***
Бера спит тёмно и мёртво, как камень. Она не видит снов — ни добрых, ни злых… Или, скорее, все её сны просто тонут среди усталости: горстью цветного стекла на илистом дне — лежат, врастая в зыбучий ил, пока совершенно не исчезают. Печалиться о пропаже Бера не успевает. Она настолько вымотана, что каждую ночь — отключается, как двемерский паук с разбитым сердечником. На кровати и в спальнике, за столом в “Пьяном нетче” и чуть ли не на ходу — где получается, там и спит, ни минуты не упускает. Телдрин серьёзно взялся за дрессировку. Приятели Беру жалеют, а Гелдис и вовсе как белку подкармливает — то ягоды сыпанёт на блюдце, то мешочек с орехами сунет в руку. Бера не отказывается: добро, лишённое корысти, драгоценно… да и как объяснить, что ей только в радость — быть камнем? Бера не видит снов, к ней не приходят кошмары: ни рыжая жижа в талморских чанах, ни адамантиновые скребки, которыми её выскабливали Пенитус Окулатус, ни клейкая паутина в ноздрях и на веках — образ, по праву вошедший в триумвират. Ночью она одинока. Под сводами черепа — ничего, никого боле — только она, только Бера. А что у Беры внутри черно от усталости… Какая в том печаль? В тени она всегда чувствовала себя защищённее. (Иногда она и сама ощущает себя не больше чем тенью — тенью, отброшенной от несуществующего объекта. Его уничтожили очень давно — вытравили и выскребли, пока ничего, кроме номера не осталось. Но в темноте — какая разница?..) Наверно, поэтому Бере в Вороньей скале так мирно. Город весь — как в густой тени; так говорит, поджав губы, надменная госпожа Синдири Андрано, но ещё больше меров — громко об этом думают. С тех пор, как закрылась шахта, Вороньей скале стало не на чём зарабатывать. Это, конечно, прискорбно… но Бера — не госпожа Синдири Андрано, Бере достаточно света, Бера пьёт каждую искру и тянется — вверх, вверх! Когда она тянется слишком резко, Телдрин лупит её деревянным мечом и возвращает с небес на землю. Нечего прохлаждаться, сэра! А ну-ка закидывай на плечо вещевой мешок и побежала — до фермы Аттия и обратно. Ноги у тебя как кисточки для письма, а дыхалка такая, что плакать хочется. Тебя и горбатый рьеклинг измором возьмёт, если будешь отлынивать от тренировок! Поторопись, если хочешь вернуться к ужину! Приходится бегать — и Телдрин только посмеивается, когда Бера пытается испепелить его взглядом. Это задание она больше всего не любит. Лямка её мешка хоть и широкая — вроде бы и удобная, в дороге до Виндхельма ни разу не подводила, — а на бегу постоянно съезжает, и скампов мешок, плотно набитый, лупит её по бедру, по пояснице; падает, собирая себе всю грязь — и приходится возвращаться, глотая проклятия, подбирать его и отряхивать, чистить потом на привале… Телдрин в чём-то, конечно, прав, — если она вещевому мешку проиграет, то на что тут вообще надеяться? — но правота не делает его меньшим мучителем. Лидия бы сказала, что в этом весь смысл. Тело требует тренировок. Наставника надо чтить. Повторяй, пока не получится хорошо. Один раз, второй, третий — двадцать третий, сто двадцать третий, тысяча сто двадцать третий… Знакомая песня — и до боли тоскливая! Может быть, всё оттого, что саму Лидию обучала Телдринова подруга? План Айрилет на удивление хорошо работает. Вначале Бера не верит, что они с “лучшим мечником Морровинда” смогут поладить; и что в Вороньей скале уживётся — не верит тоже. Первый же прохожий, которого она спрашивает о Телдрине Серо — угрюмый данмер с тёмной бородкой, по-нордски стянутой в пучок, — шлёт её к пьяному нетчу и не сбавляя шага уходит. Бера не успевает его окликнуть; да и желания нет, если честно. Такое оно, “воронье” гостеприимство? По-имперски стриженный… стражник, кажется? — уже сговорчивее: объясняет, что “Пьяный нетч” — это трактир. Нужно немного пройти по прямой, потом, не доходя до храма, свернуть налево, выйти к гробнице Морвейнов, идти вдоль неё и немного дальше — и “Нетч” будет там, по правую руку! На словах всё звучит очень просто, но Бера всё равно умудряется заблудиться. В местных домах, похожих на прижавшихся к земле насекомых, трудно узнать, где склад, где трактир, а где гробница. (Позже, каких-то пару недель спустя, Бера каждого каменного “жука” будет знать по имени. Она хорошо выучит их повадки: какие-то — греют на солнце спины, растягивают в разные стороны лапки, дыбятся над соседями… А вот у “Пьяного нетча” на поверхности — только задница; большая его часть зарылась под землю…) Когда Бера находит-таки трактир, настроение у неё замечательное — такое, что можно на окна вешать, чтобы от солнца прятаться. В “Пьяном нетче” окон и вовсе нет, но внутри всё равно светло: под потолком висят рыжие фонари, повсюду расставлены лампы, свечи… И не жаль хозяину столько денег? Здешние данмеры Бере не так интересны, как свечное сало. Когда она подсаживается к Телдрину, тот хорохорится и разговаривает, не снимая шлема: лучший мечник Морровинда, мутсэры — меньше чем за пятьсот септимов со стула не встанет! Кажется, он не считает, что Бера, тощая и неброско одетая, способна ему хоть что-то полезное предложить; и что нужно быть вежливым, не считает тоже. Однако письмо Айрилет и гонорар, ей предложенный, расставляют всё по местам. В мешочке намного больше, чем пять сотен дрейков, которые Телдрин надеется вытрясти с нанимателя — это Бера может сказать хотя бы по весу. Иногда, по-особенному устав, она думает: лучше бы Телдрин забрал эти деньги и просто… оставил её в покое — может быть, вместо неё уплыл в Виндхельм, Сорга не стала б его отваживать! Но Телдрин — не уплывает: снимает дурацкий шлем, заказывает для Беры скрибятину и пюре из батата, поручает ей есть, отдыхать, набираться сил — и уходит. Бера успевает поесть, поболтать с подавальщиком, спуститься на нижний этаж, познакомиться с Гелдисом Садри, трактирщиком, впервые попробовать данмерский мацт… А потом Телдрин возвращается — с двумя деревянными мечами под мышкой — и тащит Беру за черту города, на мёрзлый каменный пустырь. Время для первого учебного поединка! Бере кажется, что она отлично держится: не пропускает ударов и даже пытается атаковать, вспоминая приёмы, подсмотренные у Лидии, у Айрилет, и те, что раньше — у ривов, у офицеров Империи, у наёмников… А потом Телдрин — не то чтобы так уж больно, но очень обидно — лупит её по бедру, и Бера, вскрикнув, едва не падает. Телдрин даёт им знак разойтись, а на следующем круге — с ходу делает простенькую обманку и выбивает у Беры меч. Круг за кругом он будто уже издевается — то ставит подножку, и противница плюхается на землю, как куль с мукой; то уклоняется, пританцовывая, и “протыкает” ей спину; то оттесняет, быстро и резко — так, что она снова падает, чисто от неожиданности… и всё — какими-то совершенно простыми, детскими даже движениями, но — ловит её, всякий раз — ловит! Бере отчаянно хочется взять реванш, и она знает, что может, знает, как именно: тут удлиннить, как у рив-комиссара Эрелассе, там — нарастить мускулы, повторяя за Лидией, а здесь… но Телдрин следит за ней — круглыми бельмами костяного шлема, — и отчего-то Бера уверена: этот — заметит. Она не знает, о чём сообщила приятелю Айрилет, но проверять, как Телдрин отреагирует, ей не хочется. Им друг от друга теперь никуда не деться — не раньше, чем лёд на воде растает. Очень нескоро, к добру или к худу. — Ты понимаешь, что это значит? — спрашивает Телдрин, когда Бера снова отскребает себя и своё достоинство от промёрзшего камня. Здесь же так скользко! Неужели лучший клинок Морровинда не мог найти им нормальное место для тренировки?.. — Мне не хватает скорости. — Дело не в скорости, — качает головой Телдрин; подумав, он даже снимает шлем — вот удружил! — Вернее, не только в скорости. Всё у тебя хорошо с рефлексами, и соображаешь ты шустро. Но — не работает… А почему не работает? — Давай, просвети меня, кена! — взвивается Бера: потная, грязная и униженная. Телдрин на её вспышку никак не реагирует и продолжает тем же спокойным, невероятно раздражающим тоном: — Твой разум знает, как выглядят правильные движения, но тело — слишком долго их вспоминает. На самом деле, типичный просчёт у тех, кто много думает и недостаточно тщательно — отрабатывает. Ты понимаешь, как всё работает, и теряешь интерес; переходишь к следующему движению и не растёшь — только прыгаешь по кочкам. Он замолкает, склоняет голову набок — ухмыляется, скампова рожа; но взгляд у него такой же непроницаемый, что и прежде — даже без шлема. — И что мне теперь с этим делать? — Бера хмурится, уперев руку в бок; вторая, с деревянным мечом, висит плетью. — А ты как думаешь? Ей хочется огрызнуться, но… Телдрин в чём-то, наверное, прав, — и разбирается в фехтовании всяко лучше. — Отрабатывать — пока не будет достаточно? Красные Телдриновы глаза довольно блестят. Прежде, чем он кивает, Бера понимает, что угадала правильно. Она отрабатывает: один раз, второй, третий — двадцать третий, сто двадцать третий, тысяча сто двадцать третий… Лупит тренировочным мечом, пока руки не начинают отваливаться, и бегает, прыгает, делает мероедские упражнения, которые Телдрин выдумывает… Наверное, он и сам не понимает, насколько прав, когда выносит вердикт. Всё так и есть: Бера привыкла искать обходные пути и залезала в память чужого тела, вместо того, чтобы создавать собственную. Сейчас позволять себе это нельзя: на неё постоянно падают чужие — не только Телдриновы — взгляды. А как иначе? В Вороньей скале редко появляются гости. Даже команда “Девы” не вышла за пределы порта: люди капитана Гьялунда выгрузили, что в трюме было — в том числе Беру… — рассчитались по накладным, пополнили припасы и поплыли дальше, пока морской путь не пресёкся на зиму. А Бера — осталась и быстро стала первейшей героиней “вороньих” сплетен. В её любимом сюжете к Телдрину заявилась дочь от былой подружки; когда Бера его пересказывает, “папенька” выглядит по-детски обиженным. — Почему не сестра? — вопрошает он, прокручивая над костром палку с невероятно жирным пепельным прыгуном — их совместный семейный ужин. — Сестры ты бы не стал стесняться, — пожимает плечами Бера. Прыгун её интересует больше, чем Телдриновы переживания. — Дочери — тоже! Бера смеётся — по мнению Телдрина, хрюкает, как кабанчик, но на его слова не обижается. Прыгун получается невероятно вкусным. Бере привычно, что все считают её намного моложе, чем на самом деле; а вот опека — что-то до ужаса странное. — Где твой мешок? — спрашивает однажды Дрейла. Дрейла славная… Она подруга капитана Велета — мера, который когда-то помог Бере найти “Пьяного нетча”. Парочка в “Нетче” часто встречаются, Дрейлин отец не одобряет их связи, а Гелдис — сдаёт за бесценок комнату… — Зачем он тебе? — подбирается Бера. Секретов у неё нет — точно не тех, которые можно найти внутри вещевого мешка; и всё равно страх стискивает ей грудь. Выдох, вдох — тяжко, через силу, как камни ворочать… — Лямку тебе перешью, — фыркает Дрейла. — Нет сил смотреть, как ты мучаешься. Отчего-то Бера ещё больше пугается, однако мешок — отдаёт. Добро, лишённое корысти… к нему так опасно привыкнуть! У Беры красивая маска, созданная под то, чтобы её жалели: данмерская сирота, отторгнутая от предков — бестолковая, но старательная. Она тренируется, — у “приятеля тётки”, да, мы так и поверили — и учит родной язык, ляпая детские ошибки, и в Вороньей скале — уже считается за свою. Её всё устраивает — даже боль и усталость. Бера спит тёмно и мёртво, как камень, Бера не помнит снов… и чувствует, проживает их только однажды — когда камень вдруг трескается. (Клейкая паутина в ноздрях и на веках, шелест паучьих лапок где-то под кожей и нити, нити — вшиваются, входят иглами, тянут, тянут, раздёргивают её в разные стороны, болтают как марионетку, но — вырывают из сна…) Бера распахивает глаза: не видно ни скампа и холодно так, что мысли смерзаются. Да она же раздетая! Бера боится, но изменяется, лепит себе каджитскую пару глаз; вздрагивает, осматривается и видит вокруг — камни, камни, камни гигантской стройки… а ещё Гелдис, и Дрейла, и госпожа Синдири Андрано — все как один со сбитыми в кровь руками… и Телдрин тоже! “Покажи, чему научилась…” — истаивает в ушах шелестящий паучьими лапками шёпот. Бера хочет смеяться, и плакать, и биться о камень лбом, но вместо этого — пытается разбудить наставника. Добрая жизнь, к которой она начала привыкать… увы, но закончилась.***
Бера не спит — они с Телдрином урывают пару часов, чтобы по очереди дремать, и двигают дальше — весь остров исхаживают, пытаясь найти, как победить Мираака. Мираак, Первый Драконорожденный, зачем ты здесь вылез? Мираак… Бера то проглатывает, то перекатывает во рту эту двойную “а”. (Имена важны: у Беры нет собственного — только огрызки и маски, — и потому она хорошо понимает, насколько…) Mir Aak. Бера, прикрыв глаза, нащупывает резную пластинку со знаком Кин, гладит пальцами — и слепо, как выйдет, тянется к чужой памяти. Неважно, что кожа светлеет и что черты по-человечески замягчаются… Ничего — не важно. Mir Aak. Преданность. Проводник. Кому ты предан, кроме себя самого? Куда ты идёшь — и куда ведёшь остальных? Бера сплёвывает на снег и разжимает пальцы. Мятежный жрец, побеждённый и проклятый, но вернувшийся не ко времени — как тебя одолеть? Мэва смогла бы: Бера воспринимает это как данность. Но Мэва — в Коллегии Винтерхолд, если всё сложилось по её плану, а Гелдис, и Дрейла, и все остальные Берины приятели — здесь, на Солстхейме, заперты с одержимым древним жрецом, отрезаны ледяным, полным призраков морем, и нет никого, кто бы пришёл им на выручку. Здесь — только Бера, такая же проклятая — мечница-недоучка, тень-перевёртыш, беглый талморский выкормыш. Здесь только Бера… но, может, и “только Беры” — будет достаточно? — Почему эти чары не действуют на тебя? — спрашивает Телдрин в ту ночь, когда они, чудом ничего себе не отморозив, добираются до “Пьяного нетча”. Пусто и тёмно внутри: Гелдиса Бера точно увидела на проклятой стройке; Дровас, наверное, тоже там… Телдрин выжидающе смотрит. Бера бы стала меньше его уважать, если бы он ничего не спросил, но — не рада оправдываться. Что она может ему рассказать? Вайтранская паутина, дружба с драконами, талморские эксперименты: наполовину чужие секреты, наполовину — позорные. — Меня хранит особая сила, — находится Бера; ладони начинают потеть, и она, растревоженная своей же тревогой, просто лишает кожу такой возможности. — Я не обо всём вольна рассказывать. Телдрин смотрит на неё, смотрит — в свете одинокой свечи его выразительные данмерские черты кажутся ещё резче; но отпускает — на этот раз. Они пока не представляют, кто стоит за проклятой стройкой, кто подчинил себе Воронью скалу и тянет сквозь сны её силы. Кто — для чего — откуда? Mir Aak… Имя они узнают позже, в заброшенном старом храме, а цель — ещё позже: когда впервые провалятся в пучину Апокрифа, когда под изменчивой гнилостной зеленью неба Бера снова потянется за заветной пластинкой и вцепится — пальцами, разумом, — защищая, а Мираак посмеётся над ней, скажет, что Бера не ведает истинной силы, и вышвырнет их обратно на Нирн, будто побрезговав. Бера будет как наизнанку вывернутая — втянувшая в это тело слишком большую, древнюю, не вместимую в него память, будет лежать навзничь, пока Телдрин рывком не поставит её на ноги и, оттряхнув от налипшего снега, не спросит без обиняков: — Ты драконорождённая? Моряки говорили про нордку, но это очень по-нордски — такое себе присваивать. Бере хочется плакать, смеяться, сцарапывать серый пепел, обнажая неверное золото дураков: в голосе Телдрина гордость, Телдрину нравится думать, что “нордский” герой — тоже данмер, но как он не прав! Как вдвойне неправ. Бере хочется многого, что она никогда не получит… и она знает, за что поборется — потому качает головой и, как может спокойно, произносит: — Нет. Я не драконорожденная. Но я знаю, как их убивать. Все её тайны сходятся в этой точке. Пришло время вывернуть их наизнанку и наконец-то использовать — себе и другим во благо. Бера не спит — ходит по мелководью, вылавливая короткий отдых, и возвращается — в Нирн, в своё тело. Ничто, даже сон, не должно отвлекать её и сбивать с пути — даже экспедиционный талморский корабль, стоящий на якоре к северу. Позже, всё позже, сейчас — только необходимое. Бера знает, что может, и знает, как именно, и не боится, что Телдрин её не примет. (Бера лукавит: конечно, она боится! Но выбора нет: ни у кого из них — нет. Придётся смириться…) Бера ныряет в очередную Чёрную книгу: на этот раз — в одиночку, оставив Телдрина вместе со вздорным телваннийским магистром, и получает аудиенцию, на которую втайне рассчитывает. Ей не нужна здесь чужая память: хватает образования, полученного под руководством рив-комиссара Эрелассе. Если скопировать форму, можно украсть и суть; если уловить суть, то и форма подстроится... — Расскажи мне о Мирааке, — просит она, преклонив колено пред Цефалиархом Бездны, Владыкой секретов, Садовником и Золотым оком. — Я должна знать. Я должна знать много больше! Там, под изменчивой гнилостной зеленью неба звучит его немеретический, чёрно-чельнильный смех — и на Беру льются все знания, что она только может впитать. Когда — неисчислимое её смертным разумом время спустя — Беру выбрасывает приливом обратно на Нирн, она хрипит и давится этим знанием, словно чудом спасённый утопленник, и ничего не соображает. Телдрин — подхватывает её под мышки, и помогает встать, и разжигает огонь, чтобы согреть, и отгоняет прочь любопытствующего Нелота. Заявляешь о непричастности наблюдателя? Так наблюдай — и не лезь, куда тебя не пускают! Бера растягивает в улыбке губы — чувствует, что не контролирует ничего, что они разъезжаются, становятся толще — что карнвастенским мрамором в полумраке блестят её крупные человеческие зубы. Как же больно… Телдрин приобнимает её, позволяет уткнуться куда-то в плечо и гладит по вздрагивающей спине, пока Бера бурлит истерическим смехом; потом — протягивает ей флягу с матцом, а когда она оттирает рот — узкий, серый, данмерский, — даёт мешочек с орехами и кислым, завяленным снежноягодником. — Спасибо. Бера даже не говорит — так, шевелит по-рыбьи губами, — но Телдрин читает её слова, кивает, их принимая, и ничего не спрашивает. Оно того стоило. Оно того — стоит. Той ночью Бера впервые за долгое время спит — уткнувшись лицом в походный мешок, вцепившись в широкую, крепко пришитую лямку. Пахнет пеплом, грибами, неповторимой данмерской смесью специй… Бере нужно найти ещё одно новое знание, чтобы быть ко всему готовой, но после… После — ничто её не поколеблет. Тело за эти недели стало привычным, почти родным — и Бера старается как можно меньше его менять, когда выгрызает место для Крика. Её — Адму — учили другому: направленной медитации и техникам дивинации — тому, как погружаться в Сон, бодрствуя, и наполнять заимствованную оболочку нативным содержимым. Это поможет, но Телдрин был прав тогда: нельзя полагаться только на знание. Нужно прожить. Нужно пожертвовать. Нужно выбрать. Мираак смеётся Бере в лицо, когда они снова встречаются. Что ты поставишь против меня, чучело в данмерском пучеглазом шлеме? Ты слишком долго сидел в Апокрифе, Первый. Ты даже не представляешь, что тебя ждёт. Бера снимает и отбрасывает заёмный шлем. (Ей стыдно за это, но Телдрин простит…) Преданный Проводник — Предатель — Охотник до тайного знания — Тот, кто глядел в глаза Отвратительной бездне и бросил ей вызов, предал даже её… Dov wahlaan fah rel — так, наставник? Я всегда был типичным дрейком, пусть и носил не чешую, а кожу… Я мог бы сокрушить Алдуина… Я мог бы править, всем миром — править!.. Мираак глядит на врага и видит его лицо — нордское, светлокожее и синеглазое — точно такое же, как и то, что скрыто под бронзовой маской. Мираак — ярится, кричит, что его не обманешь насмешкой, и просто — Кричит… Атакует, однако второй Мираак — всякий раз предугадывает его атаки. Они танцуют друг подле друга, вздымаются словно волны на радость безмолвному и многоглазому Королю Приливов. Они танцуют, и Мираак не замечает, как его лицо меняется на другое — настолько похожее на его собственное, что кажется наскоро слепленной женской версией. (Холодное, строгое и красивое — ничего от той круглощёкой смешной девчонки, которую скальд-отец прозвал репкой…) Мираак — не замечает, как dovah, ставшая более мощной, чем он, вытягивает из него силы. Типичный дрейк — но куда более самовлюблённый, чем Турвокун, пусть и оделся не в чешую, а кожу. “Я сожру тебя”, — улыбается ему первая тамриэльская джилл — и достаёт из ножен свой акавирский клинок. Это не эбонит, закалённый в коварстве и даэдрических царствах, это хорошая, но совершенно земная сталь — и её достаточно. Клинок-ученик прорезает зачарованный жреческий доспех, вонзается в плоть, ранит анимус… Ей не удаётся насладиться триумфом: Садовник Людей появляется, чтобы собрать урожай. Он наносит смертельный удар, когда проигравший уже очевиден — пронзает Мираака щупальцами-шипами, крадёт драконову радость... Пусть его — другому князю не посвятишь такую победу. Как жаль, что это не тот клинок, что тот самый — сидит на цепи в Вайтране, сидит и не-спит, ожидая свою неспящую! Всё могло бы закончиться здесь и сейчас — я могла бы исполнить то, что было обещано, я могла бы освободиться, отдать это — проклятое, ненужное, отдать и остаться… а может быть — всё-таки — в Рифтен? увидеть, какими его деревья будут в зелёной весенней листве, увидеть Бранд-Шея — только увидеть, а может быть, и не только… Но это не тот клинок, и Бера не кормит его. Бера — Мэра — Мэраак — Раадма — Адмараатцать Один-Семнадцать — прорезает внутри себя место — выскабливает — пережигает оранжевой жижей, склеивает ошмётками паутины пробои и впитывает — всё, до последней капли, что было в нём, павшем — всю силу его и время — злое, золотое, фальшивое — пьёт, захлёбываясь несмертью, глотая чужую память, чужую судьбу… чужое, чужое, чёрное… Падает на колени — Лин, и поднимается тоже — Лин. За неимением лучшего имени — пусть будет это. В её ушах звучит бестелесный смех — на два, двадцать два, сто двадцать два, тысяча сто двадцать два даэдрических голоса. Да чтобы вы сгинули оба! Лин вытирает слёзы, струящиеся по лицу. Под изменчивой гнилостью апокрифичного неба они кажутся чёрными и густыми, как здешние воды. Чары, сковавшие остров, должны развеяться: Лин не почувствовала никаких изменений, но и обмана — не чувствует. Всё закончилось — для Дрейлы и капитана Велета, для Гелдиса, Дровоса, для госпожи Синдири Андрано и для всех прочих, но не для Лин — Беры, Адмы, Двадцать Один-Семнадцать и остальных, живущих внутри её кожи. Для неё — всё только начинается Тень, отброшенная от несуществующего, воссоздаёт для себя субъект. Больше она не сможет бездействовать.