Два Кота, Крепость и Кар

      Первые секунды — самые тихие, тёмные, долгие. Самые важные. В них решается половина игры, решается, кто будет вести. Ведёт тот, кто ходит вторым, потому что первый обречён на ошибку — выдать себя и свои намерения.              Это любимая часть игры Гаэтана. Она всегда разная. Сегодня Гаэтан играет с Й… Мареком в смысле, и знает, что из него легко выбить две крови подряд. Три, если начнёт нервничать. Если отдать ему преимущество, но забрать элемент внезапности. А ещё Гаэтан знает, что это знает Марек. Ещё Гаэтан знает, что уже уступил противнику — игра сегодня на ножах. Плохая, без знаков, рука Марека при деле, то есть обе руки в игре, а вот Гаэтану придётся тратить время на сброс трости когда-то в конце, если дойдёт до знаков. Что из себя представляет трость, преимущество или недостаток, сказать сложно. Зависит от первого хода, от того, кто будет вести и как.              Две секунды себя исчерпали.              Секунда третья. Шорох — треск — удар.              Ходили одновременно. Один в атаку, второй в защиту. Защита первым ходом, обычно бессмысленное решение, сейчас дала преимущество. Марек не рассчитывал вгрызться в трость. Пропустил мгновение, а значит, огонь по живой щеке, потерял второй ход. Гаэтан открылся, а значит, получил кулаком в живот.              Ноль к одному.              Секунда четвёртая. Скрип — шаг — треск — глухой грохот.              Стальной зуб вырывается из деревянной плоти. Целится в рёбра, но предсказуемо. Эти страшные выпады, выбросы ножа Марека в темноту перед собой не имеют веса. По крайней мере, против того, кто видел их при свете множество раз. Нельзя так по брату бить, но он бьёт, будто верит, что от этих атак легко уйти. Легко, но с каждым разом сложнее. В этот раз Гаэтан ушёл от удара, но не от попадания. Скоро намокнет живот. Вот тебе наказание, Марек: трость цепляет бок, тянет на себя, к огню в плечо. Две тени рушатся на пол.              Один к двум.              Секунда пять. Глухие удары — шелест — стук — шаги.              Гаэтан уходит от удара в падении. Сам не успевает ответить — думать надо о приземлении. Будто два клубка ниток касаются пола и друг от друга отскакивают — с ножами играть принято на лапах, не на земле.              Один к двум.              Секунда шесть. Грохот дерева — треск — скрежет.              Кто-то не запомнил, что там стояло ведро, а, Йольт? Под шум его получи по бедру. Получи по спине, получи по… Гаэтан жадничает и заезжает лезвием в лезвие. Чужое железо лижет пальцы.              Два к четырём.              Секунда семь. Шелест — грохот — свист — шелест — треск.              Йольт слепая корова. Или начал нервничать. Гаэтан ударяет по врагу, но не попадает — врага в шуме нет. Чёрт. Гаэтан получает по рёбрам, гипсом ловит второй удар, от третьего ускользает.              Три к четырём.              Секунда восемь. Удар — стон — шаг — скрип.              Марек получает затылком в лицо, ножом по плечу. Трость пригвождает стопу, Марек теряет равновесие.              Три к пяти.              Одно попадание до победы Гаэтана.              Это любимая часть игры Марека. В ней решается победа, потому что в игру входят знаки. Только знаки спасают котов-неудачников.              Гаэтан знает, что может бить в полную силу, потому что столкнётся с Квеном. Раскроется — и пусть, нужно дать Йольту чувство скорой победы. Ложное, разумеется.              Секунда девять. Шаг — шаг… стон? — грохот. Звон железа о камень.              Вспышки не было. Не было сопротивления. Гаэтан прошёлся злым марековским выпадом по мясу. Хотел пошутить в свете знака. Заехал глубоко и услышал вдруг страх чуть ниже, там, откуда толкнуло в рану кровь.              Игни в сторону. Гаэтан получает железом по скуле — это остаточное, рефлекторное. Такое же заезжает Мареку по щеке ладонью. Конец, мол. Ты проиграл, не мельтешись.              Знак, брошенный впопыхах, плавит свечи. Их огарки всё же вспыхивают, освещая неохотно поле игры. Пол теперь разукрашен тонкими красными нитями: шесть нарисовал Гаэтан, четыре — Марек.              А ещё вот он, Марек, сидит осоловелый, обливается кровью, схватив собственную руку будто змею. Глядит на неё как на врага. Складывает Квен. Шарахается от ничего. Складывает Игни. Вздрагивает снова. А сердце его бьётся всё быстрее.              — Й… Марек?              Складывает Ирден, вздрагивает, скрипит, едва не скулит.              — У тебя кровь льётся, придурок.              Складывает Аард. Вздрогнуть не успевает — Гаэтан останавливает, хватая его за плечи. Контузил себя Аксием, что ли? Нет, зачем в игре Аксий, он должен был ставить Квен, свой любимый знак для выгрызания победы…              — Не моху, — бормочет.              Гаэтан кладёт на его шею знак, прижимает ладонь Марека к шее.              — Рану держи.              Исчезает за эликсирами и через три минуты находит Марека рану не держащим. Благо, рану держит Ирлит. Яр снова пальцами перебирает.              — Йольт, курва.              — Я не могу класть знаки.              — Что?              — Знаки. Не кладутся. Отдают в голову, как Аксий в пустоту.              — Ещё бы не отдавались, у тебя башка протекает, вообще-то.              Марек не сопротивлялся, когда Гаэтан зашивал и бинтовал ему шею. Он вообще превратился вдруг в бледную холодную тряпку. Ещё бы, потерять столько крови по глупости. Гаэтан выдохнул спокойно, только когда Марек запил Ласточку Бураном, а сверху приправил спиртом.              — Живём?              — Мхм.              Гаэтан на всякий случай усадил Яра в бадью и залил горячей водой. Тот расслабился, но продолжил заламывать пальцы.              — Твою мать, Гаэтан, — кхк, — нет у меня больше знаков.              — Отлежишься и будут. Ты устал и отвык. Дать тебе пыли?              Гаэтан приподнял горстку порошка на кончике бритвы. Марек поглядел на неё, ещё поглядел, прежде чем отвести глаз и вдохнуть глубоко.              — Нет, — сказал на выдохе.              — Кто ты и где закопан мой братец?              Яр перекосился нервной улыбкой и руку утопил наконец в мутной воде.              — Вроде как бросаю.              — Ну дела.              Гаэтан отвернулся и запрокинул голову под чужим голодным взглядом. Пошмыгал носом и мотнул головой. Провёл пальцами по обросшей голове, прежде чем пройтись бритвой.              — Помнишь это зеркало? — спросил через пару минут, отнимаясь от крупного осколка, в который исследовал стриженую макушку.              Марек, пытавшийся, видно, тихо топиться, вынырнул на голос.              — М-х?              — Зеркало помнишь?              — Это… Забудешь его. Столько крови было.              Гаэтан развернулся и глянул, сведя брови. Не считая взбухших вен, Марек выглядел уже вполне живым для своей нормы, даже румяно местами.              — Крови? Её ж почти не было.              — Чего? Ах да, это же я всю, блять, спальню, драил, не ты.              — А-а, ты об Айдене. Нет, я не… — Гаэтан встретился с пустым глазом Марека. Не помнит, значит. Ну да. Ещё бы. — Точно. Глупый маленький Айден. И чего это мы его весь день вспоминаем, а? Чтоб он там всех волков заикал.              — Я не видел этот осколок. С тех пор.              — Точно. После айденовской подставы кто-то из старших его забрал. Целое сокровище конфисковали, а оно ведь поколениями передавалось. По-моему, это Бреген нашим сказал про тайник под третьим кирпичом. Конечно, и до Айдена старики про него знали, но… позволяли. Думаю, мы их подвели.              — Где ты его нашёл? — Марек и не слушал толком, и комментировал бесцельно.              — Да прям там. В нычке ещё в прошлый визит. Должно быть, кто-то вернул на законное место. Может, последние котята заслужили обратно, но… сомневаюсь. А мне захотелось что-то третий кирпич проверить. Было… было приятно, потому что… Там всё изменилось. Нету там наших сокровищ, кроме зеркала, вот, зато лежат новые. Ну, уже старые. Думаю, это их, котят.              — Надо спросить у Седрика.              — Седрик мёртв.              — Ну да. Тогда у Ак… у Ш… чёрт. Да пошли они.              — Пошли.              Гаэтан закинулся новой горсткой. Марек скользнул по нему глазом и потонул.              — А-э?! — пробурлил, очнувшись, когда в ногах его раздался плеск, а по голеням что-то скользнуло.              Гаэтан влез без приглашения и предупреждения, заставив Яра сложиться.              — Я вообще-то выиграл.              — А я вылезать не собираюсь.              — И не вылезай. Хотя мог бы. Раньше тут было не так тесно.              Гаэтан вытянул ноги, окончательно забив Марека в угол. Тот захрипел недовольно и тоже вытянулся как мог, чтобы неудобно было им обоим одинаково.              — Ты выиграл только потому, что мне пришла пизда.              — Отдохни и отыграйся.              Марек достал из воды руку и направил на свечи, сложил Аард. Ничего не произошло, только лицо его искривилось.              — Не… отыграюсь…              — А ну дай.              Гаэтан схватил Яра за руку и подтянул.              — Ярчук меня проклял. Чуял я: что-то в его укусе не так.              — Это, что ли?              Гаэтан провёл ногтем по тонким полосам, которые выступали ярче и объёмней старых шрамов.              — Уху.              — Да тебя комар покусал, а не ярчук.              — Хороший попался костоправ.              — Как ощущается?              — Никак. Когда кладу — будто двимерит под кожей. Наверное.              — Ни черта не помню о ярчуках. Может, так и есть? Зуб двимеритовый откололся и застрял.              — Я бы знал.              Гаэтан похлопал Яра по предплечью.              — Ничего. Завтра Кар раскопает нам библиотеку. Может, там что-то будет о ярчуках.              Яр вздохнул, отбирая руку. Закряхтел и полез из воды так, чтобы Гаэтан не успел занять его место, — доставал сумку.              — Ох, — проводил взглядом его спину, ряд выцарапанных букв Гаэтан. — Ты так и не стёр это дерьмо…              — Что… А. М-ну да.              — Почему?              — Да я и забыл, что оно там. Не вижу, и нет его.              — Ну, оно всё ещё есть. Обращайся, если захочешь содрать или выжечь.              — М-хугу, — Яр зажевал горсть грибов и запил Ласточкой.              Гаэтан хмыкнул сочувственно.              — Как на них в борделях реагируют?              — Никак. Там. Всем плевать.              Гаэтан поднял бровь.              — Ты не ходишь в бордели.              — Хожу. Просто редко.              — И когда твоё редко было последний раз?              — В том месяце.              Гаэтан замолчал, но взгляд его продолжал давить.              — Ага?              Марек вздохнул, недоложив в этот вздох раздражения.              — Года четыре назад. Доволен?              — Сильвано гузно…              Гаэтан отцепился глазами, сполз в воду, упёршись слишком сильно, чтобы это могло считаться случайным, стопами в колени Марека.              — Предпочитаю сеновал, — буркнул Яр.              — А ты нашёл ту суккубу, о которой я говорил? О-о, по лицу вижу, малыш, что нашёл. Как тебе?              Марек пнул что есть силы ноги Гаэтана.              — За болталом следи. Сам-то как думаешь? Я ей в первый день год отдал.              — Всего-то.              — Во второй — два, в третий — под пять.              — Ладно, забудь, четвёртого ж не было?              — Был. И пятый, и…              — Ты не охренел ли, мелкий?              Гаэтан снова получил пяткой по голени.              — Всё равно я столько не проживу. И потом, оно того стоило.              — Это-то конечно так, да ток ты… А впрочем, ты всегда закидываешься до полусмерти, чего удивляться, что воркуешь так же.              — Я? Это твой грудак сейчас взорвётся, не мой.              Гаэтан скорчил мину.              — Я его не насиловал годами в отличие от тебя. Эх, обычно я интересуюсь подробностями от Чреи…              — Извращенец.              — …Но от тебя что-то деталей не хочу, малыш.              — Задушу, сука. Я тебя года на три младше максимум.              — Да теперь уже, сколько ты там сказал?.. Не могу считать. Лет на двадцать старше, старый развратник.              — Ну нихуя себе. Сам к своей суккубе посылаешь, а потом обзываешься.              — Да я это гордо. Хоть где-то мой котёнок от души потрахался.              Марек слово сдержал и полез Гаэтана душить, расплёскивая воду за борты. Тело отяжелело, руки стали ватными, поэтому душился Гаэтан не столько впившимися в шею пальцами, сколько навалившейся на него ведьмачьей тушей. Он даже не сопротивлялся — пытался смеяться, но больше крякал пережатой глоткой.              — Кребе бы… крха-ха… сбкроси… ть… фунхтов… тридкрсать… крх-х…              — Я сейчас фунтов сто восемьдесят, сука, сброшу. Со скалы какой-нибудь.              Марек отпустил, услышав неприятный удар в чужом сердце, долбящем ему в уши громче собственного. Совсем нехорошо долбящем.              Гаэтан почувствовал это всем телом и Марека оттолкнул машинально, вырывая себе воздуха и пространства. Ему нужна была пара секунд, чтобы ожить, чтобы осознать, что он жив.              Гаэтан никогда не умел принимать, он будто забывал о ведьмачьих способностях управлять организмом, когда нюхал или втирал в десну. Впрочем, и фисштех его был грязный до одури, это Марек ещё по запаху понял. От этой хуйни даже у него могло что-нибудь сломаться.              Сломаться… Всё, что могло у него сломаться, уже это сделало. Марек вытянул на Гаэтана левую руку. Прохрипел что-то невнятное даже для него, складывая Аксий.              Ничего не произошло. Только вспышка застелила глаз, только Гаэтан ударил по руке, приученный кошачьими играми.              — Прости, — прошипел, держась за грудь, видя растерянный взгляд Марека, — привычка.              Иногда было сложно понять, улыбается Йольт, в смысле Марек, или это его уродство. Из-за перетянутой кожи и обнажённых зубов он почти всегда казался улыбающимся, да и ухмылку свою ублюдскую с морды далеко не убирал, но сейчас…              Сейчас перед Гаэтаном сидел не Марек, даже не Йольт, а тот крошечный безымянный ребёнок с вечно мокрыми руками, грудью и лицом. Этот ребёнок улыбаться не умел.              Кого из них так сильно размазало — Гаэтана или Марека — сказать было сложно. Но ни один, ни второй не заметили, как оказались сидящими в центре бадьи в крепких как камень, таких же холодных и каким-то образом сухих объятиях. Так они прятали друг друга, но скорее каждый сам себя, от чего-то снаружи, за спинами, от чего-то внутри.              — Мне бы ещё загончик, — пробормотал Гаэтан на ухо Яру.              — Не. Сдохнешь.              — Тебя спросить забыл.              Марек царапнул ребристыми ногтями по выпирающим лопаткам. Не предупредительно — до мяса, заставив Гаэтана выгнуться.              — Ай, курва, как скажешь…              Получил одобрительные хлопки по тем же местам.              Объятия своё дело сделали и обмягчали, стали снова материальными, здесь и сейчас, даже начали греть.              — Всё хорошо будет с тобой, — прошептал Гаэтан. — И с лапой твоей хорошо всё будет. Старик.              Ведьмаки расцепились. Каждому нужно было немного тишины.              Только насытившись своей, Марек открыл рот.              — Ладно, давай.              — Чего?              — Пыль давай.              — Ты ж…              — Одну можно. Когда захочу вдруг украсть невесту — вяжи.              — Если.              — Когда, Гат. Когда.              Марек оглядел протянутую ему на лезвии горсть. Рука Гаэтана подрагивала, но скепсис Яра лёг не на это. Гаэтан вздохнул и полез бритвой за горсткой посолидней. Когда отправился за второй, кисет из его руки вдруг исчез.              — Куда…              — Сказал же, тебе хватит.              — А может, я сам решу…              В руке Гаэтана выросла колбочка. Ребристая, как Пурга. Пахло из неё не Пургой.              — Хочешь усилить — запей этим.              Гаэтан вздохнул тяжело, как только смог, но эликсира глотнул.              — Дай Лебеда, угрх, не превратиться нашему вечеру в то, что обычно…              Марек зевнул.              — А чего бы и нет, нормально мы с тобой вечера коротаем. И всё-таки, сдалось тебе крыло чародеев?              — Крыло чародейки, — поправил Гаэтан, подняв ладонь. И правда. Если в их юности по Юхерн Бану ещё шастали кроме Войцехи пара учёных эльфов, то закат школы она осталась встречать одна. Более того, встретила его со вкусом, если её имя было с этим словом совместимо. — Ладно. Скажу. Но против меня не используй.              — Да ни в жизнь.              — Я, Марек, — Гаэтан пожевал пустоту, поморщился. — Ищ, всё никак не привыкну. Чую какое-то зло. Отсюда.              Гаэтан положил руку Яра себе на грудь.              — Ничего нового, Гат.              — Ничего нового… Мар. Но чую: растёт оно или что-то а-ля.              — Лады. И чего чародеи… ка?              — Может, найдутся там у неё, ну, инструкции.              — «Как выправить кривого ведьма. Том первый».              — «Как собрать усреднённого ведьма с нуля, том первый и последний».              — О-ба. Так ты за секретами трав туда лезешь.              — Наверно. Я не знаю. Хоть за чем-то. Хоть за одним обрывком картины.              — Которую ты не поймешь.              — В мире много есть тех, кто поймёт. И сравнит. Может, там одного мазка не хватает. Может, легко его дорисовать. Слышал о Белом Волке? А о Злобоглазе? У них были такие мазки пост-фактум. Кто знает, сколько они изменили. Починили.              — Кто знает, сколько они поломали. И когда они были. Картины пишут, пока не досохли.              — Может и так. Но эту картину, — Гаэтан прижал к себе руки свою и чужую, — гложет инстинкт. Беги, говорит, от темноты. Её не порезать ведьмачьим мечом, она не будет кровоточить и слабеть под твоими ударами. А другого тебе нечего ей предложить. Быстрее беги, пока она не полезла. А как бежать-то, когда она тут?              — Она тут, — Марек переложил ладонь Гаэтану на затылок. Тот вздрогнул, но шлепка не последовало — Яр почесал свежевыбритую голову кончиками пальцев. Рука его всё же была снята.              — Да хоть где. Однажды вылезет. Шмальнёт, чую, и по мне и по не мне. Не как обычно — окончательно. Спать от этого чутья всё сложней.              — А если ты ничего не найдёшь? Продолжишь кошмариться?              — Не знаю. Наверное. Но хотя бы с чистой совестью. Пытался, мол.