Не беги

За окном погода разбушевалась. Дождь по водоотливу барабанит громко, в окно врезается каплями, которые ветром приносит наискось. Темень комнаты освещают лишь всполохи молнии, которая небо режет. И гром всё ещё сотрясает стены, точно по ним молотом со всей дури долбят. Би от такой погоды в сон клонит обычно. Обычно, когда он один и наслаждаться можно стихией, сидя у окна и выкуривая в него одну за одной. Сейчас рядом Цзянь, который в плед с головой укутался и громкость на телевизоре то и дело увеличивает. Ёжится от каждого громового раската, чертыхается и пытается уловить о чём кино. Не улавливает он ничерта, только на Би неуверенно косится, который в стороне от него сидит, на другом конце дивана. Ёрзает на сидении, точно всё никак удобное положение принять не может, вздыхает и снова на экран смотрит. Щурится, потому что всё уже пропустил, рукой взмахивает, ай мол, всё равно уже. Скатывается на сидении и голову укладывает на жёсткий подлокотник, ноги вытягивая. Диван небольшой. И ноги он в коленях сгибает, чтобы Би не касаться. И на экран теперь совсем не смотрит. Сверлит Би взглядом нечитаемым. — Что? — Би не выдерживает. Да и кто бы выдержал этот взгляд, от которого по хребту мурашки ползут и не дают сосредоточиться на фильме. Как тут вообще сосредоточиться можно, если Цзянь рядом. На это все силы уходят. На то, чтобы не придвинуться к нему ближе, руками уши ему не закрыть, чтобы не боялся грома, и к себе не прижать. Близко совсем. Чтобы греть. Чтобы его тело на своем чувствовать. И ещё больше убедиться: мой. Да только не его Цзянь пока что. Совсем не его. Цзянь в Чжэнси слепо влюблен настолько, что ничерта вокруг не видит. Связи пока не ощущает. А у Би связь лютует, когда эти двое вместе находятся. Когда Цзянь льнёт к Чжэнси. Когда прикасается к нему. И Би каждый раз тупо накрывает этим, как ревнивого подростка, ей-богу. — Мы ведь о метках сегодня говорили. — Цзянь хмурится внимательно, разглядывая Би из-под вороха пледа тёплого, и на пульте, даже не смотря, звук убавляет. Так внимательно, господи, что у Би дыхание в момент спирает. Потому что взгляды у Цзяня совершенно особенные. Сложные, с тысячью мыслей в минуту. Осознанные слишком. Обжигающие, точно он вот-вот спалит всё к чертовой матери. Разрывные, потому что сердце под этими взглядами разорваться готово в любую секунду. Уже разрывается, щемит — пульс до совершенно нереального увеличивает. У Би задания были и похуже. Были те, на которых он чуть не подыхал. Бывали ситуации настолько безвыходные, что казалось, живым он точно оттуда не выберется. И вот тут тоже безвыходная — не может быть у человека под двести пульс, когда он просто на пацана косится недовольно. Это нереально совсем, хоть подмогу вызывай. Молния освещает небо серебряной вспышкой, и то светлеет на мгновение, делается светло-синим, красивым до безумия. А следом гром округу охватывает, заставляя машины взорваться десятком сигнализаций. Цзянь вздрагивает от нового раската, выдыхает шумно и борется со страхом своим. А Би борется с яростным желанием к себе его притянуть, на колени усадить и успокоить так, как Би умеет. Жарко, страстно и без тормозов. — Так. — Би переносицу устало потирает, убеждая себя что Цзяню сейчас не нужно, как Би умеет. Не нужно ему жарко, страстно и без тормозов. К нему подход особый нужен. К нему с нежностью нужно, потому что хрупким таким выглядит, точно его сломать в одно неловкое движение можно. Но взгляд его… Во взгляде и вовсе страха нет. Там интерес живой и совсем немного гнева. Цзянь на себя злится, что тело грома пугается, и ничего он с этим поделать не может. Его наверняка в детстве что-то настолько же громкое напугало, и тело гром как опасность воспринимает. Напрягается, сжаться пытается, незаметным сделаться. — А ты свою не отрицаешь? — голос его чуть севший, хриплый. Цзянь из-под вороха голову высовывает. Волосы, светлые совсем, растрепанными оказываются. Их пригладить хочется, да так там руку и оставить. Потому что мягкие нереально. Потому что от них пахнет крышесносно. Потому что трогать Цзяня — входит в список необходимого. Без чего жить уже почти невозможно. И это контролю уже не поддаётся. А Би тут ещё и двух ночей не провёл. Он вздыхает, ерошит короткий ёжик волос на затылке, глаза прикрывает, чтобы на Цзяня не смотреть. На того, к кому тянет страшно — не смотреть. На того, на ком свет слишком уж быстро клином сходится — не смотреть. Не впитывать в себя его образ совершенно волшебный. Не вбивать его себе на подкорку, потому что он и так уже там. И спрятаться от него только во снах теперь можно. А сейчас прятаться от него нельзя. Слишком он уязвлен. Слишком тема серьёзная. Слишком Би убедить его хочется, что отрицать связь — это всё равно что от тени своей в солнечный день убегать — не убежишь. Ну вот никак. — Сначала думал, что буду отрицать. — Би глаза медленно открывает и почти вдохом давится. Потому что Цзянь с интересом на него смотрит и разглядывает татуировку на руке, которая на плечо уходит, под футболку, что мышцы так удачно подчеркивает. Би, чтобы к себе внимание привлечь, ровным счётом ничего делать не нужно. Он и так в нём купаться привык. Привык, что смотрят, дыхание затаив. Привык, что подходят и телефон спрашивают. И выдержать это совсем не сложно. Приятно ведь. А тут — Би не знает что делать впервые в жизни: задрать рукав повыше и часть татуировки показать или дождаться, пока Цзянь сам попросит. И он попросит — это всего лишь вопрос времени. Но поскорее хочется. Хочется сейчас прям со спины футболку черную свою ухватить и стащить её через голову под его цепенеющий взгляд. Хочется дать ему пальцами тонкими и наверняка похолодевшими по коже горячей пройтись. Би сам на себя фыркает, потому что эти фантазии слишком реальными становятся. Потому что их контролировать уже никак не получается. Получается лишь руки в замок сцепить и Цзяня слушать, уставившись в экран. А там ничерта интересного, ей-богу. Там всего лишь сцена, где главный герой за выживание борется. Где на него трое злодеев нападают. Где он уже на исходе сил и вот-вот осознание потеряет. Всего лишь решающая сцена. А тут на диване Цзянь, на котого смотреть гораздо интереснее. Тут судьба ему — мальчишку молодого совсем подкинула, о котором каждая мышца в теле напрягается. О котором Би каждую минуту думает, не в силах его даже из головы прогнать. И его много так. И ещё больше хочется, блядь… — А потом? — Цзянь встаёт резко и подползает к Би аккуратно. Точно проверить решил, что бывает с теми, кто отрицает. Точно того, что он взглядом Би прожигал — недостаточно было. Точно Би совсем извести решил. Окончательно его из состояния шаткого равновесия вывести. Потому что Цзянь уже близко совсем сидит, поджимая под себя ноги. Потому что запах его невероятный, господи, окутывает туманной дымкой. От него думать совсем тяжко становится. От него все инстинкты обостряются в разы. От него тело сплошным оголенным нервом становится. И Би самому пошевелиться теперь страшно. Потому что всё внутри дурниной орёт — Цзяня взять. К себе, на себя, в него, черт возьми. И не отпускать уже никогда. Укрепить связь телами. И рука, где кровью его имя высечено — против воли, честно слово, к Цзяню тянется. Мягко его по волосам треплет. И Би уже от этого глаза закатить в удовольствии хочется. Потому что под пальцами он ощущается, как нечто волшебное. Как то, чем обладать хочется. Чем обладать должен. Би сглатывает шумно слюну вязкую, продолжая в волосы его пальцы вплетать. А Цзянь, вместо того чтобы отстраниться, вместо того, чтобы посмотреть на Би, как на придурка конченого — лишь голову подставляет, чтобы удобнее было. И это финиш полный. Он в руки так легко даётся. Он совсем не против таких прикосновений. Он шею чуть вытягивает, заставляя руку Би сместиться ближе к линии роста волос. Ближе к коже, которую Би пальцами задевает специально. И самого пронзает тягуче-приятными разрядами от пальцев, к низу живота. Самого ведёт страшно. Настолько, что дыхание против воли сбивается в поверхностное, рваное. И это не то, что Би способен остановить по щелчку пальцев. Его затягивает нереально. Он уже смелее касается кожи на шее и губу закусывает. До боли закусывает — чтобы не сорваться окончательно. Чтобы Цзяня не спугнуть. Чтобы вот так — подольше посидеть. Потому что нутро уже клокочет сладостно. Потому что перед глазами расплывается всё, и только образ Цзяня — такого невинного и волшебного — статичным остаётся. Остаются губы его влажные, слегка приоткрытые. Остаётся его дыхание глубокое и спокойное. Остаются его глаза песочные и слегка опьянённые. Пятна на скулах, точно он смущён. — А потом понял, к чему это может привести, и перестал. — Би честно отвечает. Потому что понимает — Цзяню смысла врать совсем нет. О связи их лишь утаивать, но не врать. Таким чистым, как Цзянь, — врать нельзя. Нельзя их ложью пачкать — не отмоешь потом. На фоне фильм взрывается музыкой громкой, стрельбой, и Цзянь каменеет. Явно не от музыки. А до Би только сейчас доходит, что звуки стрельбы на раскаты грома похожи. Доходит, что не грома вовсе Цзянь боится. Би хмурится, приближается настолько, что его дыхание у Цзяня на лице оседает. Цзянь дышать в момент перестает. Цзянь смотрит удивлённо и ещё раз губы медленно облизывает. Би отворачивается, чтобы соблазна не было его губы на вкус попробовать, и слепо нашаривает позади пульт. Звук совсем убирает, и в квартире тишина мёртвенная повисает. Только дыхание слышно рваное. Только бешеный стук собственного сердца, которое в глотке бьётся. Который в висках отдается гулом. — Ты выстрелов боишься? — Би прядь выбившуюся за ухо ему убирает и с удовольствием чувствует под пальцами выступившие мурашки на его коже. Цзянь головой кивает, прикусив губу. А потом на Би серьёзно смотрит. Так серьезно, что Би понимает: эту тему они пока затрагивать не будут. И будут ли вообще — непонятно. Потому что взгляд у Цзяня яростным становится. Песчаную насыпь радужки льдом охватывает, холодом небывалым. Холодом, в котором силищи столько. В котором решимости через край. Би тут же вспоминает, что Цзянь вот так же на него посмотрел, когда Би его на руки подхватил и в канал водяной сиганул, спасаясь от пуль, прикрывая его собой. И страха в нем почти не было. Была злость. И сейчас она есть, придушенная слегка. Сейчас есть желание Цзяня эту тему вообще не поднимать. Поэтому он горло прочищает и говорит ровным голосом: — Значит, теперь ты будешь с предназначенным тебе человеком? — он взглядом указывает на напульсник, под которым пожар настоящий. Под которым связь взбесилась. Под которым она контроль с каждой секундой стирает, точно ненужную грань. Но грань им пока нужна. Грань, которую Цзянь собственноручно сломать должен. Без сожалений и глупых метаний. Потому что грани имя — Чжань Чжэнси. И не может человек вот так просто с того, в кого влюблен, на другого переключиться. В этом мире порядки такие. Такие уж правила. — Это уже от него зависит. — Би только плечами пожимает и на Цзяня выжидающе глядит. Может, ёкнет в нём что-нибудь. Может, поймёт раньше времени. Может, догадается, о ком сейчас внутри Би сердце так грохочет. Может, прямо сейчас свою границу разрушит, решив, что бессмысленно это — любить того, с кем быть невозможно. Но ничего не происходит. Ни осознания, ни понимания. Цзянь лишь глаза опускает, рассматривая сидение дивана. Ковыряет засохшее пятно ногтем и бормочет себе под нос: — А… — хмыкает, точно спросить ему сложно, и решается после пары секунд заминки. — Ну, какой он? Какой, говоришь? Волшебный. На лесного эльфа похож. Тонкий, с голосом звонким, и пахнет от него солёной карамелью почему-то. У него взгляд сильный. И он пробивной. Кожа у него нереально нежная, особенно на шее — Би теперь знает, хоть и касался не долго. Потрясающий он, на самом деле. И болтает непомерно много. А ещё выстрелов отчего-то боится. Но говорить об этом не желает. И он в другого влюблен… Би лоб потирает, внимательно в глаза Цзяню смотря, у которого там интереса на все тонны мира хватит. И как в одно предложение вложить все то, что сказать о нём хочет — не знает. Поэтому говорит то, что успел за такой короткий срок понять: — Волшебный он, Цзянь. Я других слов подобрать не могу. Цзянь хмурится и явно кого-то волшебного представляет усиленно. И не подозревает даже, что ему всего-то и нужно, что к зеркалу подойти и увидеть его. Всего-то и нужно себя представить. Волшебным Цзяня наверняка ещё не называли, поэтому он представляет другого. Настолько волшебного, насколько это возможно. С крыльями там, со свечением неземным и красотой нереальной. Глаза к потолку поднимает, губы поджимает. А Би от смеха фыркает — ответ гораздо ближе, чем он думает. А о таких вещах вообще думать не нужно. Нужно чувствовать. Сердце слушать — оно ответ точно даст. Оно не обманет. А потом Цзянь мрачнеет, рукава кофты закатывает и смотрит на свои чистые запястья, на которых видны лишь сплетения голубых вен под тонкой кожей. Долго смотрит, голову на бок склоняет, точно примеряет что-то. Имя чужое примеряет. Би об этом метка внезапной болью тянущей сообщает. И сердце тут же удар проёбывает паскудно. Сердце тут же Би велит за руки его перехватить и губами пройтись по запястьям, сцеловать чужое имя, пусть и в его воображении. Оставить на них свои отпечатки. Подарить ему крупицу нежности, которая за ребрами теплится, которая распирает, когда Би рядом с ним находится. Но Би руки на груди складывает, чтобы соблазна не было. Чтобы в реальности не сделать того, чего метка требует. — Мне кажется, что если у меня на руке не окажется имени Сиси, то со мной то же самое, что и со Змеем станет. — тихо говорит Цзянь, проходясь большим пальцем по левому запястью с такой нежностью, что внутри жилы болью натягиваются. Би хмурится — Цзяня в любом случае сломает. Неоправданными ожиданиями. Иллюзиями, которым сбыться не суждено. Чужим именем на запястье Чжаня сломает. Именем Би на собственном — сломает. И быть готовым бы к этому самому настолько, чтобы Цзяня подхватить и не дать ему повторить горький опыт Змея. Но к такому жизнь не готовит. Она просто со всей силы в солнечное сплетение бьёт. А там уж — выбирайся как хочешь. Би хочет попроще. Но тут проще не выйдет никак. Тут будет сложно, больно и с тремя пострадавшими минимум. Хоть бы без жертв — уже хорошо. — Если хочешь умирать медленно и мучительно, то без проблем. Судьба не дура, Цзянь. Она просто так ничего не делает. — А если… — Цзянь отмахивается на прежнее место, на другой конец дивана перебирается, задумывается о чем-то важном для него, а потом рукой небрежно взмахивает. — Да ладно, забей. Покажешь, чье имя у тебя там? Забить не получается. Связь подсказывает, что каждая его мысль ценная. Что каждая его мысль важна, какой бы глупой она не казалась. А Цзянь с интересом уже на напульсник Би пальцем указывает и губу в предвкушении закусывает. И кого он там увидеть ожидает — непонятно. Цзянь вообще личность загадочная. И разгадывать Би его всю жизнь придется. И тем интереснее, ей-богу. Тем ещё сильнее его хочется. К себе привязать крепко. Собой разбавить. Своим сделать. Два дня, бля. Всего два дня прошло, а Би уже кроет. Кроет так, что он выдыхает шумно. Потому что хочется содрать с себя напульсник и на реакцию его посмотреть. На то, как глаза его большими становятся. На то, как зрачки расширяются в момент. На то, как он немо рот открывает, не в силах и слова произнести. Но Би головой качает отрицательно и рукой прикрывает запястье: — Подрастешь — покажу. — Так не честно! — Цзянь губу совершенно по-детски поджимает. И так он ещё забавнее выглядит. Так он ещё более очаровательней становится. Хотя, казалось бы, куда ещё сильнее? Таких мальчишек очаровательных Би в жизни не встречал. Никем ещё так охвачен не был, как сейчас Цзянем. И если бы про связь не знал — подумал бы, что с ума натурально сходит. Потому что не знал, что так оно бывает. Что раз увидеть стоит, раз запах его учуять, раз в глаза посмотреть. И всё. И финиш. Конечная. — У тебя у самого имени ещё нет. И я своего выдавать не собираюсь. Это личное. — Би в глаза ему смотрит настолько серьезно, насколько это вообще возможно. А возможно, оказывается, ещё и улыбнуться ему слабо. Уголками рта, точно подразнить решил. И за реакцией наблюдать, каждую деталь запоминая. Потому что Цзянь хмурится смешно. У него в глазах замешательство с лёгкой обидой мешается. У него в глазах целый новый мир найти удаётся. Ещё не изученный. Но так бывает, когда видишь диковиное что-то и тут же понимаешь — это невозможно не любить. Потому что оно полностью воображение захватывает, мысли, тело. И это что-то — на мир под другим углом взглянуть заставляет. И вот ты уже новые краски замечаешь, чувствуешь так отчётливо, прикоснуться хочешь, чтобы понять — не показалось. У Цзяня в глазах точно вселенная поселилась. Солнечная, наполненная и живая, господи. В его глаза заглянуть ближе хочется, каждый оттенок песочного разглядеть, каждый солнечный всполох заметить. И самому эту вселенную от и до изучить. Самому там поселиться. Чтобы уже навечно, навсегда. — Я думал мы друзья. — Цзянь руки на груди совсем как Би складывает и подбородок вздёргивает. А Би усмехается. Цзянь — это восторг в чистом неразбавленном. Цзянь — это то самое, диковинное. И каждое его неосторожное, небрежное движение — идеально продуманно, кажется. Кажется, что просто невозможно таким очаровательным быть. Но он может. И это вот — невероятно. Би глаза прикрывает, усмиряя себя. Воображаемый поводок на шею натягивает, чтобы не сорваться раньше времени. Чтобы не напугать, не разрушить его мир. И как это сложно оказывается-то, блядь. Как невыносимо с ним по разные стороны дивана снова сидеть. — Цзянь, мы от силы пару дней знакомы. — Би это скорее себе говорит, чем ему. Но связи на это тотально поебать. Связь свои немыслимые правила диктует. Связь уже прочно в сердце проникает и заражает там всё Цзянем. Связь безжалостна и беспощадна. Связи плевать на то, что Цзяню пока неведомо то, что Би к нему испытывает. Связь к нему волоком тащит. И Би исключительно на стойкости, годами тренированной, — держится. — А я в людях хорошо разбираюсь, знаешь ли. — Цзянь палец назидательно поднимает вверх. — И вижу, что ты человек хороший, хоть и рожа у тебя зверская. Би фыркает от смеха. Ему вот так в лицо ещё никто подобных вещей заявлять не смел. Ну, разве что перед смертью. Потому что за такие заявления расплата очень дорогая получается. А Цзяню это позволить слишком уж легко получается. Получается хитро на него посмотреть, с хищным прищуром. Получается сквозь смех, почти рыком выдавить: — Не нарывайся, мелкий. А мелкому не страшно даже. Мелкий и сам смехом заливается. Чистым, звонким и искренним. От которого внутри всё замирает на доли секунды. От которого внутри точно шар с горячей карамелью вспороли. Внутри от него сладко и приятно до одури. Внутри тормоза почти срывает. И срывает предохранители напрочь, когда Цзянь язык по-ребячески высовывает. Розовый. Юркий. Язык, который своим нереально попробовать хочется. Язык, который зубами ухватить своими — превращается в настоящую необходимость. — Что ты мне сделаешь? Я на другом конце дивана! — его слова уже через пелену плотного воздуха просачиваются. Потому что всё тело напряглось против воли. Потому что Цзянь дразнит. Нарывается. Цзянь не понимает, к чему это привести может. Цзянь взвизгивается, когда Би резко с места срывается и в один прыжок около него оказывается. Дышит загнанно, когда над Цзянем зависает, расставив руки так, что у того и убежать-то не получится. Би смотрит на него хищно, взглядом оголодавшим. Би контроль теряет с каждой секундой, потому что запах его потрясающий чувствует. Потому что сбитое дыхание Цзяня на собственном лице оседает. Потому что Цзянь не шевелится, не пытается оттолкнуть, убежать. Цзянь застывает и смотрит с интересом. И в глазах его, ей-богу, страха нет, хотя сам сказал, что у Би рожа зверская. В глазах его новая вселенная, всё ещё не изученная. В глазах его — солнечное пламя взрывами в нутре отзывается. — А так? — хрипит Би, беспрепятственно прижимая его к дивану. И чувствует его тело под своим. Хрупкое совсем. Твердое. Тело желанное. Тело, которое хочется до помутнения рассудка. Тело, которое рано или поздно своим сделает. Цзянь выдыхает задушенно, голову чуть в бок поворачивая, открывая вид на взбесившуюся яремную. Би губы пересохшие облизывает, потому что там ударов точно под все двести. Потому что под тонкой кожей она почти синей смотрится. Потому что её под своим языком почувствовать хочется безумно. И это действительно безумие. — А так… — Цзянь смотрит на Би искоса, касается зачем-то его шеи, отчего сердце удар проёбывает и говорит шепотом. — Мне спать уже пора. Я пойду.