедине с Триной, он вновь сел на пол у ее кровати, взяв в руки нежную кисть. Он потерся носом о ладонь и горько усмехнулся. В голове прояснилась маленькая деталь, которую он ранее отгонял всеми возможными способами. Шут хотел быть беспристрастным, честным рядом с собратьями, которые впутывали личное отношение в работу. Но даже здесь он остался таким же, как все. У самого порога оглядываясь назад, сердце вдруг неприятно кольнула простая истина: Слышащая перестала быть просто Слышащей. Это было подобно откровению. Шут сидел возле нее со стойким желанием никуда не уходить. Как он может оставить еë одну? Даже под надзором Бабетты, которая знала о состоянии Слышащей гораздо больше Цицерона, это тянуло мучительной неизвестностью. Никто и никогда не сделает твою работу лучше, чем это можешь сделать ты — простой закон, который приходилось исправно вспоминать. Как о ней будут заботиться? Вампирша сказала, что дыхание и сердцебиение могут остановиться в любой момент и Слышащей понадобится помощь. Услышит ли это кто-нибудь другой? Наверное, дремать у ног Главы было слишком вольно, но всë же от этого зависела жизнь. А Шут никогда не боролся так за чужую жизнь. С ним бывало всякое, но не такое. Обычно он заботился о мëртвых, либо о том, чтобы кто-то стал мëртвым. Но обихаживать больных или раненых — это был не его промысел. И всë же он делает эту работу добровольно и радостно, точно не бывало в жизни ничего приятнее. А находиться рядом со Слышащей было очень приятно, так же как и крайне больно, поскольку знакомое лицо не смотрело на него, не смеялось и бледные губы не произносили по привычке странных, необычных слов. Она молчала, как и сама Мать Ночи. От этого в груди чувствовалась невыносимая боль. Трина... Чем дольше он на нее смотрел, тем сильнее билось его сердце, царапаясь о стекло расколотой души. Уходить подальше от Слышащей — худшее спасение, которое только можно было придумать. — Что же, — начал Цицерон, — сегодня я расскажу еще немного о прошлом. А потом нужно будет уйти. Когда Цицерон вернется, Слышащей уже будет лучше, правда? И всë будет как прежде. Шут горько усмехнулся, думая о том, что девушка очнется и даже не узнает, насколько важна для него. Она не увидит как он спал у ее ног, а имперец не застанет еë первые слова после пробуждения. Может, всë-таки получится оттянуть этот момент? Возможно ли, что она всë же дождëтся? Еë рука такая мягкая... Ассасин аккуратно поцеловал еë запястье, перед тем как начать свою историю. Цицерон никогда не любил снег. Там, где он родился, было много снега. А вместе с тем в избытке было и горьких воспоминаний о лишениях, криках и боли. Скайрим не слыл темлым краем, так что снега предстояло видеть достаточно. Всю дорогу через море Цицерону снился убитый им шут — последний контракт, который еще долго вызывал у бывалого убийцы дрожь. Шут был уже не молод, а его нос был постоянно припухшим и покрасневшим от пьянства и табака. Но он постоянно смеялся. Цицерон никогда так не делал, но именно эту жертву он решил помучить перед смертью, словно это старый дурак был виноват в том, что имперца назначили Хранителем. Это не вручалось ему в руки как честь, скорее как наказание, украшенное лаврами. Ему сказали, что он не справился… Два проваленных контракта, но оба не по вине Цицерона! Он всегда брался за заказы, которые не по зубам другим членам Братства, такие, где нужна ловкость, ум и изворотливость. В первый раз жертвой была госпожа, которая не выходила из замка и постоянно была окружена охраной. Как достать звонкую птицу из золотой клетки? Цицерон влез в окно, но перед этим ему пришлось карабкаться по стене, миновав два поста стражи. Он очень хорошо потрудился. Женщина знала, что за ней придут. Отчасти она так же верила, что тщетны и все попытки спастись. Она умерла достойно, так любили умирать многие благородные дамы, у которых было достаточно характера. Но вот проклятье! Уже вылезая обратно, Цицерон услышал женский визг и обернулся! Нет, ну стоило же ему замешкаться! Лишая жизни внезапного свидетеля, Цицерон понимал, что своими руками лишил себя контракта. Это была плата за возвращение домой. И даже эта картина, полная крови, не возникала у него перед глазами по ночам. Что же могло покачнуть холодный рассудок имперца? Смех. Королевский шут не боялся смерти, не боялся боли, лишь смеялся, словно не в состоянии поверить, что его глупая жизнь наконец-то подходит к концу. И именно эта картина будет приходить к Цицерону во снах, от которых тот будет просыпаться в поту: кровь, ярость, а перед ними… Глаза безумия. Какая же власть была у дворцового шута! Казалось, что даже в таком грязном месте он нашел сцену для представления! И знал, что он главный гость. Его нельзя было запугать, согнуть, принудить к чему-либо… Он был словно малая скала, на которой находят свой покой корабли. Море бушевало вокруг него, а он… Смеялся. Его руки могли быть связаны, но дух — никогда. Вот, кто действительно жил без страха и без боли. Цицерон много думал над тем, что ему не хватает той же стойкости. Хотел бы он так же заглянуть в глаза смерти и напугать еë… Своим бесстрашием. Больше десяти лет в Чайдинхолдском убежище, больше десяти лет земля практически не скрывалась под белым покрывалом. А затем Скайрим. Он был весь в снегу, ведь Цицерон приехал в Виндхельм, да еще и в разгар зимы. Только Хранитель и Мать, двое выживших старого Темного Братства. Рыжий дурак привлекал внимания гораздо больше, чем можно было ожидать. По началу Цицерону не было до этого никакого дела, он не боялся нападения. Долгое время он был погружен в свое одиночество и единственной соломинкой, позволяющей ему отвлечься, стали книги. Шут перечитал всё, что было в старом убежище. Перед отплытием он даже нашел что-то новое: упоминание в дневниках о Святилище Рассветной Звезды — одно из старейших убежищ Темного Братства, неподалеку от города Данстара. Оно было благословлено самим Ситисом, именно оно могло послужить началом новой эпохи Темного Братства. Цицерон все еще надеялся, что Мать одумается и заговорит с ним даже ради оскорблений. Но Нечестивая Матрона по-прежнему хранила свое молчание даже в стенах своего нового дома. Идти на поклон к Астрид было тяжело, унизительно и абсолютно нелепо. Ведь она — всего лишь Ликвидатор, решивший взять власть в ослабевшей организации. Теперь у них не было ступеней развития, не было структуры управления, всё держалось не на благоговении перед волей Матери Ночи, а на желании зарабатывать деньги через тех, кто еще готов совершать Темное Таинство. Те, кто назывался новой организацией ассасинов Темного Братства представляли из себя лишь сброд наемников, ведомый жаждой наживы. Само их существование порочило имя старого Братства, но Мать по-прежнему молчала, не оставляя Цицерону выбора. Без новых собратьев он не расскажет о былых временах и традициях, так же как и не найдет Слышащего, способного возродить былое величие Братства. Мало того, что Цицерон возобновил свой путь в отвратительное место, где собрались лишь дешевые наемники, ему не помогали и грязные Скайримские дороги. Сделав крюк через Данстар и всё же не получив напутствие от Нечестивой Матроны, Шут отправился в сторону Фолкрита. Но Скайрим не был доволен иноземному убийце на своих просторах: еще не доехав до Вайтрана колесо телеги оторвалось под тяжестью замаскированного под ящик гроба Матери Ночи. Местные предпочитали не иметь со скоморохом ничего общего, оставляя дурака топтаться на месте в поисках помощи. Он ходил кругами, бил руками землю и яростно кричал, не в силах смириться с тем, что застрял в самом не подходящем для этого месте. Взвалить гроб на спину лошади было бы глупо — это непосильная ноша для животного. Оставить Мать одну и попытаться купить работников в крупном городе — сущее безумие. Ящик без присмотра будет вскрыт, серебряный гроб украден, а освященные мощи либо сожжены, либо осквернены землей смертных. Всё, что являло собой главную ценность Темного Братства, его сердце и душу — всё это будет навеки потеряно, уничтожено местными деревенщинами, а Цицерона после этого постигнет страшная кара. Мало кому достается столько власти единолично: следить за сохранностью освященных Ситисом мощей, перевозить историю всего Темного братства. Это небывалая ответственность, которая досталась именно ему. И Шут должен исполнить свой долг за тех, кто больше не смог быть вместе с ним в мире живых. Даже если придется нести короб в руках… А когда показной деревянный ящик проломится и покажет желанное для воров серебро, Цицерон должен будет драться. До того момента, пока не упадет на землю бездыханным телом с перерезанным горлом. Если это произойдет, то именно из-за Цицерона прервется история Темного Братства. Именно он будет повинен в том, что не справился с возложенной на него миссией. И всё из-за несговорчивых деревенщин! Всё из-за проклятущего колеса! Шут с силой ударил по боку телеги, чем напугал привязанную кобылу. Глупое травоядное животное даже не понимает насколько страшны те хищники, что выше людей. Они выше смертных, они способны терзать гораздо сильнее, чем любая пытка мира. А Мать Ночи… никогда не забудет того, кто виновен в ее забвении. Мать Ночи ничего не забывает. Собираясь с силами, Цицерон не сразу заметил путника на дороге. Кто-то шел впереди прогулочным шагом, причем прямо на него! Ах, если б это была удача! Его молитвы были услышаны? Какое влияние окажет тот человек, что направляется к нему? Силуэт дарил и надежду и чувство тревоги. Пройдясь ладонью по ящику, точно успокаивая свою Госпожу, Шут натянул улыбку. Это был не просто человек, а девушка. И довольно хорошенькая… а еще умная, спокойная и рассудительная. Такую послушают люди, что живут в этих местах! Они ведь любят тех, кто больше похож на нордов, так? Вот только Цицерона нельзя было обмануть: было что-то в этой леди не то. Никакой она не норд, по крайней мере, не полностью. Фермер Лорей — рукастый мужлан с инструментами и опытом работы с деревом — был околдован миловидной странницей. По ее просьбе фермер все же согласился помочь Шуту, хотя ранее Цицерон просил его не менее пяти раз! Вот, что значит — сила женского внимания. Казалось, что она упала с небес. Добрая душа, что смогла помочь дураку, так яро ненавистному местными! Провидение Матери Ночи, явление ее доброго расположения к своему слуге! Под капюшоном девушка прятала белые волосы, которые вьющимся облаком окружили ее лицо. Цицерон не знал как отплатить ей за доброту, он лишь подумал о том, что поможет, если снова когда-нибудь ее встретит. Благо, что внешность у девчонки была более, чем выразительная: необычные снежные волосы, яркие зеленые глаза и лицо… Шут всматривался в эти черты, чтобы точно узнать незнакомку при следующей встрече. Цицерон никогда не забывает лиц. После этого случая Шут начал задумываться, что окончательно сошел с ума. Его раз за разом навещала навязчивая мысль о том, что никакой путешественницы попросту не было. Всё казалось сном. Реальность после долгого заточения в убежище с Матерью Ночи уже казалась зыбкой и нечеткой. Что являлось сном, а что могло оказаться явью? Прекрасная спасительница была чем-то слишком хорошим. Слишком прекрасным, чтобы быть на самом деле. Цицерон продолжал путь напряженным, ведь в его голову постепенно стучалась безрадостная правда о будущем, а именно — факт того, что он должен будет полюбить Слышащего. Это лицо, которому доверится их Мать, тот, от кого будет зависеть судьба всего Темного Братства. Глашатай Нечестивой Матроны — титул, который в прошлом, настоящем и будущем должен внушать уважение. И всë это достанется неизвестному, который остался в дыре наëмников, подобии старого Братства. Всем хотелось выжить, но Цицерон чувствовал, что кучка под командованием Астрид лишь пятнала имя Ситиса. А потом некто из этого племени предателей будет руководить ими. Мысли о появлении Слышащего от чего-то не радовали Цицерона, наоборот — его унынию не было предела. Неужели он не достоин? Как будто в новом месте будет кто-то лучше. Почему Мать игнорирует своего преданного слугу? Нет. Она не может быть неправа. И мелюзга не имеет права указывать Великой Матери. Слуги не спрашивают у господ от чего те издают указы, в этом ведь и заключается суть служения — повиновение. Цицерон должен исполнить волю Матери Ночи, даже если Она не говорит со своим последователем. Цицерон должен быть скромнее, всë же он лишь слуга, ему не дóлжно перечить тем, кто выше. Да, вот поэтому ему нельзя быть Слышащим. Тот, кто хочет власти и признания, никогда не будет достоин ничего из перечисленного. Хочет ли мерзкий Цицерон почëта? Любви? Главенства над кем-то? Какая глупость. Ему нельзя о таком даже мыслить! Ведь он не хочет брать на себя обязанности Слышащего, а попросту хочет услышать голос своей Госпожи, вот и всего-то! Любопытство. Шут не должен быть Главой Братства! Это даже уму непостижимо, как он смел задуматься о чём-то подобном! Глупый, бесспорно мелочный Цицерон со своими идиотскими решениями! Но Госпожа ведь простит ему такие грешки, да? Великая невеста Ситиса, прими же раскаяние своего слуги, дабы он мог просто жить в тени своей Госпожи! Доброй, мудрой и вечной Матери Ночи. В своих мыслях Цицерон уже давно запутался. Его разрывал напор противоречивых чувств, порождая с каждой минутой всë больше смятения в душе. Шут успокаивал себя лишь поглаживая деревянный короб, скрывающий гроб Матери Ночи. Мысли о том, что Матушка так же может волноваться, отвлекали имперца от самобичевания и скорби прошлого. У него была не самая разговорчивая попутчица, но всë же она была живее, чем обычный труп. У нее была своя воля. Есть ли чувства после смерти? Ситис — властитель Пустоты, которая растворяет всë подобно кислоте, однако не в Пустоте Нечестивая Матрона коротает свою вечность. Колëса крутились, повозка скрипела, а Мать молчала. Мысли и намерения Госпожи были неведомы Цицерону так же как и ближайшее будущее. Это пугало польше смерти, ведь в состоянии мертвеца была заманчивая определëнность. Мертвые — они ведь просто мертвы! Ха! Никаких сюрпризов. Прекращение дыхания — это точно не то, чего Цицерону стоило бы бояться. Погрузиться в Пустоту — так же звучало куда более заманчиво, чем может показаться на первый взгляд. Лишиться страданий, прошлого, того, что жгло душу всю его жизнь — это не проклятие, а благословение. Нет памяти — нет боли. Подарок для такого, как он. «Ой, Цицерон вновь заболтался, он так привык взваливать свои проблемы на добрую Госпожу! Наверняка, Мать Ночи хотела бы, чтобы грубый дурак заткнулся! О, да-да, такую просьбу можно было бы понять. Но как удостовериться, что Госпоже не скучно? Или же все-таки она страдает от трещания Цицерона? Как сложно! Как сложно говорить с тем, кто не может дать ответа, — Шут улыбнулся, покосился в сторону короба и подмигнул, будто видел незримый дух самой Нечестивой Матроны, — но скоро всë изменится, так ведь? Матушку услышат. Еë поймут. И новым голосом она сможет передать Цицерону, что вновь готова возглавить Братство!» Махая руками, он хохотал. Смеялся как Шут, которого режут. За этими смешками таилась боль, которую никто не видел. Кроме Матери Ночи. Она видела всë. Спустя некоторое время, Цицерон все же добрался до своего нового дома — по крайней мере, он надеялся, что сможет это место назвать домом. Приятным сюрпризом для него оказалось наличие немногих членов Братства, что были полностью посвящены в старый порядок вещей. Морщинистый колдун был польщен и крайне рад встрече с Хранителем, а вот вечно молодая девочка с вампирскими глазами проявила к Шуту уже чуть менее ярый интерес, хотя она не была груба с ним, в отличие от местного вервольфа. И среди кучки убийц, как золотое кольцо среди медных побрякушек, показалась беловолосая Трина. Она оказалась его Темной сестрой. Не иначе как силы Ситиса подстроили их встречу на дороге. Ох, она была мила точно так же, как и в прошлый раз! Цицерон не мог отделаться от мыслей, что он безумно счастлив этой новой встрече. Как же хорошо, что они теперь часть Братства. Осталось лишь приложить немного усилий, чтобы Темное Братство стало по-настоящему единым. У Цицерона была своя комната, которую он делил лишь с Матерью. Шут тя́жело свыкался с переменами вокруг себя и житейским беседам с живыми предпочитал монолог с Матерью Ночи. Все эти новые лица, косые взгляды на дурака и его поведение, все возможные сплетни — всë это создавало ком чистейшего хаоса в его голове. Шут паниковал, но сам отказывался в это верить. Он пережил членов двух убежищ, время одиночества, охоту на Братство, миновал страдания и лишения, но теперь… Что заставляет его дрожать? Цицерон слишком долго был один. В этом была не единственная его проблема, но во многом другие неприятности исходили из этой. Шут старался быть вежлив со всеми, но еще там, на дороге, он увидел кого-то очень важного для него. Девушку с белыми волосами. Да, безусловно, это была судьбоносная встреча. Они еще не знали друг друга и встретились снаружи без масок, которыми часто прикрываются ассасины. Поэтому Она не обманывала его. Но как же тяжело было находиться рядом с ней! Словно возле источника странной энергии… Его тело дрожало, хоть Шут и не подавал вида. Он не мог позволить себе касаться еë — слишком велика была та энергия, что исходила от кожи… Она приносила боль. Необычную боль. И Цицерон страдал, но хотел еще. Он смеялся, балагурил и раз за разом на короткий миг сокращал между ними дистанцию, чтобы просто вновь почувствовать эту подъемную волну, которая, смеясь, переворачивала сердце Шута. Со временем эта странная волна перестала сбивать Цицерона с ног, но всë же не исчезла. Она колола его пальцы, когда Слышащая брала его за руку, она бушевала в животе, когда Шут проводил много времени в комнате Трины. Даже когда Слышащая была отравлена, Цицерон гладил ее руку, прикасался лбом и чувствовал странное желание никуда не уходить. Зачем Вечное Дитя прогоняет его на задание? Почему Цицерон не может просто остаться? Ему будет тяжело без Слышащей как каджиту без скумы! Цицерон вдруг понял, чего же не хватало неподвижной девушке, чтобы стать хоть на мгновение прежней. Шут сорвался с места и зашуршал бумагами на столе, освобождая себе путь к ящику с некими, как она их любила называть, «уходовыми средствами». Взяв маленькую баночку, он вернулся к исходной точке и широко улыбнулся. — Слышащая всегда им пахла, — Цицерон сел на край кровати и открыл баночку. Тонкий запах, едва способный конкурировать с испарениями лекарств… это был он. Действительно, это тот самый бальзам. — Чтобы губы не трескались, — повторил Цицерон, скорее в надежде вспомнить, как об этом говорила Трина. Цицерон аккуратно дотронулся до содержимого пальцем и потянулся к Слышащей. Еë губы были бледны, точно обескровлены. Шут медленно растëр по ним бальзам, нервно сжимая второй рукой банку с оставшимся содержимым. Закончив, имперец положил дрожащей рукой баночку на край прикроватной тумбочки, там, где еще осталось место не занятое флаконами с лекарствами. — Тяжело, — наконец, выдавил Шут, и его голос предательски дрожал. Это было правдой. В этом и заключалась причина того, почему Цицерон крутился вокруг кровати с неподвижной Слышащей, ведь больше у него не было ничего. Бабетта была к нему добра, но все же по-вампирски холодна, Назир его терпеть не мог, остальных он попросту раздражал. Шут пытался привлечь к себе внимание, словно гиперактивный ребенок. Он просто слишком долго был один. И когда Слышащая уходила по своим делам, у Цицерона оставалась только Мать. Лишь она могла выслушивать его, лишь она нуждалась в компании, поскольку так же была обречена на одиночество. Если бы Цицерон лежал на месте, то ему было бы в радость появление друга. Но сейчас рядом не было даже Матери Ночи. Шут переместил взгляд на Слышащую. — Цицерон вернется… И принесет цветочков. Слышащая же дождется? — он погладил ее руку. — Пожалуйста? Имперец знал, что ему не ответят. С недавних пор, когда Трина оказалась отравлена, Шут вновь ощутил то самое чувство, от которого бежал в Скайрим. Это одиночество. В Темном Братстве было много союзников, но только при потере Слышащей вдруг стало невероятно тихо. Говорить попросту не с кем. Но болтать с самим собой тоже не хотелось. Всë внутри Цицерона сжалось в ожидании исхода, никто не знал, что будет с Триной: сможет ли она выстоять или однажды просто уснет еще глубже и больше никогда не встанет. Это было больно. Шут тяжело дышал. Слышащая стала важной частью не только Братства, но и его самого. Она давала надежду. Глупую, хрупкую веру в изменения. Если Слышащая умрет, то она заберет с собой и что-то очень важное. Что-то, после чего мир не будет прежним. А Цицерон останется совершенно один.