***
С одним всегда легче прочих. Потому ли, что первый, особо доверенный — или они близки чем-то? Ближе, чем все другие? Верность. Сила. Охота. Он верен теперь только ей одной, ибо знает, что будет, если она потерпит поражение. Пустота пугает его — пустота пугала его всегда, и только поэтому он ни разу не умирал. Его сила — часть её силы. Его время, его память, его слова… Мэва ещё не умеет распоряжаться ими так же, как собственными, она попробовала однажды, и… Если бы рядом не было того, другого — его Амбиций, Жестокости и Тирании — на этом бы всё и закончилось. Всё — закончилось. Мэва выяснила: её человеческий разум под весом чужого золота — не выдерживает. Она справляется лучше, но ей нужно больше покоя, чтобы принять в себя всё, что отвоёвано — не-свои время, память и слова. Поэтому она просеивает их все сквозь сито. Поэтому она спрашивает: “Ты говорил, Алдуин наказал тебя. Послал на погибель. “Чтобы тебя накормить”, так ты сказал тогда. Но зачем? Что это значит?” Охота у них теперь тоже общая — выслеживать дичь, читая следы на сырой от крови земле, и в тёмном лесу — обходить того, другого… Он Уничтожает, и Поглощает, и Властвует — нельзя позволить себе становиться дичью, когда он рядом. “Нет чести в победе над слабым противником. Он хочет, чтобы ты стала сильнее. Только когда ты будешь достаточно сильной, он сможет сразить тебя — и доказать, что имеет право менять судьбу мира”. “Ты рассуждаешь как норд”, — замечает Мэва. Она ничего не чувствует — вернее, не чувствует ничего, что можно было бы вычленить и связать в отдельное слово; скорее, она утверждает факт — и не до конца понимает, что с этим фактом делать. Победа не имеет цены, если одержана без преодоления; смерть не имеет цены, когда лишена героического — без великого усилия и великой жертвы не совершить чего-то хоть сколько-нибудь значительного... Мэва — нордка, и привыкла рассуждать так же. Почему же тогда она ощущает… не тревогу, нет, но — неправильность? Будто фальшивую ноту — в мелодии, которую прежде хвалила за красоту и стройность? …и на её замешательство они — не могут не откликнуться. Призраком в Небе, тенью в сознании — поднимает бледную, рогатую голову тот, другой — тот, что на Охоте стал дичью, но всё равно упрекает дочь Сиггейра в дерзости. “Ты удивляешься этому, маленькая?” — насмешничает он, разворачиваясь внутри неё, накрывая крылами мысли — словно и правда старается подавить размерами. “Я больше чем все вы — как целое больше части”. “И ты не знаешь о пятистах — или около того — соратниках Исграмора? Или у вас забыли о том, как это было на самом деле? Об этом говорят так: выкрикивая нашу победу и нашу судьбу, стал первым Таном-Кормчим Исмаалитхакс Северный Дракон. Его сыновьями первого выводка были Цууналинфакстир и Ст’анухаслифафнал, чьими Джилл Слез были Воррамааликс, Ярлиаллисух, Аллеирисугхус и Вдова Шпоры, Отрекшаяся От Своего Имени, а Джилл Пустоты…” Перечисление, монотонное и бессмысленное, Мэву почти убаюкивает — как поучения Фаренгара или речи покойной матери — о чести, достоинстве и о дочернем долге, звучавшие даже тогда, когда Мэва ни с чем не спорила и делала то, что от неё ожидали… Но другие драконы тоже включаются в спор — и, кажется, даже между собой не могут прийти к согласию. “Нет смысла перечислять. Их имена пусты — после того, как случилось преображение. Вдова Шпоры не просто так от своего отреклась”. “И всё же законы незыблемы. Кто выбрал кожу — попал в подчинение к тем, кто сохранил чешую. Так есть и так будет!” “Пока не разрушена основная кальпа. Идущая следом существует по иным законам”. “Что это значит — кальпа?” — Мэва пробует новое слово на вкус. Почему-то оно ей кажется сладким, словно песочное тесто. Они пытаются объяснить, но понятнее не становится. Кальпа — это как время — мир во времени — но прошлые, настоящие и будущие существуют одновременно, лежат друг на друге, подобно коржам у бретонского торта, ломаются и просачиваются одна в другую… “Достаточно”, — обрывает их Мэва. Драконы не любят, когда она сомневается; но верить всему, что они говорят — опасно и глупо. Исмаалитхакс, значит?.. А Цууналинфакстир и Ст’анухаслифафнал — это как Цунальтир и Стунальмир, Исграморовы сыновья? Воррамааликс, Ярлиаллисух, Аллеирисугхус, и Вдова Шпоры — двойники Врамали, Ярли-аль, Аллейр и Вдовы Клыка… Зеркало кажется бестолковым, но в отражении — древние норды, покрытые чешуёй. Мэва почти готова увидеть её в своём собственном.***
Иногда она говорила с ними. Иногда их слова были как ветер в кронах: шумели, но ничего не рассказывали. Иногда они откровенно мешали — и Мэва гнала их прочь. Чтобы помочь себе, она тянулась за амулетом, выпрастывала из-под рубашки, гладила пальцами.. Резная пластинка хранила тепло, возвращала в тело. Кин-Госпожа, Матерь Людей, укрепи мою волю! Я — это я; руки всё помнят, и сердце — помнит... Теперь амулета нет, да и нужды в нём — тоже. Мэва стала достаточно сильной, чтобы владеть собой — и требовать подчинения. В разговоре с Заан ей не нужны свидетели или непрошеные советчики — что боговы, что драконьи, что человечьи. Мэва знает, что всё вокруг иллюзорно: стол, стулья, резные ставни — весь этот дом… Обычный вайтранский дом — как трава однолетняя… В Хьялмарке строили по-другому: пускали длинные корни-сваи, чтобы покрепче вцепиться в почву, и даже брёвна обрабатывали иначе — чтобы в болотистом, влажном воздухе не отсырели, не сгнили до срока… Чем одна иллюзия лучше другой? Мэва меняет её, вспоминая дом бабки-травницы: не родной, но чем-то Сиггейру-скальду обязанной… Сейчас он, наверное, тиной да паутиной зарос, но здесь, поверх даэдрического царства, Мэва развешивает пучки сухих трав и разжигает очаг, чтобы даже на запах всё было — правильно. Заан, застывшая со скрещенными руками, в ответ на преображения — хмыкает. Она является к Мэве женщиной статной, закованной в чешую из металла; лицо её скрыто забралом жреческого шлема, но недовольство читается в каждом жесте. “Я воплощаю всё, что она ненавидит, — понимает Мэва. — Бог оставил её, а прихожане — убили; когда она вернулась — в силе и славе — её убили снова… Да, новый бог — не покинул её, зато принудил с такой как я — иметь дело. Тоже — предательство, пусть и малое…” У Заан есть всё время мира, и, кажется, она хочет его тянуть; у Мэвы, даже с заёмным, времени куда меньше — и нет никакого желания играть в игры. Приходится постараться, чтобы вложить в слова больше силы, но Мэва складывает вису, которой Заан не может сопротивляться:Ива вьюг ресниц Дибеллы! Пиршеством богов владыки Призываю в подчиненье Пламя крыши Тсуна речи.
Заан резко дёргается, но против этой магии, усиленной Голосом, у неё нет защиты — даже в вотчине Периайта. — Говори, что ты хочешь узнать! Голос нарочито неприятный, как скрежет когтей по металлу; Заан, конечно, тоже может менять иллюзию — и своё место в ней, — и раз ей хочется так звучать — это выбор. Мэва его принимает и не обманывается. Она совершает насилие — и не имеет права ждать дружбы. — Расскажи мне о нём — о драконе, которому ты служила. Почему он оставил храм? Из-за того, что ты женщина? Мэва не называет имени — не хочет давать ему, древле мёртвому, даже тени власти. Господин-Противоположность-Лунный Свет… Странное имя и странная судьба: в двемерских руинах сгнила его плоть, а кости — были подчинены некромантом. Заан смеётся и стягивает клыкастый шлем. Лицо у неё мёртвое и сухое, как у драугра; глаза — горят периайтовой зеленью. — Ты ищешь не правды, а подтверждения! Держи, сколько можешь взять. “Да”. — Дракон и его жрец усиливают друг друга — так говорят и так пишут. Но Тень слабел — потому что ты была сродни джилл, а не дрейкам. И потому, что ты была сильнее него. От удивления мертвенная Заан облекается плотью: зубы больше не мелькают из-за иссохших щёк, лицо, всё ещё неживое, чуть округляется. Она отвечает — несмотря на то, что Мэва так и не задала прямого вопроса: — Да, я была сильнее него. Но поняла это слишком поздно. — Ни до, ни после тебя драконы не возвышали жриц настолько — об этом не говорят и не пишут. Подозревали, что так будет? Но почему тогда Тень выбрал тебя? — Ты сказала сама: он был слаб, — Широкий и узкогубый рот её улыбается яростно, хищно — и очень злорадно. — Искал, как возвыситься, и думал, что готов к риску. Но просчитался. — Что бы это дало ему? Если бы он оказался сильнее? Заан склоняет голову набок; крылья носа, по-птичьи очерченного, вздрагивают от гнева — но не на Мэву. Тот, кто ей ненавистен, проиграл. Отчего бы не радоваться? — Ты снова ищешь у меня подтверждения? Джилл изменяют время, дрейки — пространство. Но джилл остались бессмертными — и лишёнными формы. Их сила отчуждена от дрейков, даже от самых могучих. — Тень думал, что сможет взрастить её в человеке — а потом присвоить. Заан насмешливо щурится и вскидывает брови. Пшеничные брови, высокий лоб, чистая бледная кожа… Строгая, словно с рельефов Кин красота: такое лицо даже даэдрова зелень глаз не испортит. — Наверняка ты узнаешь только от него самого. Господин Тени, обманщик, ищущий тайн — проиграв однажды, полез под землю да там и сгинул. Остался ли от него хоть один осколок? Впрочем, искать — нет нужды. Подозрения и без того — складываются в уверенность. Дрейки внутри неё то ли не так хитроумны, то ли сами себя обманывают. Но тот, другой — инаков. Мэву дочь Сиггейра он растит, как свинью на убой, чтобы пожрать, чтобы стереть все клейма — чтобы присвоить золото — всё золото, которое только есть у драконов, и всю их силу. Будет тогда хоть что-то, ему не подвластное? — Благодарю тебя, Воспевательница чешуи. Ты подвердила всё, что мне было нужно. У Мэвы остался единственный — и самый простой — выход. Она должна стать сильнее.***
— Та женщина… — Вокруг неё много особенных женщин, но Мэва безошибочно понимает, кого ричменка имеет в виду. — Она черна, и чернит даже вещи, которых касается. Я видела это… Ты, думаю, видела тоже, пусть и по-своему. Но всё ещё веришь ей. Почему? Мэва слишком окрылена, чтобы искать с ведьмой ссоры, и потому отвечает уклончиво: — У меня есть на то причины. Ричменку это не успокоило; по глазам видно, что хочет и дальше расспрашивать, но — отступает. Она умна, этого не отнять, и на счёт Мэвы — права. Две части её души, живущие под одной кожей, видят разное — и смеются одна над другой. Неотжившее, смертное в Мэве — жалеет Лин, измученную и бесприютную; не понимает природу её способностей, но — понимает их пользу. Однако драконье — сильней, и заново переживает тот сладостный миг — удовольствие, подобное которому ей ничто, даже близость с мужчиной, никогда не дарило. Да, человеческий ум ей твердил: ты всего лишь глянула в зеркало! Она обманула тебя, эта женщина-перевёртыш! Однако драконье — увидело в её глазах младшего; младшего, который принёс присягу. Dov wahlaan fah rel — так, наставник? У Мэвы есть первый подданный, и это говорит о ней больше, чем любые слова. Драконам, и нордам, и всем остальным — придётся смириться.