ONLY THE GOOD DIE YOUNG (Полная версия)

На работе Татьяна все-таки не выдержала и поспала немного, свернувшись в комок в кресле и закрывшись со всех сторон крыльями. Сквозь полупрозрачные перья проникал приглушенный сумеречный свет, и сидеть там было очень уютно. Татьяна представила себя драгоценной безделушкой внутри яйца Фаберже и задремала. Марселла поглядывала на нее с любопытством, но вопросов не задавала. Отоспавшись, Татьяна принялась за дела. Она не привыкла их копить, но чем больше занимаешься какой-то работой, чем больше углубляешься в нее, тем больше ее становится. Особенно если относиться к этому с такой ответственностью, как она. Татьяна подумала, что ей, пожалуй, все-таки стоит взять помощника. Она и так чересчур независима. Хорошего компетентного херувима найти не просто, но ей это было совершенно необходимо, слишком много набиралось у нее рутинной работы в последнее время. Марселла чудесная девушка, хотя, может быть, чуть легкомысленная, но она простой ангел, и не может многое из того, что может херувим. Правда, Татьяна пока не представляла, как найти помощника, который сможет с ней сработаться, учитывая ее непростой характер... Но в ближайшее время нужно этим заняться. Татьяна разобрала бумаги на своем столе, потом достала чистый лист и задумалась. Это стало уже потребностью. Каждый день писать Генри письмо. Они никогда не отправлялись по адресу, но в них ей было легче раскрыть свою душу. Она не писала ничего такого, чего не решилась бы сказать ему в глаза... Да и не было такого. Здесь дело было в другом. Нет, Татьяна могла бы говорить с Генри часами, не сомневаясь в том, что ему интересно ее слушать. Он сам часто расспрашивал ее, а она отвечала односложно и уклончиво. Просто иногда она задумывалась, о том, сколько им придется времени провести вместе. Ведь если трезво оценить – у них впереди вечность. Татьяне становилось не по себе, когда она вспоминала об этом. А вдруг... Она ему надоест? Что будет тогда? Если они обо всем поговорят сейчас, не будет ли им потом скучно? Ей хотелось видеть его рядом с собой всегда, каждую минуту. Но может, напротив, стоит видеться пореже? Чтобы их общество друг другу не приедалось? Как бы там ни было, Татьяна решила все невысказанное записывать. Потом, если вдруг так случится, что им будет не о чем поговорить, или нечего обсудить друг с другом, она сможет прибегнуть к помощи этих писем. Это казалось ей весьма разумным. К тому же разговор с Юлией оставил неприятный осадок в душе, и необходимо было выговориться, излить все это в беседе с ним, но так, чтобы он не узнал и не стал тревожиться. «Мой дорогой Гарри! Все – или почти все - люди полагают, что в августейших семьях не бывает настоящей любви, что нам, особам королевской крови, не ведомы истинные чувства, а если и ведомы, то мы принуждены их скрывать, жить во лжи и лицемерии, любить лишь тайно. Наверно, в большинстве случаев это так и есть... Да, наверно, это правда. Но я не могу так думать, не могу это принять. Наверно, потому, что у меня перед глазами всегда был пример моих родителей, пример людей, любящих друг друга столь искренне и нежно, столь преданных друг другу, что история их любви затмевала для меня все другие легенды и предания о влюбленных, ни одна сага, пьеса или роман не могли ее превзойти. В отличие от остальных детей, растущих в королевских семьях, даже и в отличие от большинства моих сверстников, я всегда твердо знала, что ЛЮБОВЬ ЕСТЬ. Что это прекраснейший дар, который только можно получить от Бога, и великая ноша, каждодневная боль, тревога и труд. Любовь – чудеснейший сад, но если не возделывать его в поте лица, не оберегать от ветров, морозов и беспощадного солнца, он захиреет и зачахнет. Моя мать любила нас глубоко и беззаветно, но отец был для нее всем. Если бы пришлось выбирать между нами и им, она выбрала бы его. Да так оно и случилось. Когда во время заключения его вдруг срочно перевели от нас, якобы на суд, она поехала с ним. Как бы ни трудно ей было оставлять нас, особенно больного брата, но она последовала за ним... Она слишком опасалась за его жизнь – и у нее были на то причины! Она не могла допустить, чтобы он погиб вдали от нее. Бог милостив – и мы воссоединились с ними через некоторое время - для того, чтобы больше никогда не разлучаться. Я помню тот день, когда нас привезли из Тобольска в Екатеринбург. Наверно, мне должно было быть страшно, я должна была предчувствовать, что этот город – мой последний приют на Земле. Но я уже слишком устала, чтобы бояться. Мне было почти все равно. Мы шли через станцию с поезда и сами тащили свои чемоданы. Я немного отстала от остальных. Ужасно неудобно было тащить тяжелый чемодан одной рукой, а перехватить его поудобнее я не могла, потому что другой рукой держала под пальто собачку. Как ни странно, это приносило облегчение – заботиться о ком-то, кто беззащитен и нуждается в тебе, даже если это бедная бессловесная тварь Божия... Даже странно, что в таком маленьком замерзшем существе может быть столько привязанности. Ты даришь ему тепло своих рук, а оно взамен согревает тебе сердце. Я шла, спотыкаясь о комки льда, покрывавшие неровную землю станции, чемодан оттягивал мне руку, и я, наверно, выглядела жалко и нелепо в тот миг... Люди, которых отгоняли от нас охранники, смотрели на меня с презрением или с жалостью... Они не знали. Не понимали того, что творится у меня в душе. Наверно, они думали, что я несчастное униженное существо, и не ведали о том свете, что сиял у меня в душе в тот момент. Это свет всегда, с самого детства был со мной. Всегда, что бы со мной ни случалось, в любой момент я могла уйти глубоко в себя, в свой особый далекий мир, в который никто не мог проникнуть, никто не мог коснуться меня сам. Я возвышалась над всем и была защищена от всех – ТАМ. И кто же защищал меня? С самого детства один образ жил у меня в сердце, всегда был рядом. В самые тяжелые и горькие минуты я вспоминала о нем, но и в самые радостные и сладостные тоже. В минуты радости, благодаря ему, эта радость становилась еще лучезарнее, а в минуты горя он помогал мне, согревал меня. Своими золотыми крыльями он укрывал меня, так ладони защищают свечу от порывов ветра. Вся жизнь моя была словно пламя свечи – трепетная и скоротечная. Но пока Бог по своей воле не задул огонь этой свечи на земле, он освещал не только мою жизнь. И если свеча не начала коптить, это заслуга моего ангела-хранителя. Может, это был ты?.. Даже если и так, вряд ли ты об этом помнишь. И я сейчас не помню всех тех людей, которых мне удалось поддержать и защищать, будучи ангелом, а ты был им гораздо дольше меня. Может поэтому, когда я впервые увидела тебя на Олимпе, я словно сразу тебя узнала. И не удивилась. Как будто я тебя там и ждала. И когда увидела – все в моей жизни встало на свои места, все сделалось естественным и понятным. Все странное и непонятное осталось в прошлом, когда тебя со мной не было. Но вот теперь... Я все думаю, Гарри, имеем ли мы право на собственное счастье сейчас, в эти страшные времена, когда вокруг столько горя и страданий? Имеем ли мы право думать о себе? Разве это правильно? Когда-то я была так счастлива на земле, но это счастье обернулось ужасом и позором. Не потому ли, что вокруг было столько горя, а я была недостаточно внимательна к страждущим. Да, я переживала из-за них, всеми силами пыталась помочь. Но я часто думаю, не была ли наша смерть заслуженной? Не было ли это искуплением невольных прегрешений? Именно сознание того, что мы претерпеваем не напрасно, что несем заслуженный крест, помогло нам в самые страшные и горькие дни. Тогда в Екатеринбурге, когда наше заключение сделалось поистине невыносимым, когда наши тюремщики уже неприкрыто над нами издевались и лишали нас самого необходимого, когда нам приходилось голодать и спать на полу, только сознание того, что эти люди сами много страдали и винят нас в своих страданиях, помогало нам не озлобиться, а относиться к ним с кротостью и смирением... И это смягчило их сердца, и отношение к нам стало гораздо лучше. И когда я вспоминаю об этом, я понимаю, что все люди на самом деле хорошие... Они хорошие, надо просто любить их и заботиться о них, помогать им всем, чем можно... Как это было трудно в первый раз. Когда я впервые столкнулась с людской неблагодарностью, это для меня стало ударом. Наверно, это потому что во время первой революции я была совсем маленькой, иначе я бы лучше поняла. Ольга помнила об этом, и она понимала. Что не все любят нас так, как нам казалось. До того дня я думала, что если делаешь добро, то и ты вправе ждать того же. Но вот однажды ко мне в руки попала злобная карикатура, грязный пасквиль, изображающий нас, княжон, и наших фрейлин в виде самом непристойном. До того дня я думала – люди все-таки любят нас. Но в тот день все изменилось. Во мне родилась обида, которую мне пришлось пережить и перебороть. Не озлобиться. Не разочароваться. Впервые в жизни я рыдала так горько, а Ольга пыталась меня утешать, хотя обычно бывало наоборот. Она вырвала у меня этот злосчастный листок и бросила его в огонь. Но я плакала не из-за личной обиды, не из-за той грязи, она все равно не могла меня очернить. Нельзя очернить чистого совестью человека. Но мысли о том, как низко могут пасть люди, которых я, не смотря ни на что, люблю, как они сами могут обрекать себя на тьму и бесконечную пустоту своим злом, лишать себя будущего. Меня ужасала моя собственная беспомощность, невозможность убедить их в чем-то, направить на истинный путь. Я впервые поняла, как велика моя слабость и ничтожество в этом несчастном мире. А еще я подумала о том, что здесь есть и моя вина. Значит, недостаточно я была смиренна и щедра, недостаточно трудилась и помогала другим. Нужно не рыдать, а больше работать в госпитале. Если бы можно было отказаться от официальных приемов, на которых я обязана была присутствовать, блистая нарядами и украшениями! Мы этого терпеть не могли, но ведь положение обязывает! Значит, надо терпеть, надо быть кроткой, нельзя обвинять этих людей, раз здесь есть и моя вина. Это всегда помогало мне преодолевать трудности. Подумать прежде всего о том, что я сама могла сделать не так. Какая моя ошибка привела к тому, что мне так плохо... Когда находишь причину, становится легче. Значит, по-прежнему Бог меня любит, не наказывает меня, а просто я делаю что-то не так. И если Бог так мудр, чтобы помочь мне понять свою ошибку, то он так же и добр, чтобы помочь мне ее исправить. Я всегда так думала, и это мне всегда помогало и придавало сил. Может, у меня и не было большого личного счастья в жизни, но был покой и понимание того, что я на праведном пути. Не правильнее ли будет сейчас – не повторять ошибок прошлого, а отказаться от всего личного ради служения Богу, ради помощи тем, кто сейчас в ней нуждается?.. Может в этом мое предназначении – отдавать себя всю без остатка? Подумай об этом, прошу, и дай совет. Потому что тебе я доверяю всецело. Твоя любящая Татьяна». Татьяна перечитала письмо и сложила его. Обычно она запечатывала их в простые белые конверты, но сегодня ей хотелось оформить его как-то по-особенному. Она и писала письмо не на бумаге, а на старинном пергаменте. Перевязала его алой лентой, стремясь придать ему вид английского флага. Оставалось только запечатать. Татьяна недавно завела себе маленькую печать, но редко ею пользовалась. Она сама ее сделала из прозрачно-голубого топаза и носила на поясе, скорее, как украшение, чем как орудие производства. Сама печать изображала лилию – символ Богородицы. Татьяна уже почти запечатала письмо, но вдруг подумала, что Генри может быть неприятна такая эмблема. Он питал сильную, но вполне объяснимую слабость к геральдике и разного рода символам, и разбирался в этом намного лучше ее. Поэтому с лилией не стоило рисковать, лучше использовать что-нибудь, что наверняка придется ему по душе. Она подумала и преобразовала лилию в маленького геральдического льва. С ходу получилось не очень удачно, и оттиск больше напоминал маленького лохматого медвежонка, чем льва, но Татьяна решила, что сойдет и так. Все равно Генри в ближайшее время этого письма не увидит. Она полюбовалась конвертом, но услышав за дверью шаги, поспешно прикрыла его бумагами. Вошла Марселла. - Тебя там внизу спрашивают, - сказала она. Татьяна не сомневалась, кто ее ждет, - хотя это и было странно неурочное время, - поэтому сбежала вниз по лестнице, почти не касаясь ногами ступенек. Но на последнем пролете замедлила шаг, поправила одежду и прическу, и попыталась принять вид величавый и спокойный, как и пристало Серафиму и великой княжне. Обычно Татьяна предпочитала носить платья свободного покроя, а волосы лишь слегка перехватывать лентой, предоставляя им спадать на плечи. Но на работу она всегда одевалась строго – в длинную черную юбку и белую блузу, застегнутую до подбородка. И волосы она зачесывала высоко и гладко. Правда, когда она увидела ожидающего ее внизу Генри, то с трудом удержалась чтобы не повиснуть у него на шее. Он стоял, скрестив на груди руки и прислонившись к невысокой, сплошь увитой плющом решетке, окружавшей здание. - Почему ты не зайдешь внутрь? – спросила Татьяна, быстро поцеловав своего жениха. - О, - Генри окинул взглядом здание. Оно было таким высоким, что терялось в облаках. – Как-то мне не особенно приятно туда заходить. - Боишься? – поддразнила его Татьяна. Генри стиснул зубы и решительно взял ее за руку. - Пошли, - сказал он и широким шагом направился к входу. Однако внутри его пыл несколько угас, шаги замедлились. Татьяна и сама готова была признать, что место ее работы производит весьма сильное впечатление, все эти широкие лестницы, уводящие, казалось в бесконечность, огромные стрельчатые окна, массивные дубовые или окованные железом двери, бессчетные анфилады, галереи и переходы, просторные и гулкие... - Мне здесь как-то не по себе, - признался Генри. – Неприятные воспоминания. - Разве тебя здесь надолго задержали? – спросила Татьяна. - Нет, не особо. Но мне и этого хватило. - Я вообще удивлена, что ты здесь оказался, - сказала она. - Полагаю, каждый мужчина старше тридцати хоть ненадолго да попадает сюда, - проницательно заметил Генри. – Разве уж совсем блаженный. Просто я... Так верил в то, что Бог меня примет... Так верил в то, что ЕМУ лучше известно о том, что правильно, а что нет... Мне и в голову не пришло в чем-то усомниться, что-то отвергнуть... Я знал, что я человек, и что могу ошибаться, не могу знать всего... Человек слаб! Я был искренен в своем раскаянии, в этом ты можешь мне поверить... Я хотел понять, что я в своей жизни делал не так, и искупить это по мере возможности. Не из страхи или чего-то еще, просто из желания стать наконец Его достойным. Исправиться, познать Его. И это было мне дано. Даже то, что так трудно дается многим другим, испросить прощения у тех, перед кем я был в чем-то грешен... Для меня и это было в радость. Пожалуй, самому прощать гораздо труднее... Тех, кто умышлял против меня, причинял мне зло... Да, это было самым трудным. Но я и это сумел. Я был согласен принять любое наказание, доказать свою любовь и верность Ему любым поступком, любой жертвой. Я любил Бога и стремился к Нему. Я искал Истину, и мне в ней отказано не было. - В этом здесь никому не бывает отказано, - сказала Татьяна. – Но по мне, так ты не наказания заслуживал, а награды. Генри улыбнулся. - Я ее уже получил. Больше, чем когда-либо мог мечтать, хотя надо сказать, что большинство откровений здесь были скорее приятными. Оказывается, я при жизни гораздо больше заблуждался в другую сторону. То есть очень многое из того, в чем я себе при жизни отказывал, на самом деле предосудительным не считается. - Например? – вопрос был задан с некоторой осторожностью. - Например, танцевать. - Что-то еще? – Татьяна старалась говорить равнодушно. Генри смотрел на нее смеющимся глазами. - Целибат мне зачли в плюс, если ты об этом, - сказал он. - Я об этом и не думала! – вспыхнула Татьяна. - Еще как думала. Татьяна недовольно поджала губы. - Кстати, чем обязана такому раннему визиту? – спросила она несколько недовольно. – Я ждала тебя после работы, как обычно. Генри сразу посерьезнел. - Мне было совершенно необходимо тебя увидеть, - сказал он. - Убедиться, что ты не передумала. Я боялся, что ты пришла в себя, взвесила все и решила, что я тебе не пара. Татьяна поняла, что он смотрит на ее руку и поспешно повернула кольцо камнем вверх. - Все-таки я далеко не Ромео, - вздохнул Генри несколько успокоено. - И не Тристан. И не Сигурд. Татьяна ласково погладила его по щеке. - Будь просто Гарри, - сказала она. - Но только моим. *** В ее кабинете, где было по-домашнему уютно, Генри сразу почувствовал себя лучше. - Кофе? – спросила Татьяна. - «Или чего-нибудь покрепче». Разве это не принято добавлять? А мне это сейчас просто необходимо. - Учти, - сказала Татьяна строго. – Дома у нас такое не принято. - Вот почему я и прошу сейчас, - резонно заметил Генри. Татьяна только головой покачала. Она спиртного, конечно, не держала, и ни за что бы не стала его создавать, но в соседней крошечной комнатке, в шкафчике у Марселлы, кажется, что-то было. Кажется, миндальный ликер. Татьяна сотворила крошечную рюмку и со вздохом открыла шкафчик в поисках требуемого. И в этот момент ее снова накрыло лавиной боли, на этот раз гораздо более сильной, чем под утро. У нее даже в глазах потемнело, и ей пришлось ухватиться за дверцу шкафа, чтобы не упасть. Наверное, прошло несколько минут, прежде чем она пришла в себя настолько, что смогла нормально дышать и распрямиться. Грудь все еще сдавливало, словно раскаленным обручем, на глазах выступили слезы. «Что там с Генри?» - подумала она тревожно. Несколько шагов, которые отделяли ее от кабинета, преодолеть оказалось необыкновенно трудно. Генри сидел очень прямо, все с тем же непроницаемым побелевшим лицом, какое у него всегда было в такие моменты, пальцы судорожно сжимали подлокотники кресла. У Татьяны самой голова кружилась от боли, и ей даже страшно было представить каково сейчас ему. Ей удалось на ослабевших ногах пересечь комнату, и она почти решилась дотронуться до него и забрать боль, но когда она приблизилась почти вплотную, он открыл глаза и посмотрел на нее. - Знаешь... «Я ведь Серафим», - хотела сказать Татьяна, но прикусила язык, представив, как он после этих слов на нее посмотрит. И что скажет. Или еще хуже – ничего больше не скажет. - Я ведь женщина, - попробовала она зайти с другой стороны, - а женщины менее восприимчивы к боли... - Даже не начинай, - сказал Гарри, с трудом переводя дыхание. Татьяна обреченно замолчала. - Просто иди сюда, - он притянул ее к себе на колени. – Мне этого вполне достаточно. Татьяна склонилась к нему, прижалась своим лбом к его, вплела пальцы в волосы. Генри вдруг дернулся всем телом, и Татьяна испытала огромное облегчение – вся боль разом исчезла. - Гарри! - Что? Ты разве сама не собиралась поступить так? – спросил он, страдальчески морщась. – Знаешь, это... Не так непереносимо, как я думал. Но ты все же воздержись от этого. - Ох, Гарри... – она обвила руками его шею и крепко прижалась к нему. - Скажи что-нибудь, - попросил он, еще не в силах справиться с дрожью во всем теле. Татьяна провела ладонями по его лицу, отирая испарину. - But Harry lives, that shall convert those tears by number into hours of happiness, - произнесла она и поцеловала его в лоб. - Мне совершенно необходимо выпить, - томно завел глаза Генри. – Про ликер ты забыла, да? - Симулянт, - проворчала Татьяна, но за ликером все-таки пошла. Налив рюмку, она призадумалась. Потом превратила ликер в ром, решив, что так ему больше понравится. Потом еще подумала и решила взять бутылку с собой на всякий случай. Но войдя обратно в кабинет, Татьяна чуть не выпустила рюмку из рук... Она увидела, что Генри сидит и внимательно читает ее письмо. То самое, которое она неосмотрительно оставила на столе, прикрыв бумагами. Наверное, она сдвинула их, задев рукавом, когда проходила мимо. Внимание Генри, возможно, привлекла алая лента, которой письмо было перевязано. А на конверте стояло его имя. Но Татьяна и представить не могла, что он прочтет его... По крайней мере, сегодня. - Гарри! Он удивленно поднял на нее глаза. - Как ты можешь читать чужие письма без позволения! Тебе никогда не говорили, что это дурно? - Оно было адресовано мне, - недоуменно возразил Генри. – Или у тебя есть другой знакомый Генрих? - Дай сюда, - ледяным голосом потребовала Татьяна, протянув руку. Генри помедлил, а потом аккуратно свернул письмо и сунул в карман. - Оно было адресовано мне, - повторил он упрямо. Татьяна растерялась. - У меня их полный ящик, - сказала она после паузы. Генри тут же попытался открыть ящик стола, но тот оказался заперт. Татьяна с любопытством наблюдала, что он сделает. - Ключ, пожалуйста, - спокойно попросил Генри, в свою очередь протягивая руку. Татьяна обомлела. Теперь ей стало гораздо понятнее, почему даже те, кто восхищались Генрихом при жизни, боялись его – отказать ему в чем-то, когда он смотрит так СПОКОЙНО, было очень сложно. - Ты теперь всю жизнь будешь мне приказывать? – спросила она. - Разве я приказываю? – изумился Генри. – Я прошу. «Таким тоном?» - хотела спросить Татьяна, но удержалась. В конце концов, если она собирается замуж, к этому нужно привыкать. Она помедлила, но потом все же протянула ему ключ. Генри открыл ящик и некоторое время, удивленно приподняв бровь, созерцал груду писем. Потом со вздохом задвинул ящик обратно. - Я принесла тебе ликер, - сказала Татьяна совершенно похоронным тоном. – То есть, это был ликер. Генри взял рюмку и внимательно изучил ее содержимое. - А ты что же? - Я не буду пить, - ответила Татьяна, силясь не расплакаться. - Но немного? - Нет. Генри снова вздохнул, и все же сотворил еще одну рюмку. - Выпей, - сказал он просительно. – Одному... не так приятно. - Ты теперь так и собираешься мной командовать и все решать за меня? – спросила Татьяна. - Да, - сказала Генри. – Я же все-таки твой муж. Будущий... Если только ты не передумала. - По-моему, это ты передумал, - сказала Татьяна сердито. – Изо всех сил пытаешься показать себя с плохой стороны! - Я просто хочу, чтобы ты знала, на что идешь. Я – тиран, это в любом учебнике истории написано. - Неправда! Ты был хорошим королем... - Хорошим тираном... - И пусть, - сказала Татьяна с непонятным ей самой упорством. - Каким бы тираном ты ни был, но ведь ты... Любишь меня? И для меня это, кажется, главное. А мой предок Петр Первый? Он был властным тираном. Но он обожал свою жену! Он совершил ради нее подвиг, который никто кроме него не смог! - Какой же? - Женился на ней. Сделал ее императрицей. Безродную прачку, солдатскую девку... Возвел на престол. Все обычаи, правила и законы поверг в прах ради нее. Вот как он умел любить. Хоть один из тех, кто его называет тираном, способен на такое ради своей возлюбленной? Кстати, по какому обряду мы собираемся венчаться? Католическому или православному? - Если хочешь, можем провести церемонию дважды, - великодушно предложил Генри. – И по православному тоже. Но вообще-то принято, чтобы женщина разделяла ту же веру, что и ее муж. Разве твоя мать, вступив в брак, не приняла православия? Татьяна, собравшаяся было что-то возразить, смущенно приумолкла. Действительно, разве могло что-либо, подходящее ее матери, быть неподходящим для нее? - Так ты выпьешь со мной? – спросил Генри. Татьяна уже поняла, что сбить его с мысли очень трудно. - Я выпью за тебя, - сказала она. – За твое здоровье. Она взяла и пригубила бокал. - Что это? - Вишневый сироп. Не знаю, насколько он полезен для здоровья... Татьяна засмеялась и потрепала его по волосам. - Какой бы я была дурой, если бы отказалась от тебя, - сказала она. - Таня, ты... - Генри сжал ее руку и снова притянул к себе на колени. - Это кольцо я носил с собой много дней. Задолго до того, как... вручил его тебе. Я сотворил его... на третий или четвертый день после того, как встретил тебя. Еще до того, как мы впервые поцеловались. Татьяна робко улыбнулась. - Ты уже тогда знал, что сделаешь мне предложение? - Я это знал с той минуты, как ты впервые посмотрела на меня. - Обычно говорят – с той минуты, как я тебя увидел... - В ту минуту, как я тебя увидел – мне ничего не грозило. Я видел тебя в профиль и думал, что ты, верно, одна из богинь Олимпа и ко мне – бывшему смертному - это не имеет никакого отношения. Я просто любовался тобой, как прекраснейшим произведением искусства. Твоим профилем, подобного которому ни разу не чеканили ни на одной из монет во всех земных королевствах... Это, наверно, напыщенно и банально, то, что я сейчас говорю? - Да... Но ты говори, говори. - А потом ты повернулась и посмотрела на меня. И с этой минуты я знал, что женюсь только на тебе... Что нет и не может быть для меня другой женщины. Ты смотрела на меня... Тогда ты впервые смотрела мне в глаза. И я понял, что я есть. Есть смысл в самом моем существовании. - Тебе осталось только сказать, что тебе больше ничего не нужно для счастья... - На самом деле... нужно. Нам нужно будет еще завести детей, - уверенно сказал Генри. – Девочку и мальчика. Мальчика я сам подберу. И сам научу его всему... Ездить верхом, фехтовать... говорить по-французски, разбираться в вине... - Играть в теннис... – в тон ему добавила Татьяна. - Не понял... – нахмурился Генрих. – Это что сейчас было – ирония? В этот момент дверь открылась и вошла Марселла. Татьяна поперхнулась сиропом и поспешно спрыгнула с колен Генри. - Это не то, о чем ты подумала, - сказала она и тут же мысленно обругала себя за глупейшую фразу. - То, то, - успокоил Марселлу Генри. - А что я подумала? - спросила Марселла, насмешливо блестя глазами. – Я успела только подумать, что вы пьете мой ликер. - Есть причина, – пояснил Генри, разливая новую порцию и не забывая попутно сотворить третью рюмку. – Прошу оказать нам честь и присоединиться. Марселла не стала отнекиваться и вязала протянутый ей бокальчик. - Так значит, это мы тебя пропиваем? – спросила она у Татьяны, разглядывая ее кольцо. – Только учти, - обратилась она к Генри, - с работы мы ее не отпустим. - Там увидим, - уклончиво ответил Генри. - Кстати, по поводу работы, - лицо Марселлы омрачилось. – Таня, а я ведь за тобой...