ONLY THE GOOD DIE YOUNG (Полная версия)

Татьяну разбудил едва слышный стон. Она села, пытаясь сообразить, где находится и что с ней происходит. Костер погас, но вокруг было гораздо светлее, небо побелело. Теперь это больше напоминало родную ей питерскую ночь. Еще до того как она прислушалась к собственным ощущениям, ее взгляд упал на Генри, и она поняла все. Это только кажется, что ангелом быть легко и приятно. За все приходится платить, а за великие силы и цена должна быть высокой. На Земле люди страдают от болезней, насилия и голода, но и ангелы не избавлены от страданий. То, что происходит на Земле, откликается в них. Не постоянно, волнообразно, но людские страдания достигают Неба и причиняют мучения ангелам. Иногда эта боль сильнее, иногда слабее... Иногда это лишь легкое недомогание, вроде мигрени, иногда она так сильна, что сбивает с ног. Боль заставляет бороться, делать что-то, думать, как облегчить страдания людей, но зла в мире слишком много, и совсем боль не исчезает никогда. Хуже всего приходится ангелам во время войн на Земле – тогда мучаются все. Первая Мировая война и для Небес была тяжелым испытанием – многие ангелы не выдерживали мучений, теряли крылья и уходили в Покой. Даже ангельское воинство понесло большие потери, хотя в воины берут самых отважных и стойких. Татьяна и ее родные ту войну почти не застали, но Татьяна намучилась и за гражданскую. Ее это касалось напрямую: она очень близко к сердцу принимала все происходящее в России, и это усиливало ее страдания. Однако тогда ей удалось это пересилить и перетерпеть. Она полагала, что уже достаточно закалена на будущее и подготовлена к грядущим испытаниям... Но она ошибалась. Ничто не могло подготовить мыслящее существо к тому, что происходило теперь. Татьяне часто приходили на ум стихи Маяковского о той, первой войне: «тридцать миллионов взяли на мушку, в сотнях миллионов стенанье и вой. Но и этот Ад покажется погремушкой рядом с грядущей готовящейся войной...» Это мрачное пророчество исполнилось в полной мере. Непереносимый ужас окутывал Землю, и волны мрака поднимались к небесам, отравляя воздух, омрачая свет, свинцовой тяжестью ложась на плечи обитателей Зарассветья. Боль стала постоянной для всех, и к ней нельзя было привыкнуть, иногда она притуплялась и ослабевала, но полностью не утихала ни на мгновения. В моменты облегчения удавалось почти забывать о ней за делами и мыслями, но когда она накатывала в полной силе, то становилась почти невыносимой. Вот и сейчас... Генри лежал на спине, чуть приподнявшись на локтях и запрокинув голову. Он не спал и, наверно, уже давно, хоть глаза его и были закрыты. По мертвенно-бледному лицу медленно стекали капли пота, но оно оставалось неподвижным и величественно спокойным. У каждого свой способ противостоять боли. Татьяне проще было заставить себя отвлечься. Думать о чем-то постороннем, о чем угодно, убеждать себя в том, что боли вовсе нет. Пытаться читать, вышивать или заниматься чем-нибудь. Помогало плохо, но ничего другого и вовсе не помогало. Однако для Генри этот способ не годился. Он не умел убегать или прятаться от чего бы то ни было. Если Татьяна заставляла себя отвлекаться от мучений до бесконечности, до того момента как они становились терпимыми, то Генри наоборот сосредотачивался на своей муке, отрешаясь от всего окружающего, и сражался с ней, скрипя зубами. Так было тяжелее – зато быстрее. Татьяна признавала, что такой способ мужчине более к лицу, но у нее сердце кровью обливалось, когда она наблюдала, как он мучается. Это было даже тяжелее, чем наблюдать за сестрами. Им Татьяна хотя бы умела помочь. Ольга хоть и терпела всегда молча, иногда во время приступов боли не могла подняться с постели, а Мария и особенно Анастасия и вовсе переносили эту пытку с большим трудом, срываясь до припадков и истерик. И Татьяна не была уверена, что младшие сумеют устоять и не отказаться от своих крыльев. Это была единственная возможность избавиться от боли – перестать быть ангелом. Перестать чувствовать все то, что происходит на Земле, перестать сопереживать этому... Это не посчитали бы грехом или предосудительным поступком, но дороги назад не было. Поэтому большинство старалось все же перетерпеть. Хотя терпеть иногда не было никакой возможности. Татьяна как могла старалась помогать сестрам, внушив себе, что раз она сильнее их, то и боли может вынести больше. Она научилась перетягивать часть их боли на себя – не всегда конечно, но в самые тяжелые минуты. Могла подойти и просто прикоснуться. При этом она сама испытывала такую боль, что чуть сознание не теряла, словно битое стекло пополам с солью посыпалось на каждый нерв... Но это длилось всего лишь мгновение, а потом становилось даже легче, потому что собственная боль после этого казалась вполне терпимой. Да и от осознания того, что она помогла кому-то из близких, становилось легче. Сестер она убеждала в том, что ее способности Серафима вполне позволяют поступать так без ущерба для собственного здоровья. Ольга, кажется, не очень верила, но была не в силах отказаться от ее помощи. А уж младшие и подавно. Однако с Гарри, она догадывалась, этот номер не пройдет. Он и так посмотрел на нее неласково. И тут же снова прикрыл глаза. Татьяна беспомощно опустилась на землю рядом с ним, уложила его голову к себе на колени и начала осторожно приглаживать волосы. Это единственное, что она могла себе позволить. Генри лежал неподвижно, сохраняя все то же непроницаемое выражение лица. Только изредка вздрагивал всем телом. Время от времени то рука, то нога у него дергались, словно он собирался встать, но не мог решиться. Наконец, когда боль, видимо, стала совсем нестерпимой, он рывком сел и некоторое время тяжело дышал сквозь стиснутые зубы. Татьяна тихонько поглаживала его по плечу. Через несколько минут Генри так же порывисто поднялся на ноги. - Может, пройдемся? – предложил он, стараясь говорить ровно, но голос все равно дрожал. - Да, конечно. Со своей болью Татьяна уже почти справилась. Она была так обеспокоена состоянием Генри, что про свою почти позабыла. Прогулкой это назвать можно было, конечно, с большой натяжкой. Генри шел такими широкими шагами, что Татьяна и бегом едва поспевала за ним. Сначала они шли через все ту же вересковую пустошь, тонувшую в полумраке. Потом темнота сгустилась неожиданно, они как будто снова вернулись в ночь. Татьяна даже не видела, где они идут, но начала спотыкаться о камни и поняла, что они поднимаются в гору. Даже Генри пришлось сбавить шаг. Внезапно он остановился, Татьяна чуть не налетела на него. Они стояли на краю утеса, не слишком высокого, спускавшегося к другой долине, окутанной туманом, а может, к морю... В темноте было не разобрать. Где-то далеко в полном мраке тянулась цепочка огней: не то фонарики, не свечи... Они двигались неспешно по направлению к ним, и казалось, от них исходит плавная печальная музыка. - О, Боже Правый, - сказал Генри. – Опять ЭТО. Татьяна прижалась к нему. - Не стоит этого бояться, - сказала она, хотя прекрасно понимала, что не в страхе дело. Смотреть на вновь прибывшую душу всегда немного тяжело, ибо почти любая душа, покидающая привычный мир, растеряна и печальна. А когда они прибывают сотнями… Обычно такое бывает во время сражений и это души воинов. Еще чаще во время войн гибнут невинные. Однако никогда раньше они не появлялись здесь в таких количествах одновременно, это означало, что сотни, быть может, тысячи людей умирают за один только миг… Гора, на вершине которой они оказались, спускалась вниз не отвесно, а уступами. На одном из них, чуть ниже и правее того места, где они с Генри стояли, Татьяна различила три слабо мерцающие фигуры. Встречающие. Глаза привыкали к темноте, и Татьяна разглядела едва приметную тропку, вьющуюся между камней. - Я подойду поближе, посмотрю, - решительно сказала Татьяна. - Не стоит, - сказал Генри, но Татьяна уже шла по направлению к стоящим на краю утеса. - Ты можешь не ходить, - сказала она через плечо, уверенная, что теперь он непременно за ней последует. Одна фигура сияла ярче остальных, в ней без труда можно было узнать Серафима, остальные две были простыми ангелами. Татьяна хорошо знала их, всех трех, с одной из них - Марселлой – они вместе работали в Чистилище. Марселла выполняла несложные поручения высших ангелов. Рядом с ней стояла молодая женщина с красивым нежным лицом в обрамлении пышных рыжеватых волос. Звали ее Констанцией, и это было практически единственное, что Татьяна о ней знала. Зато хорошо знала Серафима – при жизни баронессу Юлию Вревскую. Хотя мало кто из тех, кто знал эту удивительную женщину при жизни, узнал бы ее сейчас. Здесь в Зарассветье случалось, что ангелы меняли свое обличье, а многие в ангельской ипостаси выглядели совершенно иначе, нежели в людской. Татьяны и ее сестер это почти не коснулось, только Анастасия несколько подредактировала свое лицо, мотивируя это тем, что «наши современники в своих воспоминаниях пишут, что «я обещала быть красавицей, но надежд не оправдала». Вот я и оправдываю!» Генри тоже, если судить по его прижизненным портретам, изменился мало, только иногда в человеческой ипостаси глаза у него становились карими и таким бездонными, что Татьяне было боязно в них заглядывать. Однако баронесса относилась к тому типов ангелов, которые полностью изменили свой облик. Из привлекательной, но скромной маленькой брюнетки, какой она была при жизни, Юлия обратилась в высокую статную красавицу. Ее лицо светилось неземной красотой, было строгим и мудрым, кожа казалась полупрозрачной, а в глазах словно отражалось безоблачное небо. Волосы свивались в пушистые косы, ниспадающие почти до пят, отливая то золотом, то серебром. Одеяние ее было ослепительно белым и просторным, легкое покрывало было накинуто на голову и плечи. Она носила это обличие, как другие носят униформу, поскольку оно было самым подобающим для работы посланником или встречающим. Татьяна подошла к ним и остановилась. - Кто это? - спросила она. - Как всегда, - ответила Юлия, не оборачиваясь. - И много?.. - Как обычно. - Хорошо хоть идут они ровно. Не отклоняясь с пути, - прошептала Татьяна. Генри передернул плечами. Ему совсем не нравилось то, что он видел. - Да. Это совсем невинные души, - сказала Юлия, когда шествие, наконец, закончилось. – Совсем дети. И их так просто было бы встречать... Если бы не было так больно. Они просто идут на зов. - Лучше пусть будет больно, - сказала Татьяна. - Чем когда трудно и когда не понимаешь, что делать и как помочь. Марселла знает... - Я здесь для того и поставлена, - подала голос Марселла. – Что если кто-нибудь из них попадет все-таки к нам... - Но мы боремся за каждого, - сказала Татьяна. – Мы ни одной души не уступим Аду без борьбы. - Получается? – тихо спросила Юлия. - Не всегда, - призналась Татьяна. – Люди так измучены, их души так смятенны. Большинство душ просто хотят упокоения, но многие... Озлоблены и желают и дальше мстить. Бороться дальше. Мы стараемся удерживать их у себя как можно дольше. Ведь пока они у нас – у них еще есть выбор. - Странный выбор – покачала головой Констанция. – Вечный покой или вечные муки... Из чего тут выбирать. - Ты считала бы иначе, если бы пережила то, что довелось пережить им, - заметил Генри. Констанция нахмурилась, словно удивленная, что он посмел принять участие в разговоре, но даже не посмотрела в его сторону. Как и большинство французов, она предпочитала Генри в упор не замечать. - Все же многих удается убедить, - сказала Татьяна. – Особенно простых людей. Солдат, конечно, труднее, но... Все зависит от самого человека. - Думаю, демоны все же получают больше пополнения теперь, - заметила Констанция. – Когда, кажется, война обратилась вспять. - Я не знаю. Не считала, – ответила Татьяна кротко. Констанция повернулась к ней. - Хочешь сказать, что вы и за ТЕХ боретесь? - Мы боремся за каждого человека. За каждую душу. - Таким место только в дьявольских Легионах, - упрямо сказала Констанция. – Даже если их станет в сотни раз больше, чем нас... Это лучше, чем принимать к нам в воинство таких. - Интересная точка зрения, особенно если учесть, что не тебе воевать, - заметил Генри. - Ах, да... – Констанция сделала вид, что только сейчас его увидела – Я совсем забыла, что ты и сам из таких... Генри усмехнулся. - Ты даже не решаешься высказать напрямик то, что думаешь. Снова «из таких»... Из каких, произнеси это уже! - Не время и не место сейчас! – сказала Юлия строго. - Говорить правду напрямик – не всегда достоинство, - наставительно произнесла Констанция. – Иногда это просто признак бестактности. А нас, французов, можно упрекнуть во многом... Но только не в недостатке воспитания. - Что ж, - сказала Татьяна. – Значит, я невежа. - А я тогда и вовсе хам, - добавил Генри. – Идем, Таня. Баронесса права – сейчас не время и не место. А насчет того, что «французов можно упрекнуть во многом», опять-таки не могу не согласиться. Констанция вспыхнула и, видимо, собиралась все же что-то ответить. Но Юлия подняла руку в предупреждающем жесте, и ей пришлось промолчать, хотя глазами она сверкнула в сторону Генри достаточно красноречиво. Татьяна просто поражалась, с какой легкостью и вместе с тем достоинством Юлия умеет пользоваться привилегиями своего сана, никогда не дает ангелам более низкого ранга забываться в ее присутствии. Сама Татьяна так бы не сумела. Она до сих пор немного стеснялась того, что она Серафим. И вот теперь: Юлия одним только кивком головы «отпустила» Констанцию и Марселлу, хотя на самом деле ее жест был равносилен приказу. Татьяна на самом деле не возражала бы против общества Марселлы, но не осмелилась возразить. - Вы не будете против, если я немного прогуляюсь с вами? – спросила Юлия. – Или лучше присядем и побеседуем? Татьяна вздрогнула и огляделась – они снова были в пустошах. Небо на востоке приняло густо-сиреневый оттенок, кое-где низкие облака прорезывали неровные темно-розовые полосы, приобретающие постепенно рубиновый оттенок. Это вовсе не было ни красиво, ни живописно – словно маленький ребенок расчеркал фломастерами бумагу. Но все же Татьяна надеялась, что сегодня они хоть ненадолго увидят солнце. Они присели около погасшего костра. Генри снова разжег его, но Татьяна все не могла согреться. Генри накинул ей на плечи свой плащ, и она закуталась в плотную алую ткань. Юлия откинула с головы покрывало. Ее лицо в предутреннем свете выглядело немного уставшим и как будто постаревшим. - С каждым разом это становится все тяжелее, - сказала она. – С каждым днем. - Но ведь не навечно все это, - сказал Генри. - Когда-нибудь это кончится. Юлия пристально посмотрела на него и покачала головой. - Говорят иначе. Говорят, что это начало конца. Наступают последние времена, и дальше будет все хуже и хуже. Все больше тиранов приходят к власти. Все больше на Земле страданий и невинных жертв. Все меньше подвигов и чести. - Но жизнь продолжается, - возразил Генри. – Люди хотят жить. Любить и радоваться. Бог ведь не может... Уничтожать их всех. - Все идет к тому, что вскоре люди уничтожат себя сами, - сказала Юлия. – И этот мир исчезнет. - Что ж, - пожал плечами Генри. – Значит, будет другой. А отчаиваться и грешить унынием я не собираюсь. Татьяна благодарно взглянула на него. - Да, - Юлия улыбнулась на этот раз светлее. – Возможно. Сомневаться в людях все равно что сомневаться в Боге. Остается верить в их разум и добро, что еще осталось на этом свете. - Демоны издеваются над нами, - хмуро усмехнулся Генри. – Говорят, это время нас должно радовать. Ведь разве не пополняются ряды нашего воинства многими чистыми душами? Юлия покачала головой. - Мы бы предпочли остаться вовсе без воинства, чем пополнять его таким способом. А еще лучше было бы, можете им передать, чтобы они перестали нападать на наши границы. - Обязательно, - серьезно кивнул Генри. – Передам. Как только встречусь с кем-нибудь из них. Думаю, перед смертью им будет очень интересно узнать об этом. Юлия тихо рассмеялась. - Узнаю вас, князь... Горячи не в меру, хоть и сдержанны истинно по-королевски. Но на Констанцию вы гневаетесь напрасно. Она несдержанна, но предана Господу, искренна и терпелива... У нее в жизни было мало хорошего. - Но было и мало дурного, - возразил Генри. – Она чиста душой, но в ней нет вашей жертвенности и силы, баронесса. Ей не приходилось пройти через те испытания, что и вам... Она не способна на подвиг. Поэтому перед вами я глубоко преклоняюсь и соглашусь принять от вас любые наставления, любое мнение, но от нее - нет. - Мое мнение... – Юлия вздохнула. – Мое мнение, что любая война - проклятье. Любая, князь. И если простых солдат еще можно простить, то с тех, кто толкает их на битвы, спросится и очень строго. Поэтому Констанцию можно понять. Ах, Генрих! Я ценю вашу славу и подвиги, и то наследие, что вы оставили за собой, что вдохновляло столько прекрасных людей... Но ведь долю истины содержат и те слова, что вашим истинным наследием стала та неприязнь, что англичане и французы испытывают друг к другу и по сей день. - А вы не преувеличиваете? – сказала Татьяна тихо. - Боюсь, что нет. Генри некоторое время молчал, и лицо его было непроницаемо спокойно, но Татьяна уже достаточно хорошо его изучила, чтобы знать, что он никогда не охвачен чувствами так полно, как в те моменты, когда лицо его абсолютно ничего не выражает. - Значит, - сказал он, наконец, – я должен взять на себя ответственность за всю ту вражду, которую люди питают друг к другу вот уже шестьсот лет... За всех этих людей? Должен признать, что настолько завладел их помыслами и чувствами? Боюсь, эта честь слишком велика для меня. Я могу нести ответственность перед Богом лишь за свои собственные поступки. А глупость и ненависть каждого человека лишь на него грехом и ложатся. Что касается Франции… Когда мы только высадились, я издал указ, запрещающий под страхом смерти произвол и поджоги, грабежи монастырей и насилие над женщинами... Я запретил любое проявление скотства – включая сквернословие. И никому не было пощады за нарушение приказа. - Помогло? – грустно улыбнулась Юлия. Генри сверкнул глазами. - Я этого знать не могу. Я не могу нести ответственность за каждого человека. Но я сам – как человек и как король – свой долг выполнил. Я не собираюсь держать ответ за них – только за себя. А за себя я дал ответ. - Вильгельм Завоеватель тоже когда-то завоевал Англию, - напомнила Татьяна. – Может, начнем винить и его? Но англичане злобы не затаили тогда. Или просто ко времени Генриха нравы стали другими? Мало ли моей стране пришлось вынести и от французов, и от немцев, и от тех же англичан во время Крымской войны? А я к ним неприязни не испытываю никакой... Так кто виноват, что французы так злопамятны? И… не хотелось бы мне об этом говорить... Но французов многие недолюбливают во всем мире... И в этом тоже Генри виноват? И даже войну Алой и Белой Розы ему приписывают, хотя смута началась еще во времена его отца… Генри с улыбкой чуть сжал ее руку. - Я вовсе не нуждаюсь в твоей защите, - сказал он. - Пусть говорят и думают, что хотят. Однако Татьяна неожиданно для себя разгорячилась и уже не могла остановиться. - Не Генри начал Столетнюю войну! Не он один принимал участие в ней! Он был лишь одним из многих, из очень-очень многих… Но он был умнее, отважнее, талантливее других. И французов, и англичан. И его запомнили - его одного из всех. Он был ЛУЧШИМ. И за это его не любят. Лучшим всегда завидуют. Это плата за величие. - Я же сказал, что не нуждаюсь в оправданиях и защите, - мягко повторил Генри. – Не горячись... Какое мне дело до того, что болтают люди? Ведь сам Бог на моей стороне. И ты. - Ну что ж... – Юлия глубоко вздохнула и поднялась. – Мне пора, пожалуй. Танюша, светик, проводи меня немного. Татьяна поняла, что Юлия хотела поговорить с ней наедине. «Проводить» было понятием чисто условным: ангел с любого места может взмыть в небо. Генри лишь молча кивнул на прощание, продолжая смотреть прямо перед собой задумчивым взглядом. Небо было совсем светлым – бело-голубым, и полосы-прорехи в тучах приятно золотились. Долину устилал густой вязкий туман, клубившийся по пояс, местами достигая плеч. Татьяна шла, все еще кутаясь в плащ Генри, он был слишком длинен и волочился за ней по мокрой от росы траве. - Вы решили пожениться? – спросила Юлия. - Да... Наверно... Не знаю, - Татьяна смутилась и испугалась. Она не представляла другого выхода. Но вдруг Генри считает иначе. - Вы уже обручены? – этот вопрос смутил ее еще больше. - Сейчас такое непростое время, - сказала она неловко. - Как тут думать о себе. - Ты права, - сказала Юлия – О себе стоит думать в последнюю очередь. Мне даже немного непонятно, как вы решились встречаться... Зная, как тяжело приходится сейчас всем. - Разве от того, что мы не станет встречаться, кому-то станет легче? – пробормотала Татьяна смутившись. - Поверь, я вовсе не пытаюсь тебе указывать... И от всей души желаю счастья... Но ты с ним намучаешься. Он упрям, дерзок и непокорен. Не лучшие качества для ангела… Тебе будет трудно. - А без него мне будет невыносимо, - сказала Татьяна. Юлия слегка нахмурилась. - Говорят, самое главное, не потерять свою любовь, а я тебе скажу, что самое главное – не потеряться в своей любви. - Что вы имеете в виду?.. – спросила Татьяна, стараясь говорить учтиво, но к своему удивлению понимая, что начинает слегка злиться. - Не потерять себя. Свои убеждения. Свою веру. Это не то, чем стоит поступиться даже ради самого любимого человека. - Моей вере ничто не угрожает, - сказала Татьяна упрямо. – Напротив, рядом с Генри я становлюсь сильнее и тверже. - О, я вижу! Ты так бросаешься на его защиту, будто он сам Бог. - Бог есть любовь, - ответила Татьяна. – А я люблю Генри. Поэтому буду защищать его, как самого Бога. - Тогда пусть Господь поможет тебе, убережет на истинном пути и сохранит от ошибок... Татьяна поняла, что снова начинает закипать гневом. Как бы она ни учила себя быть кроткой и милой, как и пристало девице, но гордый воинственный дух иногда просыпался в ней, и она не в силах была с ним совладать. Особенно когда дело касалось ее семьи. И Генри. Вся его земная жизнь, овеянная легендами, представлялась Татьяне одним бесконечным подвигом. Сколько бы она не напоминала себе о том, что все войны – зло, что они несут лишь разрушения и горе. И те, кто развязывает их, не заслуживает возвеличивания. И все же... Генри жил во времена, когда еще не перевились рыцари и герои. Когда победы еще зависли от самих людей, от их храбрости, а так же от ума и таланта военачальника. Несправедливо, да и не достойно было бы сравнивать их с войнами последних веков, где все решали деньги и количество машин для уничтожения. На смену воинам пришли солдаты, которые могли быть героями, но не были больше рыцарями. Вера, благородство и честь стали для людей пустыми бреднями и поводом для насмешек, а для Генри эти качества были и оставались так же естественны, как способность говорить и дышать. - О моем отце тоже много говорили лжи и клеветали на него, - сказала Татьяна, поразмыслив над всем этим. - И называли его Николай Кровавый – его, добрейшего и справедливейшего человека! Но я знаю его... И знаю Генри. Моему отцу в конечном счете поставили в вину излишнее мягкосердечие, не следует королю быть таким... Хорошо. Но Генри таким не был. Он был излишне тверд душой, не так ли?.. Значит, все равно какой – для людей любой король будет плох. Значит, остается одно – быть чистым перед собой и перед Богом. А перед ним они чисты. Уж кому и знать, как не мне. - Никто не может знать все. - Но я знаю то, что нужно мне. То, что поможет мне быть счастливой. Разве это грех – желать счастья? - Я не испытала другого счастья кроме жертвы и самоотречения, - тихо, но гордо сказала Юлия. - Мне жаль, - ответила Татьяна так же тихо. Юлия вздрогнула и взглянула на нее как-то иначе. - Простите, если допустила бестактность. Я благодарна вам за ваши советы... - ...В которых ты не нуждаешься, - Юлия снова улыбнулась светло, как раньше. – Что ж... Остается только пожелать тебе счастья. И пусть оно будет долгим.