Брошь с аметистом

Париж! Париж — столько раз слышать об этом городе, произносить с придыханием, как будто говоришь о тайне — очень и очень приятной тайне, известной тебе одному. А теперь — воплощение этого слова, живое и настоящее, впереди и позади, вокруг, над головой и под ногами. Солнце золотило мостовые, а воздух, нет, весь город — необъятный, под голубым, с курчавыми облаками небом, — казалось, пропитался неуловимыми, сменяющими друг друга запахами. Он пах весной, душной влагой, поднимающейся от Сены, мылом и почему-то супом. Потом Эмили догадалась, что последний запах исходил от маленького кафе на углу: дверь под вывеской, изображающей ярко-красную карнавальную маску, была открыта. На удивление, голод, несмотря на то, что после обеда в поезде прошло только три часа, вернулся, и Эмили грустно проводила взглядом плетёные стульчики перед кафе. Заметила, что отстала от своих спутников, и в несколько торопливых шагов нагнала остальных. Сердце билось часто-часто: от новых ощущений, от кружащей голову весны — и от правды, пускай даже полуправды. Она пыталась забыть, что сказала, и как ни в чём не бывало болтать с Костовым, но каждый раз, как их взгляды встречались, слова путались. Мужчина старался не смущать её жалостью, но в его тоне, в его любезности проскальзывало что-то большее, чем прежнее участие. Разве не этого ей хотелось? Сочувствия? А теперь оно обжигало хуже безразличия. Уж не лучше было бы молчать? Она шагала, глядя себе под ноги, и с каждой минутой всё больше осознавала пропасть между тем, чем решилась поделиться, и тем, что чувствовала на самом деле. Он почти ничего не говорил — тогда, только смотрел так, что ей вмиг стало неловко за сказанное, а в ушах до сих пор стоял стук колёс. Она помнила, как горели щёки, и всё чего ей хотелось — это исчезнуть, провалиться сквозь землю, но было поздно: Костов слушал, и его глаза не давали ей оступиться, не давали замолчать. Каждый раз, как она поднимала голову, Эмили видела этот внимательный, терпеливый взгляд, а закрыться, когда её слушали, когда её наконец слушали, казалось грубостью, нет, даже кощунством. «Почему, почему он так смотрит», — мысленно стонала она, но прерывала затянувшуюся паузу и продолжала говорить. Разумеется, ни слова об Уильяме и о том, что именно он стал причиной их ссоры, да и разве это правда? Причиной была она сама. Потом, когда она рассказала о том вечере: коротко, потому что шею вдруг пережало от воспоминаний, Костов изменился в лице и хрипло пробормотал: «Это жестоко», — а Эмили едва не бросилась убеждать его в обратном. Странное чувство неправильности переворачивало всё с ног на голову. Да, Алоис плохо с ней поступил, да, он не считался с её словами и да, он выжег ей кожу на руке. Но перед глазами сами собой рисовались другие картинки: блокнот Уильяма с пейзажами, который она прятала в ящике стола с затаённым наслаждением и стыдом, письма, её розовые щёки и часто бьющееся сердце всякий раз, как она виделась с ним — и до смешного несхожее каменное лицо, когда с ней заговаривал Алоис. Она помнила свою холодную упрямость, и это выворачивало её наизнанку. — Не всегда было так плохо, — торопливо, почти нервно возразила Эмили, а сердце громко стучало в висках. Она натянула рукава платья на озябшие вдруг ладони, хотя за окном мелькало солнце, а в памяти встал другой день — туманный и пасмурный. Серебряная гладь озера, чахлые кусты на берегах и Алоис. Её знобило, почти так же, как сейчас, а он дал ей свой сюртук. Она знала, что тот остался в одной рубашке под тонким жилетом, хотя тогда не обратила на это ровно никакого внимания и не задумалась, было ли ему холодно. Да сними ты сначала пальто, потом наденешь его сверху. Хочешь опять простудиться? Нет, она даже не задумывалась, чувствует ли он холод вообще, потому что Алоис никогда не говорил об обратном и это была не её забота. «А его — была», — прошептала Эмили, а когда Костов переспросил её, тихо мотнула головой. — Вот и всё, — подвела итог она, потому что продолжать было невыносимо. Слова не приносили облегчения, а кололи острыми шипами. Когда она прокручивала мысленно прошлые события в одиночестве, то никогда не считала себя виноватой, но теперь сдавленные слова выходили изо рта, и все её ошибки, отстранённость, бегство вместо разговора — всё это живо пролетало перед глазами. И даже убеждённость, что Алоис и сам не особо располагал к искренности, не помогала. — Теперь вы знаете, — повторила Эмили, хотя оба осознавали, что она не рассказала и третьей части. — Нет, я одного не понимаю: вы ведь… — озадачился Костов и тут же смягчился, — наверно, самое печальное во всём этом — то, что он ваш родной брат. Она промолчала. Нет, она ни за что не расскажет эту часть. Костов хотел знать, откуда шрам, только и всего, а не просил вываливать на него слезливую историю о приюте, о том, что они не родственники, что она никакая не элегантная девица в беде, а… а кто тогда? Продолжать не получалось чисто физически: ком в горле настойчиво напоминал о себе и о том, что она и так давно пересекла черту. «Может, потом», — подумала Эмили, но знала, что сама больше никогда не затронет эту тему. Подняла глаза, боясь наткнуться на жалость или возмущение, но не увидела ничего, потому что Костов наблюдал за деревьями в окне, а когда повернулся к ней, только улыбнулся, как улыбался на корабле или за обедом. «Слава богу». Она почти сказала «спасибо» за эту его улыбку — за то, что она не выражала ничего из того, что Эмили опасалась увидеть, — и за то, что он больше не заговаривал о прошлом. — И всё же повязку снимать было рановато, — спокойно заметил он. — В Париже хорошие аптекари. Пойдём, когда… Он выразительно указал подбородком в сторону купе Карров, а у Эмили на глаза навернулись слёзы. Она не просила его молчать, но Костов понял её без слов. И вот теперь они шли по направлению к четвёртому округу, где собирались расстаться с Уильямом и лордом Генри — до следующей встречи. — Как вам нравится Париж, леди Эмили? — поинтересовался вдруг последний. Он так редко к ней обращался, что Эмили даже опешила. Лорд Генри скользнул по ней взглядом и пояснил: — Вы первый раз во Франции, не так ли? — Да-да, — наконец кивнула она, на ходу поправляя волосы. — Мне очень нравится город. Он словно бы светлее Лондона. — Зависит от того, где ты находишься, — философски заметил тот. — Слава богу, квартал, где мы всегда останавливаемся, один из таких. Что насчёт вашего? — Насчёт моего? — Квартала, — подсказал Костов. — Адрес вашей кузины, что вы мне дали, это как раз шестой округ. Сен-Жермен буквально в двух шагах. Эмили благодарно взглянула на него, удивляясь, как быстро ему пришла в голову эта идея, и выпрямилась. Давящий груз оправданий, которые нужно было придумать, уже не ломал плечи, как раньше. Теперь половину будто бы нёс Костов: взял сам, не прося чего-то взамен. «По крайней мере, пока», — осторожно напомнила себе Эмили: слишком хорошо знала, что ничего не достаётся просто так, и опять взглянула на него, попыталась отыскать подсказку, намёк на то, что последует за такой непривычной добротой. Она хотела верить: ничего плохого, ведь он не был похож на остальных, но знакомый опасливый голос в голове осаживал слишком уж сильную надежду. Тень, сменившая солнце, лизнула прохладой нос. Эмили подняла голову: голубовато-зелёная от времени, внушительная бронзовая колонна оказалась прямо перед глазами. «Во славу французских граждан, с оружием в руках сражавшихся в защиту гражданских свобод в памятные дни 27, 28, 29 июля 1830 года» — прочла она, незаметно шевеля губами, и только обернувшись заметила, что её спутники остановились. Уильям стоял лицом к солнцу и, щурясь, отчего-то напомнил ей щенка: что-то в его спокойной улыбке заставило залиться краской, почти как после обеда в поезде. Эмили недолго думала, прежде чем вернуть ему улыбку, но перехватила взгляд лорд Генри — пристальный, словно он смотрел в самую её душу. Не в его привычках было так смотреть: вряд ли она могла сосчитать и пять беглых взглядов с момента их знакомства. Сердце пропустило удар: он что-то понял? Нет, глупости. Что он мог понять? Но она уже вся зарделась и не могла ничего поделать, только притвориться, будто залюбовалась колонной и золотым ангелом на вершине. Ветер играл в волосах и спасал от майского послеобеденного зноя, но не от смущения. Наверно, поэтому Эмили торопливо и даже с облегчением ответила на прощание — Карры сворачивали на улицу Сент-Антуан и обещали рассказать Костову, как пройдёт встреча с «его» человеком. Тот ничего не сказал по этому поводу, но, очевидно, был доволен тем, что к его совету прислушались. — Доброго дня, мисс Транси, — любезно кивнул лорд Генри. — Сколько вы гостите в Париже? — Ещё не знаю, — честно ответила она, пытаясь вести себя как можно спокойнее. — Столько, сколько будет не в тягость моей кузине. — Значит, есть вероятность, что мы с вами встретимся. — Буду рада. — Так же, как и мы. Эмили по привычке опустила веки, но почти сразу заставила себя невозмутимо поднять взгляд. Нет, он не может ничего подозревать, просто не может. Скорее всего, недоверчивость — черта его характера, а может, всего лишь повадка, приобретенная со временем, за годы деловых переговоров. Запинаться и робеть значило дать повод для подозрений, даже если их до того не было. В отличие от Уильяма, глаза у лорда Генри были темнее и уже, и сбежать от них казалось труднее. Впрочем, тот почти сразу рассеянно опустил взгляд и ещё раз пожелал приятно провести время в городе. — Я вас провожу, мисс Транси, — нашёлся Костов. — Мой дом недалеко от вашего. Будем почти соседями. До свидания, лорд Генри. Лорд Уильям. Когда они наконец отошли на безопасное расстояние, Эмили шумно вздохнула. Последние несколько дней безумно утомили её, да и кроме того, бессонная ночь напоминала о себе: два часа дремоты в поезде забылись напрочь. Нужно было спросить, что теперь, но она никак не могла решиться на прямой вопрос. — Смотрите на жизнь веселее, — бодро сказал мужчина, заметив её понурое лицо. — У меня нет вашего чувства юмора. — Спорю, у вас оно появится. — Вы так уверены? Эмили пропустила прохожих, двух подвыпивших студентов, идущих им навстречу, и придвинулась ближе к Костову. Тот счёл за лучшее не заметить этого. — Мне бы хотелось, чтобы это было так, — серьёзно сказал он. — Ну что, теперь время позаботиться о вашей руке. Чем быстрее мы это сделаем, тем раньше попадём домой. Даже я соскучился по нормальной кровати. Вот оно. Сердце пропустило удар, но Эмили продолжила идти как ни в чём не бывало. «Попадём домой». Значит, в самом деле, Костов... Полузабытое сравнение с дворняжкой снова всплыло в памяти. Если бы можно было сказать «Вы не должны, не стоило». Но она знала, что особого выбора у неё не было. — Спасибо, — очень тихо сказала она. — Вы так добры ко мне. Я не знаю, почему. Я не могу даже… «Не могу быть вам полезной». Что она умеет? Что может сделать такого, в чём мог бы нуждаться этот богатый, спокойный, казалось, всезнающий человек? — Не можете что? — Отплатить вам за доброту, — уклончиво ответила Эмили. Он внимательно заглянул ей в лицо, точно пытаясь понять, о чём она думает, потом беспечно улыбнулся и, повернув голову, указал на деревянную вывеску аптеки в конце улицы. — Видите. Несколько минут, и у вас будет по крайней мере одной заботой меньше, а об остальном сможем подумать потом. Договорились? — Договорились. В аптеке было светло, почти бело, и пахло мятой, новой краской и горько-сладкими сиропами. Эмили остановилась позади Костова, пока тот очень вежливо и очень убедительно просил аптекаря осмотреть ожог, говоря, что в больницу обращаться уже поздно, да и они совсем не знают, каковы правила на этот счёт для иностранцев. Ей даже показалось, будто он высказывал всё это с нарочно заметным акцентом. — Ужасно, просто ужасно, — тараторил он, — не знаю, что и делать, не будете ли вы так любезны подсказать, что может ей помочь? Мы приехали этим утром, а перед тем бедняжка проплакала от боли весь вечер. При этом он так забавно поджал губы и свёл брови домиком, что Эмили едва удержалась от смеха, но взяла себя в руки и решила не подводить его. Играть роль страдающей девочки оказалось проще простого: она жалобно подняла глаза и согласна закивала — впрочем, не очень активно, а как-то даже обессиленно. — J'ai très mal, — только и сказала она, а беловолосый старик-аптекарь, то ли тронутый рассказом, то ли просто не нашедший причины отказать, достал с полки стеклянную баночку с мазью. Оглядел её ожог, покачал головой, сочувственно пощёлкал языком, но в конце концов вымыл руки в раковине и тонким слоем нанёс зеленоватую, холодящую кожу мазь — от неожиданного ощущения Эмили успела только втянуть воздух сквозь зубы. Потом осторожно, сухими жилистыми пальцами забинтовал предплечье — крепко, но не слишком туго. — Утром и вечером менять повязку, — назидательно сказал старик. — Три дня. Потом снять. Четырнадцать су. Костов взял склянку, рассыпался в благодарностях и вынул из кошелька деньги; Эмили соскользнула с высокого стула, на который её посадили, и тоже повторила несколько раз признательное «merci». Здесь она не притворялась, хотя не знала, кому была благодарна больше. Как Костов и говорил, одной заботой как по волшебству стало меньше. Старик, поспешно махнув посетителям рукой на прощание, обратился к вошедшей девице в чепчике — щека у неё распухла, и вид она имела самый несчастный. — Никогда ещё мне не пригождалось так сильно моё незнание французского, — весело заметил мужчина и актерским жестом смахнул пот со лба, когда они вышли на улицу. Эмили наконец позволила себе хихикнуть в ответ. — Мне тоже. Первый раз я рада тому, что почти все нужные слова вылетели из головы. — Ну и замечательно: болтай вы как я, нам бы ни за что не поверили. — Вы думаете, нам поверили? — Кто знает. Как бы то ни было, дело сделано. Лучше, согласитесь? Он указал на её руку, а она кивнула и улыбнулась. — Намного. Спасибо. — Через неделю-полторы вы, даст бог, уже напрочь забудете о боли. — Я уже забыла, — пожала она плечами и, поймав непонимающий взгляд, нерешительно пояснила, — когда вы меня спросили, тогда, в поезде… мне уже правда не было больно. Может, я просто забыла, что мне должно быть больно. Столько всего, — Эмили слегка стушевалась, а Костов покачал головой. — Да, вы правы. Наверно, для вас вокруг очень много нового. От его тона ей стало неловко: слишком глубокое сочувствие в приятно-хриплом, суховатом голосе. Слишком незнакомое: от него становилось неуютно, хотелось сбежать, а в другую секунду — раствориться полностью, но она не могла позволить себе ни того ни другого. Первое было грубым, второе — опасным. Эмили отвела глаза и стала рассматривать дома из кремово-белого камня: ей нравились сплошные балконы с ажурной кованой оградкой и уютные печные трубы на синих крышах. В Лондоне ничего подобного видеть не приходилось: там стены домов словно впитали многолетнюю копоть, которая, смешавшись с туманом или дождевыми пятнами, всегда внушала маленькой Эмили смутную тоску. Она мысленно вернулась в ноябрьский день, когда Друитт вёл её, двенадцатилетнюю девочку, по мокрым тёмным улицам к экипажу, что оставил на мостовой. Она ничего не спрашивала и шагала следом, втайне радуясь руке в мягкой замшевой перчатке — втайне, будто кто-то мог её за это наказать или отобрать только появившееся тепло. Что было потом, помнилось плохо, но почему-то именно эта картинка встала в памяти, как если бы это было вчера или месяц назад, но никак не пять лет — почти. Эмили легко шевельнула головой, отгоняя прилипчивые мысли. Сейчас — не тогда. Сейчас всё по-другому. Но покалывающее предвкушение новой жизни всё равно смешивалось с воспоминаниями, которые до сих пор никак не проявляли себя: разве что обрывками ощущений во снах, которые забывались вскоре после пробуждения. — Мисс Транси. Нам сюда. Эмили не заметила, как ушла вперёд, и обернулась: совсем забыла, где и с кем находится. А когда подняла голову, вокруг, вместо мрачных переулков Ист-энда, цвели магнолии по одной стороне аллеи и липы — по другой. Костов вынул карманные серебряные часы: — Без десяти шесть. Считайте, что мы успели к послеобеденному чаю — правда, по английскому времени. — Вы тоже пьёте послеобеденный чай? — почему-то спросила Эмили. Он, ещё вчера воспринимавшийся ею стопроцентным англичанином, теперь отчётливо представлялся иностранцем — из далёкой и необычной страны, о которой она ничего не слышала, но очень хотела узнать. — А ещё я говорю о погоде вместо приветствия и шучу с серьёзным выражением лица. Губа у него действительно не дрогнула, и Эмили рассмеялась: и от его слов, и от своей недогадливости. Теперь она снова была «в Париже»: не одна и не в своей голове, и это чувство нравилось куда больше, чем можно было представить. Она даже удивилась, насколько легко его голос выдернул её из мыслей, и улыбнулась снова — кажется, так часто она не улыбалась за очень много лет: не натянуто и не нервно, хотя всё ещё немного взволнованно. — Мы почти пришли. Вон тот дом на углу с кирпичной крышей. На этой улице дома стояли невысокие, вплотную друг к дружке: одно- или, самое большее, двухэтажные, со сдержанно-изящным фасадом. Больше всего по душе пришлись по душ маленькие садики перед каждым крыльцом — никаких овощей и фруктов, только цветы, причём будто нарочно подобранные в похожих тонах: розово-белое буйство пионов с розами и голубые гиацинты. «Здесь везде цветы», — восторженно заключила Эмили про себя. Она подумала, что домик как нельзя лучше подходил Костову — его щегольскому образу точно — и с подрагивающим любопытством перешагнула порог первой: её галантно пропустили вперёд. В холле с начищенным до блеска полом было светло: золотистый мягкий свет проникал через высокие окна и отражался в зеркалах напротив. На одноногом столике стояла ваза с цветами — белыми пионами, очевидно, из сада, а на вешалке висело пальто Костова, в котором он сходил с корабля: странно, Эмили даже не обратила внимания, куда оно пропало днём. Да и когда этот дом успел стать таким обжитым, если мужчина сам в нём первый день? Ей подумалось на секунду, может, здесь есть кто-то ещё, и она растерялась. Как это выглядело бы со стороны, увидь их кто-нибудь, кто бы то ни было? — Проходите, проходите, — заметил её смущение тот. — Ваши вещи в комнате в конце коридора. Хотите переодеться? Какой ужас. Эмили густо покраснела: от осознания, что она напрочь забыла и о своих вещах, хотелось провалиться сквозь землю. Следить за ними никогда не было её заботой, а, не побеспокойся об этом Костов, она бы просто-напросто лишилась всего того, что у неё с собой было. Стыд неумолимо растекался краской по щекам. — Всё в порядке? — Да-да, конечно, — спутанно произнесла Эмили. — Я просто, — она не знала, стоит ли говорить, но всё же едва слышно продолжила, опустив взгляд: — просто совсем забыла. Не понимаю, как… — Спорю, ваша голова сейчас забита совсем другим. Я распоряжусь насчёт чая. Застучали по паркету туфли, и Эмили, прежде чем пойти в комнату, обернулась — в кухне, куда прошёл Костов, послышался хлопочущий женский голос. Слов было не разобрать, но женщина без сомнения была рада его приходу. Значит, она не ошиблась: их кто-то ждал. Его, поправила себя Эмили, и лицо у неё погрустнело. Она ведь даже не удосужилась спросить, есть ли у того жена и не будет ли она, Эмили, обузой. Снова вздохнула. Очевидно, должно пройти много времени, прежде чем она научится задумываться о тех вещах, о которых действительно стоит. Солнце грело левую щёку, пока Эмили шла по коридору и рассматривала морские пейзажи на стенах. Разумеется, такой человек, как Костов, не мог быть одинок, и разумеется, не мог посвятить ей всё своё внимание. Ей быстро стало неловко за свои ожидания и даже за спокойствие, которое он внушал ей, так что когда она вошла в комнату — очень милую, простую спальню с цветочными обоями, — то как-то быстро и раздражённо скинула туфли. Саквояж, как и говорил Костов, уже покоился на стуле возле окна. «О чём я только думаю? Он ведь так добр. Что мне ещё нужно?» Она разложила на кровати те несколько платьев, которые взяла с собой, и сморгнула выступившие слёзы. Эмили понятия не имела, почему так расстроилась, и живо ощутила тошноту к самой себе: за то, что ждала слишком большего, когда всё, что для неё сделали, даже сам факт, что она здесь, в Париже — и без того был огромной удачей. Холодное ощущение неуместности опять накрыло с головой. Она мысленно простонала: господи, почему хоть один день не мог обойтись без этого? Но потом взглянула на руку, надёжно перевязанную, и решила, что в её силах проглотить свои чувства хотя бы из благодарности. Костов не заслуживал видеть её хмурое лицо после всего, что сделал. Она надела светло-кремовое платье, расчесала волосы, попутно отметив, что стоит вымыть голову от дорожной пыли, и остановилась. В тёплом дневном свете лицо не казалось болезненно-бледным, румянец спал, а красновато-золотой отлив зеркала накладывал на кожу мягкие тени. Сейчас она казалась себе живой и почти красивой, хотя до сих пор не разу не задумывалась о внешности. Эмили помотала головой. Почему-то это открытие смутило её, особенно после неприглядных мыслей и огорчения всего пару минут назад. Вот она, смотрит на себя в отражении, как делала столько раз, но теперь — в совершенно другой комнате, городе, стране. «Континенте», — напомнила себе она. Верилось с трудом. Эмили на миг показалось, что когда она уснёт вечером, то проснётся в своей кровати в особняке Транси, а это было бы невыносимо. Неопределённость, в которой она висела, тяготила. Может, если она расскажет Костову правду, теперь, на этот раз, всю правду, он решит, как ей быть? Грустный смешок вырвался сам собой. Снова и снова, одна и та же мысль. И почему только ей самой не удаётся придумать, что делать дальше? В дверь негромко постучали. Эмили порывисто обернулась, поправила сползшие чулки и, быстро обув туфли, шагнула к выходу. Ещё раз оглядела себя, чтобы убедиться, что всё в порядке. — Мисс Транси, — послышалось из коридора, — как будете готовы, гостиная прямо и направо. Дверь будет открыта. — Я готова, — выдохнула она, открыла дверь. И немного взволнованно подняла глаза, словно Костов мог прочитать по её лицу, что она только что ощутила себя красивой и почти взрослой. Тот тоже сменил одежду: в свободном тёмно-красном жилете он выглядел по-домашнему, но не менее элегантно. Просто теперь к франту добавилась та успокаивающая нотка неизведанной страны, о которой не терпелось узнать. — Вы быстро, — удивлённо признал он. — Я почти было подумал отправить мадам Готье помочь вам с платьем, но слишком поздно спохватился. — Мадам Готье? — Замечательная женщина. Она приходит помочь с уборкой и готовкой, когда я наведываюсь в Париж. Пойдёмте, стол уже накрыт. Эмили непонимающе пошла следом. В гостиной их ждал чай и маленький слоёный пирог с ягодами. Приземистая женщина с тронутыми сединой волосами, видимо, упомянутая мадам Готье, стояла к ним спиной и хлопотливо поправляла бант на шторах, а когда услышала шум, поспешила обернуться. Эмили, после секундного замешательства, поздоровалась на французском. — Доброго дня, мадемуазель, доброго дня, — заговорила мадам Готье, — не стесняйтесь, добро пожаловать. Прошу садитесь. Она настояла на том, чтобы самой разлить чай по чашкам и поинтересовалась, нужно ли им что-нибудь ещё. — Разве что ваша компания, мадам, — галантно склонил голову Костов. Та шутливо отмахнулась и осталась разрезать пирог, который на вкус оказался таким же замечательным, как и на вид. Хрустящее тесто очень хорошо сочеталось с густым сливочным кремом, а сладкая-сладкая клубника заставила от удовольствия прикрыть веки. — Могу без преувеличения сказать, что творения мадам Готье — то, ради чего я возвращаюсь в Париж. — Скажете тоже, — зарделась женщина. Эмили весело засмеялась. Дружественная атмосфера придала ей храбрости задать вопрос, который крутился в голове. — Что вы ей сказали? — шепнула она по-английски, отламывая ложечкой кусок пирога. — Насчёт меня. — Правду. Что вы моя знакомая, которая ищет пристанище в незнакомом городе и отчаянно нуждается в помощи друга. — Вы никогда не думали, что выбрали не ту сферу для своих актёрских способностей? — О нет, дорогая, — елейно сказал Костов, — торговля — самое удачное поприще для них. Мадам Готье вдруг спохватилась и умчалась на кухню, пробормотав что-то о рыбе на ужин. Они замолчали, а за окном опускались прозрачные сумерки. Эмили отпила глоток чёрного чая и слабо улыбнулась: значит, все её переживания оказались надуманными. Теперь Эмили была почти уверена, что жены у того нет, хотя не могла взять в толк, почему её это интересует. — Комната очень милая, — вернулась она к безопасной теме, — спасибо ещё раз. — Вам нравится? Очаровательна, как и весь этот дом. А зеркало, вы заметили? Отлично, выходит, ей не показалось. Эмили закивала, а Костов прожевал свой кусочек пирога и объяснил: — В других спальнях такие же, хозяин купил их в каком-то древнем антикварном магазине. У них поверхность сделана из амальгамы: золото с ртутью. Говорят, именно поэтому у отражений появляется таинственный шарм. Мадам Готье, правда, жалуется, что они жутковаты. — Мне нравятся, — призналась Эмили. Он улыбнулся. — Мне тоже. После чая и располагающих разговоров о какой-то безделице Костов попросил мадам Готье приготовить для гостьи ванну, а сам принялся одеваться. К тому времени в городе уже почти совсем стемнело. — Куда вы? — по привычке спросила Эмили. — Хочу нагулять аппетит перед ужином, — он посмотрел на неё и рассмеялся. — Не беспокойтесь вы так, никуда я от вас не убегу. Уже полулежа в тёплой, расслабляющей мышцы воде, Эмили настукивала по кромке ванны старую мелодию, которая отчего-то пришла ей на ум. Знаете ли вы пирожника, пирожника, пирожника, знаете ли вы пирожника с улицы Друри-лейн? Потом вспомнила, от кого слышала её последний раз, и закрыла глаза.