ONLY THE GOOD DIE YOUNG (Полная версия)

Сад завьюжен, Солнца летнего не ждет. Кто мне нужен? Та, что рядом, пусть уйдет. Мое имя пусть возьмет и в ладонях До поющей воды донесет. Вот и все... Дальше – тишина!.. Остров Всех Блаженных, Сердца глубина... Преклони колени!.. Catharsis

В Зарассветье нет темниц. Тех ангелов, которые по какой-то причине находятся под арестом, содержат в дальних помещениях Чертогов Суда, где они дожидаются решения своей участи или наказания. Редко, но бывают случаи, когда ангелов за какие-то тяжелые проступки приговаривают к лишению их крыльев и силы. Так поступили и с Падшим. Ангелов-узников не лишают дневного света и посещений, но, видимо, демонам не нужно ни то, ни другое. По крайней мере, когда Татьяна проследовала за Николсом в «тюремную» башню, ее поразили царящие там сумрак и уныние. Чем ближе они подходили к камере, тем плотнее сгущалась тьма. - Почему здесь так? – спросила Татьяна. - Это от него зависит, - откликнулся Николс. – От того, как он себя ощущает. То, что у него внутри. Татьяна поежилась. - Но ты объяснил ему? Почему мне необходимо его видеть? - Да. Хотя мне кажется... Он не был этому обрадован. Мягко говоря. Они остановились в начале коридора, такого темного, что не видно было, куда он ведет. - Это здесь, - сказал Николс. – Дальше иди одна... Я подожду. Татьяна кивнула и вступила в коридор. В полной темноте она, конечно, не шла, выручало внутреннее свечение. Через десятка полтора шагов ей пришлось остановиться перед преградившей ей путь решеткой. За ней была и вовсе непроглядная тьма, и осветить ее Татьяна не решалась. Не хотела насильно вторгаться за ту завесу, которую ее муж вокруг себя создал. - Генри, - позвала она негромко. Ответа не последовало. - Любимый, - прошептала она. – Я знаю, ты не хотел, чтобы я приходила. Но я должна была поговорить с тобой. Спросить у тебя... От тебя самого узнать... – она запнулась. - Что ты хочешь узнать? – раздался из темноты бесстрастный, ничего не выражающий голос. Генри все-таки приблизился к решетке. Татьяна не видела его, пока он не подошел вплотную. Здесь только и был тот свет, что исходил от нее. Она заранее знала, что так будет, что Генри больше не может излучать свет, что он теперь заполнен лишь тьмой, но все же ей стало очень больно. Ей вдруг захотелось отвернуться, опустить глаза, только бы не видеть его таким, каким он стал, но она усилием воли заставила себя смотреть на него. Даже сделала шаг к решетке. Прижалась к ней почти вплотную. Как и Генри со свой стороны, он облокотился на решетку, как будто ему трудно было стоять на ногах. Может быть, и в самом деле было трудно. Татьяна увидела, как он измучен, и в первую секунду ощутила такую острую жалость к нему, что она вытеснила все остальные чувства. «Бедный мой, бедный, – подумала она. – Что они с тобой сделали!» Однако следующим чувством, возникшим у нее, было чувство огромного облегчения. Потому что все-таки это был ее Гарри, смертельно усталый, истерзанный, но это был все же знакомый ей человек, а не монстр. Он очень похудел, лицо заострилось и пожелтело, глаза запали, волосы повисли безжизненными сосульками. Словно всю жизненную силу вытянули из него. Но он все-таки был жив! От почти забытого ощущения близости к нему в Татьяне все встрепенулось. То, чего она боялась больше всего, то, что если она приблизится к Падшему, он в ней вызовет страх, отвращение, неприятие, этого не произошло. Была только радость от того, что она снова его видит. Она не заметила того, о чем говорил Николс Ольге – обострившейся чувственности в его облике, наверно, потому, что для нее он всегда был привлекателен. А может вся причина был в том, что утратив ангельский лоск, Генри теперь казался просто человеком, усталым и беззащитным, и это влекло к нему и сбивало с толку. Когда же он посмотрел на нее, и она увидела, что глаза его остались прежними, она едва удержалась, чтобы не схватить его руку и не прижать ее к губам. - Гарри... – она неосознанно потянулась к нему, чтобы коснуться рукой его лица, но он отстранился. - Тебе лучше не трогать меня. Я осквернен. «Какое это имеет значение для меня?» – подумала Татьяна. То, что Генри не пожелал видеть ее в минуты своего позора и унижения, Татьяну не удивляло. Генри далеко не все ей о себе рассказывал, кое-чем он предпочитал не делиться. Она узнавала об этом по слухам и из исторических хроник. Например, о том, что перед смертью он не пожелал увидеться со своей молодой женой. Она находилась поблизости в одном из замков, но к смертному одру призвана так и не была. На основании этого историки делали выводы, что романтическая привязанность, о которой писал Шекспир, не более, чем вымысел, и их брак был заключен лишь из династических соображений. Татьяну охватывала бессильная горькая злость, когда она думала об этих несправедливых инсинуациях. Они хоть представляют, КАК он умирал? Насколько его смерть была тяжкой, мучительной и... грязной? Тот, кто может думать, что мужчина, воин и король захочет, чтобы любимая женщина видела его вот ТАКИМ... тот сам никогда не любил. И не уважал себя. Может быть, ему хотелось, чтобы Катерина запомнила его победителем в сиянии славы, а не гниющим заживо полутрупом. А может, ему просто стало ее жаль. Это только слабый и трусливый человек станет переносить свои страдания на близких, а такой, как Генри, постарается избавить их от такой участи. Татьяна вспомнила еще кое о чем. Об этом ей доводилось читать, но она так никогда и не решилась спросить у Генри самолично, правда ли это. Присутствовавшие при его кончине люди свидетельствовали, что перед смертью королю являлся демон. Кроме самого короля его, конечно, никто не видел, но все слышали, как король говорил с ним. Одними из его последних слов были: «Ты говоришь неправду – я знаю, что иду к Богу!» При мысли об этом Татьяну снова охватывала горечь. Они что, так его боялись или так жаждали заполучить в свои ряды, что даже не дали умереть спокойно, не могли дождаться, когда он вступит на Дорогу, на которой осуществляется выбор пути? Какая же это подлость, какая поистине дьявольская низость, нападать на физически изнемогшего и душевно почти беззащитного человека! Нет, не правда, не беззащитного, вера – вот, что всегда было его щитом! Чем его могли смутить тогда? Напоминанием о земных грехах? Да он и сам помнил о них, но великие прегрешения искупались великими же деяниями, а сколько грешников не совершили за свою жизнь не только ни одного великого, но и просто достойного поступка! Татьяна подумала о тех, ради кого собственно и совершались эти грехи – об англичанах. Как его любили! И любят по сей день. В день его смерти не было в Англии человека, который бы не скорбел, по свидетельствам все тех же хронистов. И именно эта любовь окончательно искупила все... Тогда искупила. Ибо любовь – это Свет, а тот, кто зажигает Свет в душах, не может быть проклят и осужден, пока сам не усомнится и не поколеблется в вере. Тогда, сраженный страшным недугом во цвете лет, в самом начале великих дел и свершений, Генри все же не усомнился в любви Бога и справедливости Его Воли, так что могло заставить его усомниться теперь? - Николс передал мне твои слова. О том, что если ты не поговоришь со мной и не убедишься, тебе не будет покоя. Что ж... Так в чем ты хотела убедиться? - Я хотела... Прежде всего, тебя увидеть, - созналась Татьяна. Здесь не было смысла и возможности лгать. – Хотя бы попрощаться. - Я попрощался с вами со всеми в первые минуты плена. И с тобой. Я запретил себе думать о вас, вспоминать... Только это все равно не помогло. - Мне почему-то казалось... все это время... ты все же хочешь меня увидеть. Генри помолчал и кивнул, казалось, с большой неохотой. - Да. Хотел. И хотел, против воли, чтобы и ты думала обо мне. Но быть в твоих мыслях, я не достоин этого. И желать, чтобы ты вспоминала обо мне – преступление. Я ненавижу себя за то, что не могу перестать. Я отдал им все... Все самое сокровенное. Ничего не оставил себе... Самое светлое, самое дорогое... И нашу любовь с тобой, нашу первую встречу, помолвку, свадьбу, нашу жизнь, самые прекрасные, самые дорогие воспоминания. Все поругано. Захватано их грязными лапами, осмеяно, извращено. Я ничего не смог утаить. Отдал им свою душу, все без остатка... А когда в тебе не остается НИЧЕГО СВЯТОГО? Тогда Тьма сочится в душу и разрушает ее. Разве после этого я достоин смотреть тебе в глаза? Прикасаться к тебе? Отвечать на твою любовь? - Но тебе ведь больно от этого, – простонала Татьяна. – Ты ведь не сам надсмеялся над этим, ты сожалеешь... Ты же плакал, Гарри, я вижу. Разве стал бы ты плакать, если бы был, как они?.. Поэтому я и хотела знать – почему? Я уверена, что было что-то, чего мы не знаем. Что... - Тебе так важна причина? Тебе станет легче от того, что она не та, что у других? Ты ищешь мне оправдание? Пытаешься убедить себя, что была какая-то причина... моего падения, кроме самой простой? Кроме того, что я просто не выдержал и сдался? Не ищи ее, Таня. Такой причины нет. Я просто сломался. Просто – боли не выдержал. Вот так все просто. И мне нет никаких оправданий. И эта казнь... Справедлива. - Но ты же пришел! Сам! - Потому что это хоть как-то искупает мою вину, мое падение! Но мне не нужно половинное искупление, нет. Я должен пройти все до конца. И принять казнь. - Тебя лишат ангельского чина Генри, ибо ты Падший. Этого уже не изменить, но... Ты можешь спасти свою жизнь... Иначе – небытие. - Я знаю. Именно этого я и хочу. Для меня сейчас небытие – блаженство. - Они ведь тоже так и не узнали... Не выяснили, почему? Генри усмехнулся. - Ты про суд? И они тоже. Но их больше интересовало, как я мог попасть в плен. Вы всему ищите какую-то причину... А все опять так просто. Попал в плен, потому что бился отчаянно, не замечая ничего вокруг... Если бы ты была рядом – было бы иначе. Ради тебя мне приходилось быть осторожнее. Перед концом нет смысла играть в уязвленное самолюбие, да, ты была нужна мне! Без тебя что-то такое случилось бы гораздо раньше. Нет, никакой особой причины здесь также нет. Как и тому, что я пал. Это так легко – отступиться. Достаточно всего лишь подумать: «Господи, почему Ты меня оставил?», усомниться в Его любви... И это конец... Я не знаю, подумал ли я ЭТО или что-то другое... Мое сознание помутилось после всего, что там было... Но это меня не оправдывает. Падение происходит в душе, а если душа изломана... Другой причины нет. Да и не в причине дело! Дело в том, что сейчас от меня ждут покаяния... Но его не будет. Я не сломаюсь вторично. Если и встану на колени... то только под меч. - Генри, как ты можешь сравнивать? Здесь же не враги твои! - Но меня встретили, как врага! - Как оступившегося! К тебе были милосердны. Почему же ты не хочешь принять... и понять... - Потому что я Падший, - усмехнулся он. - Разве нет? Разве не так мне положено себя вести? Татьяна покачала головой. - Ты ведешь себя... не так. Ты будто играешь. - А что я должен делать? Умолять? Бояться? Я и в Аду себя до этого не допускал. Так неужели ЗДЕСЬ придется? Татьяна чувствовала поднимавшееся в его душе озлобление, но не против нее. Уже хорошо. - Но скажи... тогда в битве, это ведь действительно была случайность? Это ведь не потому, что ты... Что я тогда... Тебя защитила. Или ты был все еще зол на меня? За то, что я... дала тебе понять свое превосходство тогда?.. - Я был зол... Но только на себя. За то, что сам никак не мог забыть о твоем превосходстве. Из всего того, что я чувствовал и делал в своей жизни, это самое недостойное. Каждый должен был бы гордиться любовью такой женщины, как ты... А я в своем низком тщеславии никак не мог забыть о разнице между нами. А ведь ты никогда не замечала ее! - Сверху не замечать легко, - пробормотала Татьяна. - Если я и чувствую себя виноватым сейчас, то только перед тобой – за это, - внезапно признался Генри. - А перед Богом? – спросила Татьяна тихо. Генри долго молчал. - Нет, - сказал он, наконец, твердо. - Генри! Что ты говоришь! – Татьяна, ослабев от ужаса, прислонилась к решетке. – Но ты же сам признался? - Признался в том, что не выдержал под пыткой? Да. Считаю ли я это грехом? Да, меня так учили. Но пройдя через это... Вот здесь... у меня было время подумать. И я не верю, слышишь, не верю, что ЗА ОДИН ТОЛЬКО промах, за одну ошибку Бог может так карать. Это... не тот Бог, в которого я верю. Но не смотри на меня с таким ужасом. Да ведь и ты сама, разве в такого Бога ты веришь? - Нет... Я... - Значит, зачем-то Ему сейчас нужно, чтобы я страдал. Что ж! Пусть так и будет! Я буду страдать и погибну, если так суждено по Его Воле... Но каяться не стану. - Генри ударил по решетке кулаком. - Я у Бога просил помощи в победе под Азенкуром! Во всех моих победах! Только ему я что-то должен! А те, кто меня судили? Разве они сами прошли через то же, что и я? Разве они понимают, что это такое? Да как они тогда смеют судить? Я умирал там десятки раз, ужасными смертями, снова и снова воскресая в новом сознании, в новом разуме, в новом теле... Все те мученики и герои, которых я встречал здесь на Небесах... Все их имена извлекали из моей памяти, заставляли меня проходить через их смерти, через те, которым я больше всего ужасался. От них ведь нельзя этого скрыть, ни страхов своих, ни отвращения. Меня сжигали на костре, как Жака де Молэ, короновали раскаленным обручем, как Гильома Каля, вырывали и сжигали передо мной мои собственные внутренности, как это сделали с Джеком Строу... И каждый раз было, как взаправду, будто я этот самый человек и есть. И ужас с каждым разом меньше не становился. Но те люди, они... претерпев оказывались в Раю, а я в Аду... снова и снова. С пониманием того, что дальше будет еще страшнее. И это лишь то, о чем я смею рассказать, самые милосердные из казней. И ТЕ все время нашептывали мне, что это воздаяние, что эти смерти я заслужил, что люди эти все были праведниками, а на смерть их обрекали короли, мои ближайшие родственники... - Но ведь иные из тех, о ком ты говоришь, уже здесь сражались с тобой бок о бок!.. Если бы ты хоть в чем-то был виноват перед ними, стали бы они... - Это сейчас я могу помнить об этом. А тогда я был слишком слаб, даже чтобы возражать. И не всегда это было так... Героически. Мне приходилось умирать и безвестным человеком, одним из тех тысяч, о которых никто не вспомнит и не помолится... Галерным рабом, умирающим от переутомления и ожогов солнца под кнутом надсмотрщика... Каторжником-ирландцем в Ботани-Бэй, которого забивают насмерть за то, что он пел... Я и сейчас вспоминаю об этом и удивляюсь. Почему им запрещали петь? Я понимаю, запрещали иметь посуду, ее можно использовать как оружие, поэтому есть и пить можно было только с рук из общей миски... Запрещали курить, потому что... не знаю... Но почему запрещали петь?.. Почему за это назначали такое количество плетей, что это означало смертный приговор? И все эти надсмотрщики, они не были демонами, они были людьми... Или все-таки уже демонами?.. О них сомнений нет, куда они попали... Но те, другие?.. Каторжники? Неужели в Ад? В Чистилище? Неужели Бог мог снова послать их туда, зная, что они вынесли на Земле? Да, они проклинали его и отрекались от него, но... Они уже вынесли столько мук... Не тогда ли я усомнился?.. – Генри зажмурился, потер переносицу, лицо его исказилось от мучительной попытки вспомнить. - Не знаю... Не помню. Но если я и отрекся, то там... Видя все это... Кстати, можешь передать Дейрдре, что меня сломили именно в тюрьме для ирландцев, то-то она порадуется... - Гарри! - Прости... сам уже не понимаю, что несу. Мысли путаются. Да я и сам не уверен, что именно там. Но ведь произнес же я эти слова в душе моей... «Отец мой, почему Ты забыл меня, Отец мой, почему Ты меня оставил?» В моих мыслях они вспыхивали часто, услышанные от других, но я боролся, не пускал их в сердце, но потом, верно, не выдержал. Но сейчас... Когда я думаю, что скоро все будет кончено... Мне почти хорошо, Таня. Знать, что завтра уже не будет больше этой боли... этого стыда, этого унижения... Одиночества. Страшнее всего было одиночество. Я не мог его выносить, поэтому и вернулся... А вовсе не из благородства. Я не мог принять себя таким... оскверненным, поэтому решил умереть. Я, наверно, должен был позволить себя убить еще тем, первым, кого я встретил... Но что-то помешало... И я дождался Николса. Я знал, что рано или поздно он появится на Границе... Я только боялся, что раньше меня могут найти ТЕ, другие, и вернуть в Ад. Почему-то мне особенно важным казалось, чтобы вы все узнали... Что я сам вернулся и предался суду, по своей воле... Что еще хоть что-то могу решать! - Но ты послушай себя, Гарри! Ты же не демон! – воскликнула Татьяна. – Ну не верю я в это! Ты и сейчас говоришь не как демон! И в том, что ты так стыдишься своего падения... Так рвешься умереть... Разве они такие? - А что мы знаем о них? Или лучше сказать – что вы знаете о нас? Кто считал, сколько их, обратившись, сводят счеты с жизнью? Ведь не зря новообращенных приковывают в тех горах... Потому что это невозможно вынести – тем, кто не испытал, все равно не понять... Теперь я понимаю, почему демоны так безумны, почему они снова и снова нападают на нас... почему они ищут смерти, войн... Потому что только в битвах они и могут забыться от своего вечного страдания... Кроме меня захватили еще нескольких... Кого я близко знал... Некоторых убили, остальных... Пытались склонить к отречению, как и меня... Один из них точно обратился, я знаю. Я видел его там, в горах, где нас приковали. Чтобы мы не покончили с собой, не иначе... Наверно, сначала все рвутся... А потом решают, что все равно... Спасения уже так и так не будет, так что неважно, когда именно умирать... Но я не дошел до такого... Мне удалось разорвать цепи как-то... Не знаю, как. Ему – нет. Почему я летел сюда?.. Потому что там мне не было места. Я не хотел быть с ними, не хотел подчиняться им. Хотел, пока во мне осталось хоть что-то от меня прошлого, умереть здесь. Хоть в чем-то еще выполнить свой долг... Принять наказание, за то, что совершил... Вот так... – он вдруг улыбнулся смущенно и немного растерянно, словно подросток, которого родители распекают за проступки буйной юности. – Ну не сумел я быть героем до конца, такое случается. Не сумел стать настоящим ангелом. Но уж ЧЕЛОВЕКОМ я останусь. - Я прошу тебя, Генри... Я умоляю, - Татьяна уже не могла сдержать слез. – Ради меня, ну пожалуйста, ради меня... Ради того, что я люблю тебя так сильно, я не могу остаться без тебя... Неужели ты хочешь, чтобы я утратила свою силу, свой свет, истаяла? Прошу, останься со мной. Пусть не ангелом, грешником, духом, Падшим, мне все равно, кто ты, лишь бы ты был жив! Я сама отрекусь от своего звания и последую за тобой, где бы ты ни был! Но если ты погибнешь... Генри прижался лбом к решетке. - Я так и знал, - произнес он безжизненным голосом, - что ты станешь моей последней пыткой... И самой ужасной. Я так наделся, что этого не произойдет. Что я не увижу твоих слез... Но, видимо, мне суждено все пройти. Пойми, именно ради тебя я и не могу покориться! Даже если бы других причин вовсе не было! Ты ведь веришь в то, что делаешь? Веришь в то, что и нераскаявшиеся грешники заслуживают прощения? - Что?.. Да, но... - Значит, это правда и Бог простит... Неважно, раскаюсь я или нет. Не требуй от меня того, что должно простить другим. И не требуй от меня жить дальше непрощенным. Говорят, души во мне нет... но что же тогда может так болеть? Или душа во мне осталась, но она осквернена настолько, что я не могу жить с этим? После того, кем я был? Я буду жестоко страдать все то время, пока останусь здесь. А потом все равно умру и попаду в Бездну. - Если мы будем вместе, мы все можем преодолеть. И мне нет дела до того, в какую грязь втоптали тебя, я помогу тебе подняться. Моей чистоты и веры хватит на нас обоих. Грязь – это только грязь. Ее можно смыть. - Поздно, Таня. Моей души уже коснулась скверна. Я не могу допустить, чтобы она пала и на тебя. - А я тебе говорю, что моя вера в Благость и Милость Всевышнего, моя любовь к тебе смоет и испарит любую скверну. Только поверь мне! Дай мне руку, последуй за мной... - Я не могу. Я осужден. - Я добьюсь твоего помилования. - Нет. Кто позволит остаться здесь грешнику? - Одно только твое желание, Генри. Одно твое слово. Просто раскайся, и ты будешь спасен. Генри чуть отступил от решетки. Теперь его взгляд стал другим. Почти как раньше. Почти – королевским. - В чем я должен раскаяться, Таня? В чем ты хочешь, чтобы я признал свою вину? В том, что меня мучили, и я не выдержал? В том, что моим силам наступил предел? Я никогда не был праведником. Не был мучеником. Я себя не к этой участи готовил. Я солдат, я могу быть храбрым в бою, я не отступлю, но... ЭТО... То, что мне пришлось пройти там, к этому я не был готов. Я сожалею об этом... Но каяться... Разве я сам терзал кого-то, убивал, насильничал? В той жизни – да, но то я искупил. А в этой... Ничего, кроме слабости, мне не должно искупать. Я искуплю, но просить прощения за то, что слаб... Это ли не еще большая слабость... А все те, кто шел за мной... Пусть лучше знают, что их командир оступился единожды, чем дважды... Пусть лучше проклянут, зная, что я сам выбрал эту судьбу, чем разуверятся в том, что я имел право выбирать! - Я понимаю тебя, - простонала Татьяна. – Понимаю и не осуждаю, но пойми и ты – все, что я хочу – сохранить тебя! Чтобы ты был рядом! Все равно, какой! Поэтому я тебя прошу, умоляю, покорись! Ради нашей любви, Генри... Раскайся! Тебя пощадят! Оставят хотя бы жизнь... - И что потом? Чистилище? Влачить жалкое существование там, почти без надежды... Веками искупать грех, которого я не совершал? Заслужить упокоение, когда уже будет все равно, стать лишь убогой тенью себя прежнего? Я ни в чем не виноват перед Богом, Таня. Перед самим собой, перед тобой – да. Но перед Ним я чист. - Это говорит в тебе твоя гордыня! Если ты сумеешь ее преодолеть... - Зачем? Перестать быть собой... Это все равно, что отречься от Бога. Он таким взял меня к себе, если я такой Ему не нужен... То другой я не нужен сам себе. - Мне ты нужен любым, - с отчаянием прошептала Татьяна. – За что вы меня-то мучаете?.. В чем я провинилась? Вы же заставляете меня выбирать... Отречься от тебя или от Него! А как я могу? Генри взял ее руку, лежавшую на прутьях решетки, крепко сжал ее. - Тебе не нужно выбирать. Ибо я завещаю тебе верить. По-прежнему. Он прав, а я оступился. Так бывает. Разве то, что я... осквернен, мешает тебе любить меня? - Нет, - сказала Татьяна сначала неуверенно, но потом повторила с твердостью. – Нет. Нет. Нет. - Тогда люби. И служи Ему, как служила. Мое наказание справедливо. Если я приму его... Я очищусь. Всю скверну смоет с меня, все грехи уйдут вместе с моей смертью, и ты можешь хранить память обо мне... О таком, каким я был. Поэтому не плачь обо мне... Слишком много не плачь. - Я все-таки надеюсь, что ты раскаешься, - прошептала она. - И попросишь пощады. - Нет. Этого не будет. - Я буду надеяться до конца. - Ты так этого хочешь?.. Татьяна отвернулась и закрыла глаза ладонью. Некоторое время ее плечи беззвучно сотрясались от рыданий, потом она справилась с собой и сказала. - Я не хочу этого. Умом не хочу. Я понимаю, что ты прав. И если ты раскаешься, купишь себе жизнь такой ценой, ты изменишь себе, и я... Возможно, уже не смогу любить тебя, как прежде... Но душой, Генри... Сердцем... Я не могу не желать этого, не надеяться на то, что ты будешь жить, не верить в то, что Господь милосерден, и Он простит тебя... И помилует... Даже если ты не раскаешься. Если бы Он слышал все то, что ты сказал мне... А Он слышал, я уверена... Господь милосерден. Он не может тебя не пощадить! - Господь милосерден, - усмехнулся Генри, - когда Его никто не видит. А когда сотни глаз направлены на Него и жаждут расправы... Он должен быть справедливым. Вечный Свет жесток... Он, может, и хотел бы сохранить мне жизнь, но Он этого не сделает. Прощай. И пообещай, что не придешь больше. И ТУДА не придешь. Это будет слишком мучительно для меня. Я боюсь... дрогнуть. Если я не прав, и виноват перед Ним, что ж... Тогда я заслуживаю вечной гибели. И приму это. Если же я прав и невиновен... Тогда пусть казнят. Тогда я стану Светом. В любом случае это будет лучше, чем остаться жить в вечном позоре. Они называют это гордыней, но я называю это – ВЕРНОСТЬЮ. Господь сотворил меня таким, каков я есть, ты полюбила меня таким, каков я есть, если я сейчас отрекусь от себя, я и от Него отрекусь. Татьяна молчала. Его рука все еще сжимала ее пальцы, как будто он забыл о своем намерении больше ее не касаться. - Ты только одно мне скажи, прошу... - наконец, произнесла она. - Ты любишь меня? - Падшие не могут любить. - Меня не волнует, чего могут, а чего не могут Падшие... ТЫ меня любишь? Генри снова зажмурился, словно не в силах был выносить ее настойчивого взгляда. - Да, - сказал он. – Я знаю, что это невозможно. И что, наверное, какая-то темная сила заставляет меня так говорить... Я знаю, что не должен... Но это... Сильнее меня. Вот почему мне все же тяжело умирать... Знать, что я расстаюсь с тобой навеки... И так не бывает, но... Да, я люблю тебя! Татьяна судорожно вздохнула, осушая этим вздохом все свои слезы. Потом неуловимым движением просунув руку сквозь решетку, обхватила Генри за шею и притянула к себе. Пока он не успел опомниться – приникла к его губам в долгом, глубоком поцелуе. Где-то в уголке сознания билась упрямая мысль, что если и происходят в мире чудеса, они происходят именно так. Поцелуем можно все изменить и исправить. Превратить чудовище обратно в прекрасного принца, разбудить спящую вечным сном красавицу, усыпить темного властелина... Татьяна сама не знала, чего она ждала на этот раз. Что вокруг разольется ослепительное сияние, решетки и стены темницы растают, а крылья Генри снова станут белыми и незапятнанными? Ничего не произошло. Тьма вокруг была все так же глуха и непроницаема. Татьяна опустила глаза. - Если я могу заразиться скверной от тебя, то пусть так и будет. Значит, я это заслужила. Я бы согласилась всю тьму впитать в себя, если бы тебе от этого стало легче... Но я и этого не могу. А ты сам... Неужели веришь? Что я могу оскверниться? Что моего света не хватит, чтобы очистить любое зло?.. Ты недостаточно веришь в МЕНЯ? Генри улыбнулся. На это раз без печали или иронии, светло, как улыбался всегда. - Я верю в тебя. Так же, как и ты в меня. И, Таня... Что бы ни случилось, ты не должна разувериться. Никогда. Я хочу знать... до самого последнего вздоха, что тебя им сломить не удалось! Они хотят сокрушить тебя, но ты – будь тверда. - Я буду. Он взял ее руку и поднес к губам. - Это тебе, - сказал он, бережно ее целуя. – А это, - он взял другую руку и так же нежно поцеловал, - передай Лесли. *** Татьяна не помнила, как она прошла коридор, в конце которого, почти теряя сознание, упала на руки Николсу. Он вопросительно посмотрел на нее. Татьяна покачала головой, и он тяжело вздохнул. Все и без слов было ясно. - Только будь с ним до конца, - попросила Татьяна. - Пожалуйста, не оставляй его. - Я обещаю... Но я бы и так его не оставил. - Ему это нужно, я чувствую. Чтобы кто-то был рядом до последнего мига... Кто-то близкий. Чтобы кто-то хоть перекрестил его перед казнью. - Мне и так придется, - серьезно ответил Николс, – сопровождать его на казнь. У меня такой приказ... Но я бы не согласился, слышишь? Да хоть бы меня самого отдали под суд. Только потому и согласился, что знал – ему так будет легче. - Так тебе приказали сопровождать его? Хорошо, что хоть не казнить. Но в любом случае, пришлось бы подчиниться. Даже если бы пришлось доказать свою верность Престолу, в твоей верности Генри тоже никто не усомнился бы. Николс снова вздохнул и плотно сжал губы, чтобы не видно было, как они дрожат. - Я бы не из-за этого отказался, - выговорил он, наконец. – При всем уважении... Твое или чужое мнение, сомнения в моей верности... Это сейчас ничего не значит. Когда он... – Николс, не договорив, прикрыл глаза рукой. - Думаешь, есть хоть крошечная надежда... – тихо спросила Татьяна. - Что он все-таки смирится и сохранит себе жизнь? - Я не знаю... - Джеймс! Ты ведь солдат и всегда говоришь только правду! - Тогда, думаю... нет. *** - Странно, что они меня саму еще не заставили приводить приговор в исполнение, - сказала Татьяна Ольге. – Наверно, просто испугались, что вместо того, чтобы занести свой меч над ним, я обращу его против них самих. - Ты бы обратила? – спросила Ольга, напуганная ее зловещим тоном. - Не знаю. Нет. Оля... Меня там быть не должно, но... Я хотела бы тебя кое о чем попросить. Обещай, что исполнишь. - Обещаю, - Ольге, однако, стало не по себе. Если Татьяна просила ее так проникновенно, зная, что почти ни в чем сестра не сумеет ей отказать, значит, это что-то очень серьезное. - Ты должна пойти на казнь вместо меня, - сказала Татьяна. – Должна видеть это. - Но я же... - Пойми! Тебе я доверяю абсолютно, как себе самой. Я боюсь, что не поверю, если не увижу собственными глазами... А не поверю – не смогу смириться... А твоим глазам я поверю... Все равно как своим. Поэтому мне так необходимо, чтобы ты была там! Ольга прикусила губу. Меньше всего она собиралась присутствовать при казни Генри. Еще минуту назад она и помыслить не могла об этом. Но как отказать?.. - Хорошо, - сказала она несчастным голосом. – Хорошо, я пойду туда... Завтра. Татьяна стиснула ее пальцы в своих. - Но ты обещай мне, - сказала она. – Что ты будешь смотреть. Ни на секунду не отведешь взгляда. Как бы трудно и страшно тебе не было... Ты должна быть уверена. А я должна ЗНАТЬ. *** Они ждали Ольгу и Николса здесь, в бывшем доме Татьяны и Генри. Татьяна решила вернуться сюда – хватит уже терзать родителей своим невыплаканным горем. Скоро все будет кончено. Сегодня с утра ее не покидало чувство, что всем страданиям вот-вот должен наступить конец, что совсем скоро придет долгожданное облегчение. Бог не оставит ее, это она твердо знала. Все будет хорошо, обязательно. Мария и Анастасия с тревогой наблюдали за ней. Мария держала за руку притихшую Ниночку. Лесли не было. Татьяна вдруг поняла, что очень давно уже ее не видела, и нахмурилась. За последнее время Лесли совсем отбилась от рук, а Татьяна, не смотря ни на что, за нее в ответе как за приемного ребенка. - До какого момента у него будет возможность раскаяться? – шепотом спросила Анастасия у Марии. – Я как-то не представляю себе, как пройдет казнь. Пока его не поставят на колени? Пока не отсекут крылья? - И даже еще дольше. До самой последней секунды. Даже когда занесут меч. Стоит ему в душе раскаяться и смириться – казни не будет. - Только ведь он этого не сделает, - сказала Анастасия. – Мы все знаем. Но на что-то надеемся. Мария медленно покачала головой. - Мы не на это надеемся. А на то, что его, может, все-таки простят... И так. - А если этого не произойдет, то что? Разочаруемся? Будем кого-то винить? - Нет, - сказала Мария сурово. – Я - нет. Но вот... Татьяна... Я так боюсь за нее. Татьяна слышала их шепот, но ей не хотелось этого показывать. Она встала и подошла к окну. Последние листья с деревьев давно облетели, сад казался совсем прозрачным и словно притихшим в ожидании чего-то. «Генри, - мысленно позвала она. – Услышь меня в последний раз. Почувствуй, как сильно я тебя люблю». Будто отвечая на ее слова, крупная снежинка слетела с серого неба и закружилась за окном. Одна за другой снежинки стали падать, опускаясь на ветки деревьев и промерзшую землю. Снег укрывал сад, словно мягким саваном. Татьяна прижалась лбом к холодному стеклу и зажмурилась, прикусив губу, чувствуя, как слезы обжигают глаза, неудержимо рванувшись наружу. За ее спиной мягко засветился портал, впуская Николса и Ольгу, и сестры повернулись к ним навстречу, но Татьяна осталась стоять все в той же позе, даже не повернув головы. - Раскаянья нет, - сказал Николс. Он хотел сказать что-то еще, пояснить, что следует из этих слов, что они должны означать, но эти ужасные слова застыли у него на языке, он так и не смог произнести их и повторил. – Раскаянья нет. Мария поняла и вдруг разрыдалась, бессильно упав на диван и прижав к себе Ниночку. Анастасия, всегда такая эмоциональная, сидела без звука и движения, с поникшими плечами. Татьяна все-таки повернулась и взглянула на Ольгу, которая подошла к ней вплотную. Заглянула ей в глаза и упала без чувств.