Воспевая чешую

Когда Сиггейр-Скальд умер, его жена потеряла всякую волю к жизни... А вот аппетит — нет, да и её малолетняя дочь — тоже. Досадно, не правда ли? В балладах о таком обычно не рассказывают: хлеб из лебеды и оладьи из крапивы — штука на редкость непоэтичная. Мэва не осуждает мать — никогда, даже в детстве, не осуждала. Наверно, и правда бывает такая любовь, что, теряя её, ты словно сердце наживо вырываешь, — не врут же все как один тамриэльские барды? — пусть даже Мэве подобное не знакомо… Но разделённым горем сыт, к сожалению, всё же не будешь — особенно когда вся родня, дальняя и ближняя, живёт через полстраны, и гордость мешает искать у них помощи. Хорошо, что отец, бывший дружинник короля Истлода, с малолетства учил Мэву, как ставить силки и стрелять из лука — помимо других столь пригодившихся его дочери нынче наук, — а Хьялмарк пусть и не славился никогда изобильными охотничьими угодьями, но дичи двум женщинам и в котелок, и на продажу — хватало. Они с матерью хоть и не шиковали, но и нужды — не испытывали. Лук, сработанный под её руку отцом, долгие годы был Мэве надёжным помощником. Жизнь продолжалась — может быть, даже слишком резво. С Сиггейром-Скальдом, конечно, никто не мог поравняться — пока тот был жив; однако с покойником соревноваться куда как проще, особенно если его вдова красива, и молода, и истомлена одиночеством. Когда мать только вышла замуж за Талстейна, Мэва стала реже охотиться: нужда отпала, и голод уже не кусал за пятки. Друг к другу любви они с отчимом никогда не питали, но тот… не обижал её, дочь другого мужчины — не бил, не неволил, не заставлял голодать и не пытался сослать солитьюдской родне или пристроить к чужому зажиточному хозяйству батрачкой; не приставал — даже когда она, взявшая много и от красавицы-матери, и от красавца-отца, выросла, вошла в девичью пору… Не так уж и мало, верно? Многие и таким не могли похвастаться. Мэва с роднёй хорошо жили — поначалу и чуть погодя, когда только-только родилась Свана, — однако потом косяком пошли, перемежаясь друг с другом, проигрыши в карты и кости; беременности, удачные и не очень — и следовавшие за ними Талстейновы запои… хорошо хоть, запойным отчим был тихий, незлобливый, вялый и руки не распускал; да и чаще, чем пару раз в год, не расклеивался — многим семьям везло куда меньше! Мэве тогда пришлось чаще браться за лук — новый, сработанный под взрослую руку; младшие, конечно, отвлекали, требовали внимания, но сытно поесть все четверо очень любили, не уступая в этом матушке и сводной сестрице. Талстейн — тоже, хотя для него не слишком-то и хотелось стараться... Когда сама Мэва вышла замуж за Хьёрварда, всё снова переменилось: хозяйке усадьбы охотиться было без надобности, а вот других хлопот — прибавилось. Она могла бы позволить себе лук получше, да всё не до того ей было, некогда мастера выбирать или искать готовый... Так и лежал старый лук в сундуке — пока не сгорел и с сундуком, и с усадьбой. Всё снова переменилось: Мэва теперь — вдова... однако стрелять она, к счастью, не разучилась. Ей пригодилась эта наука и в Хелгене, и в Ривервуде — и, по всему видать, пригодится снова: местные посылают её в Вайтран — рассказать о случившемся ярлу. Мэва с ними не спорит: Вайтран — направление не лучше, но и не хуже прочих; но вся правда в том, что в памяти у неё мало что отложилось. Мэве не повезло угодить под горячую руку раззадоренным легионерам — её очень крепко приложили по голове, когда повязали. Воспоминания о последних днях уцелели обрывками: не сразу упомнилось, как она вообще оказалась подле границы. Кажется, после того, как сгорела её деревня, Мэва сначала хотела идти на запад, однако потом… потом она начала пробираться на юг, по направлению к Бруме; старалась держаться вдалеке от обжитых мест, но луком обзавелась — денег в её поясном кошеле было вдосталь, а с одним топором путешествовать оказалось довольно-таки несподручно. Мэва охотилась, когда её поймали — потеряв волю к жизни, аппетита она не утратила, — и, ещё недавно ко всему безучастная, взъярилась и кинулась в заведомо проигрышную драку — за что и поплатилась. Хорошо, что голова у неё оказалась по-нордски крепкая, а иначе лежать бы ей сейчас под кустом, а не сидеть у Алвора-кузнеца за столом и не пить его мёда. Мэва помнит, что рывками приходила в сознание, выхватывала, продираясь сквозь забытьё — ветер, шарящий под арестантской туникой, голод, грызущий нутро, перестук копыт… Помнит, как на закате сломалась телега; пленников накануне как раз проредили, так что все уцелевшие уместились на двух… Что стало с теми, кто попытался сбежать — их застрелили, как застрелили потом Локира из Рорикстеда?.. Темноглазая эльфка, с которой они делили телегу — куда подевалась? Или привиделась в полубреду? Спросить у Хадвара напрямую Мэва не хочет — и без того боится, что окончательно повредилась рассудком. Дракона она и не помнит толком: только тень его крыльев, перекрывшую Хелген, только пламя, и кровь, и ликующую, кипучую радость, захлестнувшую сердце, наверно, впервые после того, как Мэва потеряла сестёр и брата. Драконье пламя расплавило лёд, намёрзший у Мэвы Сиггейрсдоттир на сердце, и теперь оно, её раненое, но бьющееся, как прежде, сердце — снова болит и снова зовёт в дорогу. В Хелгене Мэва подбирает легионерский лук; в Ривервуде Алвор, дядя Хадвара, куёт для неё кинжал, а его жена Сигрид помогает “подруге” племянника подобрать одежду. Может, в Вайтране Мэва найдёт что-то большее? Может, хоть там ей перестанет сниться чёрная чешуя, нарастающая на коже — и тот, кого она похоронила в кустах у дороги на Солитьюд.