Воспевая чешую

Правда — прирученная змея, рифовая гадюка: если привыкнуть к покорности и пропустить укус, то научиться на этой ошибке уже не получится. Здесь выживают лишь те, кто учится на чужих: Талмор милостив — но не к хулкиндам, которые больше не могут приносить пользу. Не к тем, кто и правда ломается — окончательно и бесповоротно. Двадцать Один-Семнадцать видится с другими на общих занятиях и процедурах; иногда им даже позволено обсудить тренировки! Ей хочется верить, что Талмор о них заботится, что — из милосердной любви к своим детям — ухаживает и лечит… Но их с каждым годом становится меньше, — хулкиндов, не процедур... — а сомнений — больше. Впрочем, Двадцать Один-Семнадцать не задаёт опасных вопросов: Двадцать Один-Одиннадцать убедил её, что молчание — золото. Вернуться к первозданной чистоте через смерть ей не хочется. Двадцать Один-Семнадцать молчит [и потому станет Адмой — "той, кто слушает"]. Она выживает, и выжидает, и терпит боль, сворачиваясь в клубок на койке — лучше, чем все остальные. Она остаётся одна, когда лечение прекращается: живая, в своём уме и со стабильными способностями. "Опытный образец" эмиссары — о, она умеет подслушивать! — решаются сохранить, и целых четыре месяца, самых лучших месяца в жизни... её не лечат. А потом она становится Адмой — не пробной, но единственной, долгожданной и благословенной — и слышит то, что даже Двадцать Один-Семнадцать, играющая с устройством своих ушных раковин, не сумела бы подслушать. Адма — надежда Доминиона, и её силы — больше, чем шпионская игрушка. Если скопировать форму, можно украсть и суть — переоблачиться, как в мантию с чужого плеча, — и именно это Адма должна будет сделать. У неё самой нет устойчивой формы; сути, кажется, тоже — поначалу. Адму учат направленной медитации и техникам дивинации — тому, как погружаться в Сон, бодрствуя, и наполнять заимствованную оболочку нативным содержимым. Она идёт дальше — смотрит в зеркало, на застывшие "по умолчанию" хулкиндские черты, ловит неясные вспышки, тянется ощупью через тьму Потока… и однажды слышит — вспоминает — "Лин-Лин", произнесённое самым важным и нужным голосом. Что это, её имя? Огрызок от имени — может, и не её... Может, это не имя даже! Но зато Доминиону оно не принадлежит. Через четыре месяца в комнате Адмы находят связанную юстициара Таринвен, отбывшую накануне на Алинор. Несчастная, пылая от злости, рассказывает: девчонка одурманила её, скопировала облик, оглушила и, вероятно, сбежала. Юстициара-неудачницу, прошедшую все проверки, освобождают, за беглянкой отправляют погоню, и в суматохе, охватившей комиссариат, "Таринвен" исчезает — чтобы как можно дальше оттуда появилась Лин.