***
Глеб оставил в столовой свои перчатки. Глупый такой, рассеянный. Спальный, учебный и технический корпуса располагались буквой «П», и попасть из одного в другой можно было, спустившись на подвальный этаж. Там корпуса соединялись длинными узкими переходами. В то время, когда, согласно расписанию, юниорам не следовало активно перемещаться, свет в переходах и коридорах глушили до минимума. Глеб стремительно шёл сквозь оранжеватый полумрак. Гладкий гулкий пол под ногами привычно забрал вниз. Несколько широких шагов, поворот, подъём. До комендантского часа осталось совсем немного. Глеб был почти уверен, что столовую давно заперли, но всё-таки надеялся на сердобольность поваров. Время от времени они оставляли двери открытыми, и растущие организмы, бесшумно шнырявшие в поисках внережимного пропитания, могли поживиться остатками былой роскоши — холодной кашей с ужина, супом с обеда или просто кусками белого хлеба с солью. В первый год здесь Глеб и сам нередко отправлялся на раздобудки. Сейчас просочился за перчатками. Глеб очень надеялся, что действительно оставил их на стуле. Если оставил, вряд ли форменные кто-то возьмёт себе, но завтра поутру испытывать на себе офицерский гнев Глебу решительно не хотелось. Перчатки обнаружились не на стуле, а под столом. Глеб вытащил их и тщательно отряхнул. Чистым пол даже притвориться не пытался. Сунув находку за пояс, хищно осмотрелся. Если уж повезло, можно и хлеба раздобыть. Или ещё чего. Перчатки надёжно фиксировались ремнём, но всё-таки Глеб несколько раз для надёжности их подёргал. Разиня и растяпа. Ещё упустит снова, и точно до отбоя уже не отыщет. Даже генералы теряют перчатки. Внезапно вспомнил большие и чёрные на снегу. Нет, господина Главнокомандующего Глеб бы даже мысленно растяпой ни за что не посмел назвать. А себя-то конечно можно. Он же не Генерал. На столике около раздаточного окошка голодающих, о чудо, поджидали куски варёной курицы, несколько солёных огурцов и ароматный чёрный хлеб. Глеб всегда любил его больше белого. Сгрёб добычу в железную миску и, сдёрнув шапку с головы, надёжно упаковал сверху. Если не присмотрятся, что тащит с собой не догадаются ни за что. Нет, конечно дежурившие по ночам офицеры прекрасно понимали, что вопреки уставному запрету юниоры то и дело таскают еду в спальни, но всё-таки очень тщательно за исполнением этого не следили. Пронесёшь незаметно — хорошо. Обнаглеешь или как-то себя выдашь — на себя и пеняй. Глебу ещё пинять не пришлось ни разу. Впрочем, последние полгода он сюда практически не заглядывал. Если бы не перчатки… Окошечки здесь были маленькие, чем-то похожие на бойницы. Глеб успел миновать три таких окошка. Прошёл кастелянную, прачечную и баню. А потом услышал шаги в переходе. На несколько мгновений застыл. Если это дежурный офицер, будет не очень хорошо. С одной стороны время отбоя ещё не наступило, с другой — даже в свободный час в техническом корпусе юниорам находиться не полагалось. К тому же у Глеба с собой честно добытый провиант. Если же это однокашники, им на глаза тоже лучше не попадаться. Дружеское отношение вечно-голодных юношей обычно сводится на нет здоровой конкуренцией за хлеб насущный. И уж тем более — за насущную курицу. Взвесив все за и против, Глеб мышкой юркнул в проём в стене. Здесь начиналась лестница на второй этаж, а рядом с ней расположилось странное сооружение — тёмно-красная клетка с противопожарными приспособлениями. Глебу никогда не нравились клетки, а эта конкретная особенно его напрягала. Но всё-таки на какое-то время он предпочёл войти с ней в максимально близкий контакт. Прижавшись к углу, застыл. — Там как будто кто-то прошёл. — Смутно знакомый голос. — Трусишь — вали. — А вот этот уже явственно узнаваем. Владимир? Да неужели тоже за курицей. Или и сам в столовой чего забыл? Глеб показал язык темноте. Если за провиантом, шиш ему. С честно оставленным перловым супом. — Я не трус. — Но я боюсь. — Кто-то вообще незнакомый. И сдавленные смешки. — Ладно вам. — А вот это похоже Ян. — Во-первых в такое время тут сто процентов никого не будет, а Мышка желторотых укладывает. А во-вторых — никто никуда не свалит. Трусят так или иначе все. Мышкой называли старого дежурного офицера — дядьку с деревянной ногой и изуродованным лицом. Мышка лет десять назад получил травмы несовместимые с работой Сапсана, но на Гражданку не вернулся. Впрочем, не возвращался почти никто — все приходили к Юниорам, передавали опыт предыдущих поколений. Мышке Глеб симпатизировал. Всего в нём было в меру. И даже привычка называть всех юниоров Мышками со временем перестала раздражать. Человек вообще ко всему привыкает. Даже к тому, что его в шестнадцать лет называют Мышкой. Мимо прошуршали шаги. Один, два, три. Да сколько их там? Глеб пытался сосчитать на слух. Вроде четверо? Или пятеро? У Глеба вспотели ладони. Вот оно, то, о чём предупреждала Оксана, то, что уже несколько недель пытался разнюхать сам. Прижимая к себе шапку, в которой миска, в которой — курица и судя по всему яйцо, игла, а потом и смерть Кощеева, Глеб выглянул из-за поворота. Скорее всего направляются в столовую? Или нет? Если остаться здесь, будет слышно? — Кирыч достал отмычки. Всё, считайте, уже у нас в руках. — А если не получится? — Снова самый первый, смутно знакомый голос. Как не пытался, его обладателя Глеб опознать не мог. — У Кирыча не получится? — Ян издал тихий свист. — Да нет. Не с отмычками. Вообще. Если мы не дойдём. Или если, ну… Если там не… — Разговорчики… — Желчно. Владимир. — Яша, напомни, зачем мы этого завели? — Этот, — совсем незнакомый голос, — со мной. А без меня вам никак. — От этого голоса у Глеба по спине пробежал холодок. Голоса притихли. — Без меня никто никому не отомстит. — Незаменимых нет. Пауза. Смешок, холодок по спине. — Да разве?***
— У него искалечен позвоночник. Безвозвратно. — Волшебник проговорил глухо, себе под нос. Он повторял это уже несколько часов кряду. Тихо, бесцветно, в пустую тьму, он повторял услышанный днём приговор. Это случилось несколько дней назад. Волшебник примчался только сейчас. Сллова врача обезоружили, обессилили, разбили и растоптали. Ники, любимый мальчик, надежда и радость. Пальцы медленно стиснули подлокотники кресла. Напряглись так, будто волшебник хотел отодрать проклятые деревяшки вместе с удерживающими их гвоздями. Подлокотники пошатнулись, но выдержали. Старое добротное кресло. Маленький мальчик Ники. Живой. А лучше бы может умер?***
Мариника колотила тарелки. Портить посуду не хотела и не собиралась. Но уж слишком сильно у неё тряслись руки. На столике рядом медленно образовывалась горка чистой посуды, а под ногами стремительно росла груда ощерившихся осколков. Ей бы хоть какое-то чудо. Если существуют древние боги, древние силы, древние черти — да кто угодно. Мариника колотила тарелки. Смеющийся Николай запускает воздушного змея в небо. Тащит велосипед с разбитой коленкой, гоняет голубей во дворе. Муж застыл у окна. Неподвижный, ссутуленный — как будто ни то уснул, ни то умер, ни то погрузился в транс. Звон. Мариника упустила стакан. Муж не пошевелился. Словно и не услышал. Прозрачный осколок в пальцах. Осколок когда-то нормальной жизни. Если сравнить, то даже совсем счастливой. Мариника смотрела сквозь осколок на мужа. Сильный, большой. Как и она, бессильный. Сильный. Большой. Волшебник. Рука медленно опустилась. Пальцы разжались. — А чудо явить не можешь…***
Даром, что волшебник. Чуда явить не могу. Никому. Никак. За минувшие недели правый подлокотник у кресла всё-таки отвалился. Время шло, ничто не менялось. Сын продолжал лежать, Мариника плакала. Одна ошибка, одна оплошность — и сама жизнь рухнула. О, волшебнику это было известно, знакомо, близко. Он ведь всю жизнь танцевал на грани этой одной ошибки. — Почему ты просто не можешь нарисовать свой пентакль, вызвать демона и пожелать, чтобы наш мальчик снова был здоров? — по-детски хлюпая носом, спросила Мариника тогда на кухне. — Потому, что не могу. — Он ответил грубо. — Потому, что это так не работает, Ника. Это так не работает. Демоны могут только наслать болезнь. Даже могущество демонов ограничено. Демоны исцеляют только самих себя. Демонов исцеляет только Иное место. Демонов исцеляет только…***
Николаю уже надоело лежать до смерти. Это было бы ложью сказать, что он не чувствовал боли. Как раз наоборот. Вся его хрупкая жизнь теперь превратилась в боль. Уже наступила осень, уже наступила школа. А он лежал. Рядом почти всегда хлопотала мама. Мама кормила Николая, приносила ему горшок и смазывала раны на теле. Иногда приходил отец. Он гладил Николая по голове и долго молчал. Николаю почти каждую ночь снился тот грузовик. С мороженым. Каждую ночь Николай думал, что успеет выхватить мяч с дороги. И каждую ночь не успевал. Дальше был удар, звон — Николай просыпался и долго смотрел в потолок. Он сам был виноват в том, что случилось. Неделю назад Николаю исполнилось восемь. Он уже повзрослел. Он уже всё отчётливо понимал. В комнате было сумрачно и прохладно. Это от того, что мама открывала окно. Николаю нравилось, когда мама открывала окно. В него врывалась осень и Николай жадно вдыхал её полной грудью. Только киевская осень пахнет настолько неповторимо. Дверь приоткрылась, впустила полоску света. Тяжёлые шаги. Тяжёлые — значит вошёл отец. — Как ты тут? Если не молчал, он всегда это спрашивал. Стул у кровати скрипнул, когда отец в него опустился. — Я хорошо, Папа. — Николай улыбнулся. — Почитаешь мне? Волшебник вздохнул. — Не сегодня. Ладно? — Что-то случилось? — Николаю было уже восемь. Он умел чувствовать настроение родителей. Папа казался встревоженным и усталым. — Ты уезжаешь? Возвращаешься на работу? — Ведь папа всегда уезжал. Папа и так задержался слишком надолго. — Я хочу, чтобы мы все уехали. Я, ты и мама. — Зачем? — Ему было уже восемь, но этого маленький Ники понять не смог. Тяжёлая рука отца опустилась на лоб, взъерошила волосы Николая. — Ты будешь здоров. Я сделаю для этого всё, Ники. — Врачи сказали, что это невозможно. — А я говорю, что ты будешь здоров. А если нет, то тогда… какой я тогда волшебник?***
— Ты была права, — Глеб еле слышно шептал, практически прижавшись губами к маленькому ушку Оксаны. Ушко казалось белее обычного. Они стояли на втором этаже учебного корпуса в перерыве. Если бы не взбудораженное состояние, Глеб бы никогда настолько к ней не приблизился. Он суетливо пересказывал события вчерашнего вечера. Оксана сцепила пальцы на животе в замок. — С этим надо что-то делать, доложить старшим, — закончил наконец Глеб. Оксана замотала головой. — Глебушка, ты что? Представляешь, что им будет? — Но нельзя же так оставлять? Оксана кивнула. — Ты прав. Нельзя. Но не докладывать же. Своих не сдают. Представь, что им будет. — А если они и правда к Разрыву пойдут? Если кто-то пострадает? Оксана на мгновение закрыла глаза. Длинные ресницы почти что коснулись щёк. — Пожалуйста, Глеб, Так нель… — …а ну отставить! Что у вас тут происходит? Юниор Малиновский. — Оклик заставил их отскочить друг от друга и одновременно вспыхнуть. Старший офицер смотрел сурово, но было в его глазах что-то отцовское. — Мы, просто… — Оксана пролепетала сдавленно. Вот он, шанс рассказать. Глебу подумалось на мгновение. — Это место… — лишённая трёх пальцев рука офицера деликатно накрыла плечё Оксаны, — это место… оно не для этого. Здесь без этого лучше и проще. Хоть вы и дети. И, покорные его не терпящему возражений взгляду, они разошлись каждый в свой коридор. Глеб уносил в голове последние слова Оксаны. Своих не сдают. Но что-то он предпримет конечно же всё равно.