Брошь с аметистом

Ещё не было восьми. Алоис проснулся от взгляда, прожигающего затылок. Смутно ощутимое тепло сна и, более явственное, тепло хрупкого тела рядом постепенно исчезали, и снова возвращалась пульсирующая боль. Там, снаружи, за пределами кровати и даже этой комнаты, всё было до тошноты одинаково. «Ещё немного», — жалобно прозвучало в голове, и Алоис с удивлением и отвращением узнал свой же голос. Перевернулся на спину: слишком поспешно, сдерживая стон, и приоткрыл глаза. Клод стоял молча, и кому-то менее искушённому сложно было прочитать хоть что-то на его непроницаемом лице, но Алоис уже давно научился замечать обрывки его эмоций; или, по крайней мере, убедил в этом самого себя. Холодные жёлтые глаза смотрели с презрением. Он жалок. Демону не понять, что заставило его, почти всхлипывающего от боли, пробраться до этой спальни. Алоис и сам не понимал. Проснулся в поту, с ощущением, что кожа его горела, словно была вся покрыта ранами, которые никто не увидит. И вот сейчас Клод смотрел так, как если бы смеялся над ним и одновременно презирал — и всё это не поведя и бровью, не двинув и мускулом на бескровном лице. Что это, если не подтверждение того, насколько его господин мерзок? Алоис отшатнулся как ужаленный, когда мягкая рука Эмили случайно коснулась его. Нет, она всё ещё спала, просто потянулась, как будто хотела прижать подушку к себе, но теперь, когда он смотрел на неё, казалась такой же жалкой, каким только что был он сам. Даже этот жест, вся поза, в которой она лежала — всё было слишком детским, слишком уязвимым. Когда он видел такую открытость, то мечтал растоптать её. Когда на ладонь ему садилась красивая беззаботная бабочка, больше всего на свете ему хотелось сжать кулак, сломать, уничтожить. Было куда привычнее, когда Эмили от него отшатывалась, когда боялась его или даже ненавидела, пусть и не смела сказать об этом вслух; он знал, чувствовал её беспомощную ненависть и наслаждался ей. Но теперь всё было слишком неправильным. Почему она так спокойна? Он чувствовал какое-то разочарование и вместе с тем знакомый, расползающийся в венах холод. Клод без слов подошёл и помог ему встать. Теперь, когда одеяло осталось на постели, его сильно знобило. Сколько раз дворецкий видел его без одежды, но именно сейчас Алоис чувствовал себя обнажённым. — Дай мне рубашку, — тихо прошипел он. Клод беспрекословно повиновался и хотел одеть его, но тот только отмахнулся от протянутой руки и, морщась от боли, оделся сам. Теплее не стало, зато теперь, когда между ними был воздвигнут барьер, пусть и такой призрачный, Алоис почувствовал себя увереннее. Никто не смеет лезть в его мысли, даже тот, кого он сам выбрал себе в слуги, и уж тем более никто не смеет смеяться над ним. — Это ещё что? Парень бесцеремонно ухватился за уголок бумаги, торчащий из кармана чёрного сюртука, и вытащил дорогой конверт с зелёной печатью. Той самой, которая была ему знакома куда лучше, чем хотелось. В груди сжался комок ярости: это стало заходить слишком далеко. — Меня это достало, Клод, — уже не заботясь о том, что может разбудить Эмили, сказал Алоис. Мерзкая пустышка. Всё, чего ему хотелось — швырнуть это письмо ей в лицо, но он не мог. Для этого было ещё слишком рано, а потом, когда придёт время, он ещё успеет ткнуть её носом в правду. Успеет вырвать из неё лживую покорность, которой она пытается запудрить ему мозги. Алоис довольно усмехнулся, но в этот момент боль снова напомнила о себе, и улыбка вышла странной, скорее вымученной. «Есть время разбрасывать камни, и время собирать камни», и совсем скоро ей придётся собрать свои.

***

Когда Эмили проснулась, постель была уже пуста. Она не слышала, как ушёл Алоис, а простынь, гладкая и прохладная, как и каждое утро, казалась ещё более холодной после исчезнувшего тепла. Теперь, впрочем, она не была уверена, что тепло было где-то, кроме почти забытого сна, оставившего после себя смазанное воспоминание, щемящую тоску, которой она не могла найти причину. Зашла Ханна, помогла ей одеться, а Эмили всё думала, приходил ли он в самом деле? Кожа на пальцах слегка покраснела, а значит, по крайней мере, момент со свечой был взаправду, но за другое никто не мог поручиться. Да и что «другое»? Она помотала головой, забыв, что горничная занимается её волосами. Ничего другого и не было, и всё равно Эмили волновалась при мысли, что сейчас будет нужно спуститься в столовую. — Принести вам чай сюда, миледи? — спросила Ханна. Эмили не поверила своим ушам. Завтракали всегда внизу, если только Алоис не уезжал по делам из поместья, что было совсем немыслимо в его теперешнем состоянии. — Господин не хотел заставлять вас ждать и позавтракал у себя, — уклончиво пояснила та, но Эмили это не обмануло. — Вот как, — равнодушно кивнула она. Возвращалась привычная отстранённость, к которой она не прибегала уже давно. Выходит, Алоис не хочет её видеть. С чего она решила об обратном? Иногда — а сейчас был именно такой момент, — Эмили не выносила свою чувствительность. В самом деле, как можно было подумать о чём-то ином! Ему захотелось прийти ночью — он пришёл, только и всего, а зачем — это было не её ума дело. Разве Алоис не делал всё, только чтобы привести её в замешательство? Видимо, в этот раз ему опять это удалось. — И… — Ханна замялась, будто задумалась, стоит ли говорить. — Сегодня пришло это. Эмили даже не нужно было оборачиваться, чтобы понять, о чём она, и всё-таки пришлось удивиться. Вместе с письмом горничная держала небольшой кожаный блокнот. «Очень рад, что вы согласились взглянуть на мои рисунки. Их совсем немного, но я верю, что вы сочтёте их интересными, если вам нравятся далёкие страны. Греция с её тысячелетней историей удивительна». Прекрасно. Карр спасал её в очередной раз, и честно говоря, Эмили была рада, что он появился в её жизни. Пускай общение обходилось ей дорогой осторожностью, но всё лучше, чем возвращаться к безвыходной пустоте. Сколько прошло с того первого вечера — чуть больше месяца? Верилось с трудом, как и в то, что сначала она хотела не отвечать. Маркиз ни разу не написал ничего предосудительного, и ей подумалось, что она вполне имеет право на эту переписку. Эмили снова взглянула на письмо, прежде чем перейти к рисункам. Короткий лист бумаги с неровным верхним краем, да и Карр, кажется, решил не утруждать себя в этот раз формальностями и перешёл сразу к теме. Такую неаккуратность было тяжело ожидать от молодого человека, и всё же Эмили не хотела на ней останавливаться и с нетерпением открыла блокнот. Как отличались зелёные пятна травы и высокие бежевые колонны от всего, что рисовала она сама! Листы в блокноте немного загибались от водяных красок, а под рисунками чернели чётко выведенные подписи: «Театр в Дельфах», «Сокровищница Афинян», «Вид на долину через руины храма Аполлона». Больше всего ей понравилась последняя — долина, полная красных маков. Она выглядела такой солнечной, что Эмили захотела погреться на наверняка тёплой, мягкой траве. Ей вспомнился её собственный альбом с карандашной серостью фонтана, чёрными утками в пруду и самым первым рисунком — вазой с тюльпанами. Даже та была бесцветной, хотя в памяти до сих пор стояла лимонная свежесть цветов и большой жёлтый бант. Если бы только Эмили могла куда-нибудь поехать… Кто знает, может, это бы оживило её рисунки. Может, это бы оживило будни, полные растерянности и утомительного колебания от ненависти до глупой-глупой нежности. Сейчас больше, чем когда-либо, захотелось увидеть Уильяма, поговорить с ним, пусть она и понятия не имела — о чём. О странах, где он бывал, или о книгах, что она прочла. Какими разными были их жизни! Ей снова нужно было сделать что-нибудь, что угодно, чтобы дни не казались такими вялыми и одинаковыми. Эмили попыталась вспомнить вчерашний день. Неожиданный снимок, пожар и пугающие минуты, нет, часы на высоте башни Вестминстера — воспоминания, пусть и недавние, были слишком смутными, словно всё это она видела лишь во сне, а теперь вернулась к обычной жизни. Что если для кого-то то, что случилось вчера, и есть обычная жизнь? Конечно, не считая того, чтобы побывать в руках убийцы, но разве это не было лучше, чем даже не знать, какой сегодня день недели? Не знать, что он скажет или сделает в следующий миг… Эмили покачала головой. Который и который раз, как ни крути, все её мысли возвращались к нему. И Эмили это не нравилось. «Уважаемый маркиз Карр, — писала она после обеда, — вы были очень любезны, что поделились со мной вашими рисунками. Они чудесны! Мне тяжёло представить, что где-то на самом деле есть такие места. Какая удача видеть их на самом деле, прикоснуться к колоннам, хранящим дух времени. Думаю, что теперь мне вполне понятны слова: "Как только подхватываешь лихорадку путешественника, уже не можешь от неё излечиться и будешь заражен ей до конца жизни". Я мало чего знаю о Греции, что бы выходило за рамки учебных рассказов мистера Барнса, но уверена, древние храмы всё скажут за себя тому, кто умеет слушать». Эмили перечитала последние строчки и поморщилась от сентиментальности. Есть ли в ней хоть частичка человека, который бы верил в эти слова? Какая нелепица. Ещё немного — и она заговорит фразами из романов Бронте. Но нужно было продолжать. «Я, к сожалению, не могу прислать вам мой альбом, но если когда-нибудь мы снова увидимся…» Она отшатнулась от письменного стола с покрасневшими щеками. Эта мысль показалась слишком смелой, и все попытки превратить её в простую любезность потерпели поражение. «… и если он будет вам всё ещё интересен, хотя, уверяю вас, мои навыки рисования проигрывают вашим, я покажу вам кое-какие из моих набросков». Сносно? Эмили бы так не сказала, но ничего другого в голову не пришло. «В своём прошлом письме вы рассказали, что хотели бы дать Парижу ещё один шанс. Возможно, я вам наскучила, непрестанно говоря о Франции, но мне кажется это таким удивительным! Моя кузина Вайолет была там однажды, — на ходу сочинила она, — так что с тех пор я мечтаю оказаться в Париже, к тому же это бы исключительно хорошо сказалось на моём знании французского. Признаться, мой брат владеет им куда лучше меня, и мне бы не хотелось от него отставать. У вас там родственники?» Она писала всякие глупости, почти о них не задумываясь, пока не исписала лист с двух сторон. Письмо вышло куда длиннее, чем все её предыдущие, да и Карр до сих пор не позволял себе докучать ей большими посланиями, так что Эмили казалось, будто этим самым она переступает черту. Или делает шаг в пропасть, что было куда вероятнее. В любом случае отступать поздно. За окном сияло солнце, но радости, как несколько дней назад, не было и в помине. Она только подумала, что свет красиво пробивается сквозь молодую листву, и пожалела, что не может насладиться им в полной мере, когда в дверь постучали. — Да? — прерывистым от неожиданности голосом спросила она. — Я принесла чай, миледи. Эмили рассеянно кивнула. Значит, снова одна. На что он рассердился? Вопреки ожиданиям, есть не хотелось: не соблазнили её ни горячие, только выпеченные булочки с топлёными сливками, ни маленькие треугольники сэндвичей с огурцом. Видимо, аппетит распространялся только на моменты волнения, а не апатии. — Ханна, отправь письмо, когда тебе будет удобно, — устало проговорила она. — Как скажете. Интересно, что Ханна думала обо всём этом? Алоис не мог не знать и всё ещё не остановил её. Кажется, она переоценила его заботы о том, кому она пишет и пишет ли вообще, и, к удивлению, эта мысль вызвала не облегчение, а горечь. Ей казалось, ему было до этого дело, и неужели она снова ошиблась? Да и если подумать, свободно переписываться, не боясь наказания или очередной вспышки ярости, разве это не то, о чём можно было мечтать? Эмили взглянула на прикроватный столик: она ещё не успела сложить брошь в коробочку, и косые лучи солнца заставляли аметистовые крылья мотылька ярко блестеть. Казалось, он вот-вот расправит крылья и запорхает по комнате, но… Эмили знала, что ему не улететь отсюда так же, как и ей. Даже своим подарком Алоис ясно давал это понять. Она прикрыла глаза. Улететь… Это — то, чего ей хочется? И невольно, как само собой разумеющееся продолжение: а что, чёрт возьми, хочет Алоис? И почему вообще это её интересует? Должно ли? Вопросы грозили остаться без ответа, как десятки тех, что она задавала себе в голове, но никогда не решалась произнести их вслух. В тот день она ни разу не встретила Алоиса. Огромное поместье, где при желании можно не пересекаться днями, если не неделями — хорошо или плохо? «Хорошо, ведь можно уйти от взгляда, который не хочешь видеть», — убедила она себя. Эмили и не хотела его видеть, но не могла отделаться от ощущения, что им нужно будет поговорить — даже если не сейчас, то однажды. Нужно, потому что иначе она захлебнётся бесконечными вопросами, которые некому задать. Вечером, когда уже давно пришло время отходить ко сну, Эмили не погасила свечу, а только оставила её на подоконнике и забралась с книгой в кресло. «Это тебе объяснит мою тайну, да и всё остальное. Для меня не дело выходить за Эдгара Линтона, как не дело для меня блаженствовать в раю; и если бы этот злой человек так не принизил бы Хитклифа, я бы и не помышляла о подобном браке. А теперь выйти за Хитклифа значило бы опуститься до него. Он никогда и не узнает, как я его люблю! И люблю не потому, что он красив, Нелли, а потому, что он больше я, чем я сама. Из чего бы ни были сотворены наши души, его душа и моя — одно; а душа Линтона так отлична от наших, как лунный луч от молнии или иней от огня». Ей было всё равно, сколько раз она читала эту книгу; к роману можно было возвращаться снова и снова. Их с Алоисом разговор и то сочинение о любимом романе по французскому, которое никогда не задавали… Эмили только сейчас догадалась, почему не написала о Бронте. Всё, что ей дорого и близко, больше не попадёт в его руки. И никогда он не узнает ничего из того, что её тревожит, и не посмеётся над ней, даже если всего станет много: и вопросов, и мыслей, и страшных снов. Ему никогда не понять её.