***
Сегодня занятия были сложными. Глеб с трудом удерживал в голове полную классификацию демонов, а уж вспоминать налету способы защиты, доступные короткие заклинания и множество других мелочей — это изматывало до невозможности. Радовало одно — это был последний учебный день. Последний в этом календарном году. Впереди — целых пять выходных. Настоящие каникулы. В каждом кабинете уже красовались еловые лапы, венки и прочая декоративная мишура, а столовую и вовсе заполняла ни с чем не сравнимым духом предстоящего торжества увешанная шариками сосна. Когда Глеб был совсем маленьким, в его доме тоже была сосна. Под неё складывали подарки, и маленькому Глебу всегда хотелось поскорее до них добраться. Но женщина… женщина, от которой в памяти Глеба не осталось ни имени, ни лица, женщина, о которой он знал лишь две вещи — первое, что она была его матерью и второе, что погибла в автомобильной аварии вместе с отцом и братом, постоянно повторяла: подарки можно открывать только после полуночи. Здесь подарков не дарили. Но тоже планировалось веселье. В прошлом году Глеб праздновал новый год с друзьями. Друзья закончились, остались в прошлом. Те, что погибли. Он даже мысленно не повторял их имён. Когда-нибудь, как мать, забудутся и они. Но пока Глеб ещё помнил слишком свежо и остро. Потому праздник Глебом и не овладел так, как это бывало прежде. Глеб расчистил с прочими горку для лыж и санок, присоединился ко всеобщему традиционному сооружению снежного демона, но всё без огонька, без задора. Вечером каждый старался выглядеть как можно лучше. Сегодня позволялось явиться на ужин в своей гражданской одежде. Глеб уже и забыл, когда в последний раз видел столько гражданского. Сам он, впрочем, остался в форме. Просто потому, что старые джинсы были давно малы, а джемпер имел вид до крайности непрезентабельный. Глебу не присылали посылок. И Глебу, в отличии от множества юниоров, было некуда уехать на выходные. Одевались с шуточками и смешками — топали, хлопали дверьми. Глеб до последнего сидел на своей постели, и лишь когда в комнату хлынула вязкая тишина, быстро надел парадную рубашку. Поправил манжеты, взлохматил отросшую шевелюру. Мальчик из приюта. С родинкой возле носа и грустными глазами. Мальчик из приюта. Совсем не такой, как все. Но уж какой есть. В прошлом году Глеб собирался с Толей. Ну вот. Вспомнилось, вспомнилось имя, вспомнилась проклятая снежная ночь. Тогда забрали лучших. Глеб лучшим не был. И он остался. «По приказу главнокомандующего». Так недавно и так давно, кажется, это было. Перчатка на снегу и старый, потрёпанный термос Глеба. Как это было глупо — нести Толику кофе, как глупо — отдавать его Николаю. Господину Главнокомандующему. По приказу которого Толик и все другие… А если бы он не отдал приказ? Был ли у него выбор? Глеб видел Николая и прежде. Но по-настоящему запомнил только тогда. Только тогда впервые заметил его глаза. Потому что раньше никогда своих от пола не поднимал. У Николая были удивительные глаза — живые, говорящие. Глеб слишком часто вспоминал их теперь. Слишком. Почему? Время поджимало. Глеб выскочил из спальни, аккуратно прикрыл дверь и пулей помчался по коридору. Он ещё обещал встретить Оксану. Пойти на ужин вместе. И он катастрофически опаздывал. Глеб мчался так, что ветер свистел в ушах. Сегодня опаздывать никак нельзя. Сегодня особенный вечер, праздничный вечер, визит господина Главнокомандующего. На одном из поворотов Глеб едва не врезался в угол. Только бы успеть. Если опоздает, ему точно несдобровать. Как он будет выглядеть в глазах офицеров, прочих юниоров, Оксаны, господина Главнокомандующего?.. Последнее, впрочем, смешно. Вряд ли Николай вообще заметит опоздание одного из множества юниоров. Это ведь только глупый Глебушка снова и снова думал о перчатке на снегу и о таких говорящих ореховых глазах. Выпил ли он кофе? Куда дел термос? Спрашивал, вернуть ли, а Глеб не ответил, слёз своих стеснялся — такой слабак… Наконец последний переход, поворот и двери. Возле дверей — Оксана. Беспокойная, хрупкая, такая невероятно красивая в тёмно-зелёном платье, на каблуках. В последнее мгновение Глеб сбавил шаг и поравнялся с ней так, будто и не мчался от самой спальни. — Ещё бы одна минутка… — Сверкнула улыбкой она. — И что? — Глеб подал ей руку, за которую она не просто взялась, а чуть ли не повисла, явно отвыкшая от каблуков, которые здесь конечно же не носили. — И в следующий раз я бы тебя так зашила… крестиком… ромашкой. — Упс… а это угроза. Понял. Прости. — Они вместе скользнули в приоткрытую дверь. — Тебе уже говорили, что ты прекрасна? — Я это и сама знаю, — хихикнула Оксана. — Проведёшь меня к моим? Сегодня они оба участвовали в праздничном концерте — коротком, символическом. Но оба до крайности волновались. Столы переставили, освободив небольшое пространство посередине. Здесь царствовали ёлка, старенькие клавиши, микрофон и стул. Выступающие собрались у двери, ведущей в кухню. Кое-кто общался между собой, кое-кто таращился в потолок, беззвучно шевеля губами — явно повторял текст. Оксана упорхнула к девчонкам в разноцветных платьях. Ещё несколько минут…. Несколько минут, и начнётся. Задумавшись, Глеб пропустил самое важное — пять человек, стремительно прошедших к отдельному столу у окна. Господин Главнокомандующий, недавно прибывший целитель и ещё кто-то из высоких чинов. Их приход будто нажал на невидимый выключатель. Прежде галдевшая десятками голосов, комната вмиг затихла. В этой тишине гулко и мерно проскрипели тяжёлые шаги, которые никто из юниоров никогда бы ни с какими другими не перепутал — Мышка медленно приблизился к микрофону. — Господин главнокомандующий, офицеры… все ли собрались? Мы можем начинать? Седые волосы, лев на плече, рука, мелькнувшая в воздухе. — Добренько, начинайте. — Глеб наконец увидел его лицо.***
Все пребывали в слегка приподнятом настроении. С самого утра на Николая сыпались поздравления и даже маленькие подарки. С кухни на завтрак прислали лимонный кекс, а кошки-медики, поскрёбшись в дверь, притащили коробку самодельных конфет из мёда, орехов и сухофруктов. Николай с детства обожал такие конфеты и грозная Валентина прекрасно об этом знала. Дежурным на красной, оранжевой зонах и на границе отправили праздничный обед с шишечным вареньем, а свободные на сегодня солдаты всех чинов и подразделений тут и там забрасывали друг друга снежками. Николай наблюдал всё это из окна своего кабинета с неким отцовским умилением. Он понимал, насколько необходимы праздники, и не собирался лишать кого-либо возможности отвлечься от смертельной рутинности, переключившись на что-то светлое, лёгкое и простое. Николай по опыту многих прошедших лет знал: при первых же звуках сирен хохочущие весельчаки поднимутся из сугробов, отряхнутся — и снова превратятся в собранных солдат, готовых к чему угодно. Однако сам Николай предпочитал отсиживаться в кабинете. Сначала просматривал свежие отчёты волшебников и патрульных, а позже — просто тупо таращился в одну точку. Он разучился веселиться давным-давно и заново постигать эту сложную науку не видел необходимости. Ближе к вечеру, когда серебристые сумерки сгустились за оклеенным бумажными снежинками окном, в правительственный кабинет вломились без стука. Щелчок замка и звон праздничного венка предупредили главнокомандующего о вторжении. Николай махнул гостю, не оборачиваясь. — Подарок на подоконнике. Несколько шагов и ничего не выражающий хмык. — Кошачий корм?.. Это уже даже не смешно. — Это не тебе. Это Пончику. И перчатки для Милки. Ты ведь как обычно будешь ей что-то слать? С минуту Мстислав, а это был именно он, молча шуршал обёрткой. — Спасибо, Старик, — уселся наконец напротив. — Где взял? Я точно знаю, что ты никуда не выбирался. Николай пожал плечами. — Мало ли путей? Заказал. Тем, кто выбирается. — В любом случае спасибо. Наши все с ума сходят, а ты всё киснешь… Что это у тебя тут? Отчёты? — Склонив голову набок, кот окинул глазами стол перед Николаем. — Вышел бы… во двор. Там тебя сегодня лепили. Выбрал бы лучшего снежного уродца. — Прямо-таки меня… — Николай откинулся на спинку кресла. — Когда я был совсем ребёнком, все лепили снежных баб. А теперь снежных демонов… и вот… меня. Дай угадаю, твоя была идея? Отрицательное движение головы. — Нет. Я был в жюри. Выбирал, так сказать…. По схожести. — Дети… — Николай поднялся. У него слегка побаливала спина. — Нечего мне там делать. В моём присутствии они всегда чувствуют себя скованно. Пойдёшь к юниорам с нами? — Чего бы и не пойти? — Только мне прежде надо кое-что сделать. У меня остался один должок. И мне бы хотелось попытаться его вернуть.***
Тот, кто видел Мышку впервые, да даже тот, кто видел его каждый день, никогда и ни за что не смог бы догадаться, как виртуозно этот человек играет на фортепьяно. Глеб не догадывался, как все до тех пор, пока сам на деле не убедился. Слегка неуклюже отведя деревянную ногу в сторону, здоровую Мышка ставил на педаль, а руки — на чёрно-белое полотно одинаковых с виду клавиш. И рождалась музыка — нечто прекрасное, нечто грустное — всё, что угодно могло родиться. Изуродованное лицо Мышки разглаживалось, смягчалось, исполнялось сосредоточенного спокойствия. Мышка сопровождал весь концерт. Глеб наблюдал, прижавшись к стене и чувствуя, как потеют его ладони. Он всё время искал взглядом седые волосы, а, находя, стремительно отводил глаза. Даже едва не пропустил прохладные пальцы Оксаны, стиснувшие запястье. «удачи», — шепнул. Оксана танцевала с другими юниорскими кошками. А дальше? — а дальше Глеб. Колени тряслись и горло перехватило. Он вышел к микрофону на негнущихся ногах. Вышел, взглянул на Мышку. Мышка кивнул. Аккорд… Средь оплывших свечей и вечерних молитв, Средь военных трофеев и мирных костров, Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от мелких своих катастроф.***
Это была любимая песня матери. Песня вывела из оцепенения, из задумчивости. Неясная, далёкая, прежде скользившая мимо Николая, реальность собралась болезненным кулаком и ткнулась Николаю в лицо ударом. Он вздрогнул. Мальчишка у микрофона. Голос высокий и чистый, слегка дрожит. Очень знакомый голос. Очень знакомый мальчишка, хоть в единственный раз, когда Николай его видел, толком ничего за шапкой не разобрал. Детям вечно досаден их возраст и быт, И дрались мы до ссадин, до смертных обид. Но одежды латали нам матери в срок. Мы же книги глотали, пьянея от строк. Каждое слово. С детства знакомое Николаю. Каждое слово — в боль. Реальность рассыпалась, раскололась. Николай видел мальчишку, но глаза его были слепы. Глаза устремились в далёкое прошлое, туда, куда Николаю заглядывать не хотелось. Туда, куда самому себе он обещал больше не заглядывать. Никогда. Квартирка была совсем не большая и какая-то, как сказала мама в первый вечер, холостяцкая. Здесь не было ничего из тех уютных мелочей, которые она так любила — нежные кружевные салфетки, вязаные крючком, маленькие пейзажи в приглушённых тонах на стенах… Зато здесь была магия. Магия в мелочах. Отец сказал, что вызовет для Николая специального демона. Мать сперва долго сопротивлялась и спорила, но вскоре уступила. Николай несколько дней под чутким руководством отца учил необходимые слова управления. Теперь он мог перемещаться без помощи матери, читать книги, выходить во двор и лежать на солнце. Стоило произнести заклинание, и невидимые руки бережно подхватывали, аккуратно переносили… Отец задерживался в лаборатории допоздна, но почти каждую ночь приходил к Николаю, чтобы сказать, что он уже близок, что он уже совсем скоро справится. Николай ждал и надеялся. Верил отцу и ждал. И однажды дождался. Взволнованная мама, отец — серьёзный, немногословный. Просто сказал: «пора», — но вместо того, чтобы произнести заклинание, сам поднял Николая на руки. Отец похудел. Он работал долго и кропотливо — недоедая, недосыпая, вкладывая всего себя. Ему понадобилось очень много времени. Слишком много. Николаю было уже тринадцать. Николай уже закончил самостоятельно проходить школьную программу, а мама, осунувшаяся и постаревшая, успела найти для себя место в исследовательском центре. Прежде далёкая от магии, теперь она помогала в лабораториях. Знала ли, что собирается делать отец? С собой он её не взял. Николай помнил, как его посадили на кресло-каталку. Кресло было неудобном. В нём у Николая до крика болела спина. Но за минувшие годы Николай научился терпеть эту боль. Яркие лампы на потолке, круги на полу, пронзительно холодный розмариновый запах. Николаю втёрли холодное масло в виски и шею. У отца были ледяные пальцы и, как показалось Николаю, они дрожали. Люди в белых и зелёных униформах исследователей расставляли свечи, что-то дорисовывали тут и там. Отец распоряжался тихим, холодным голосом, а ставший внезапно маленьким Ники просто сидел. И ждал. Столько лет подготовки. Столько обещаний, произнесённых горячим молитвенным шёпотом. Николай сидел и ждал. Он верил обещанию отца. И отец выполнил обещание.***
Только в грёзы нельзя насовсем убежать. Краткий век у забав — столько боли вокруг. Попытайся ладони у мёртвых разжать, И оружье принять из натруженных рук. Когда Глеб согласился участвовать в самодеятельном концерте, он ещё не знал, что господин Главнокомандующий будет присутствовать, что будет вот так на него смотреть. Глеб ещё тогда совсем ничего не знал. Спеть для всех, перед всеми — его едва ли не силой заставил Толик. Толик, которого больше нет. Толик, которого… горло перехватило. И когда рядом рухнет израненный друг, И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг, От того, что убили его — не тебя… Сперва после всего хотел передумать, хотел отказаться от выступления. Но не смог. Потому, что этого хотел друг. Глеб пел с детства. Детства не помнил, но помнил, что с детства — пел. Пел в приюте, пел в доме матери, которую забыл. Пел сейчас и чувствовал, будто сквозь ореховые глаза седоволосого человека на него смотрят другие — те, которые уже не откроются, те, которых уже никогда не будет. Ты поймёшь, что узнал, отличил, отыскал По оскалу забрал — это смерти оскал. Ложь и зло — погляди, как их лица грубы. И всегда позади вороньё и гробы.***
Николаю было уже пятнадцать. После всего, что случилось, после всего, что вне всяких сомнений назвали чудом, Николай принял решение остаться в исследовательском центре. Да его бы, вероятно, и не отпустили. Исцелённого энергией иного места, вставшего на ноги посредством магии — его просили не уезжать, за ним хотели наблюдать. И Николай не спорил. Отец, окрылённый удачей, как будто помолодел. То сложное заклинание, которое он изобрёл, открывало невероятные возможности. Оно было новым словом в науке. Прежде никто такого не совершал. Прежде о таком задумываться боялись. Брать силы не у демонов, а непосредственно из Иного места. Стоя в личной лаборатории отца, Николай снова и снова проводил пальцем по нарисованной им схеме. За минувшее время он успел научиться многому, и теперь понимал, каким гением был его отец, какую невероятную работу он проделал. Демон проходит сквозь врата, и они закрываются. Так устроено заклинание. Но если не позволить вратам закрыться, если использовать демона, как электрический шнур, как энергетический аккумулятор. Это было мучительно для демона. И это его стремительно убивало. Какая-то часть Николая чувствовала что-то мерзкое, что-то неправильное в этом. Но отец был гением, отец снова и снова повторял, что демоны — существа злобные и коварные. Демоны — как дикие звери. Демонов должно убивать. И должно использовать. Это, конечно, благо. Снова и снова они повторяли ритуал. Снова и снова заполняли чистой, концентрированной энергией амулеты-накопители. Снова и снова учились энергию применять. Амулеты позволяли творить чудеса. Правда совсем не большие. Исцеление Николая было пока что самым невероятным чудом. Чудом, которое потребовало колоссальной концентрации усилий. И слишком много времени. — Иное место — это неисчерпаемый энергетический океан, — Николай возбуждённо жестикулировал куриной ножкой, которые мама сегодня приготовила на обед. — Мы пока цедим его по капле сквозь соломинку, но мы научимся черпать его. Так или иначе. Мама покачала головой в заметном неодобрении. — Это опасные вещи, Ники. Которых мы до конца не понимаем. — Ты не понимаешь, но отец… — Возьми лучше ещё картошки, милый. Николай неохотно зачерпнул несколько ложек золотистого пюре. Последние дни всеми его мыслями владел прогрессивный проект отца, и тратить время на еду попросту было жалко. Тем не менее мама старалась, а Николай слишком её любил, чтобы отказываться и не приходить на обед домой. — Спасибо, мам. — Он наколол на вилку треугольный кусок помидора, поднял глаза от тарелки. — Отец исцелил меня. Но может ведь исцелить многих. Если он научится сам, сможет научить других. Только представь… — Представляю. — Она вздохнула. — То, что он делает, то, что вы делаете — это опасно, Ники. Для него, для тебя… для всех. — Опасно. Но разве оно того не стоит? — О да, он был восхищённым подростком. Тогда Николай ещё ничего не знал. — Стоит. Возможно. Но, знаешь, о чём я думаю? Быть может такое могущество людям недоступно не просто так? Всё есть лекарство и всё есть яд. Эта энергия может исцелять. Но сколько она может натворить бед. — Ты сомневаешься в отце? — О нет… хотя. Могущество, как и большие деньги, милый. Оно может вскружить голову. Николай медленно отодвинул тарелку. — Отцу не вскружит. — А если что-то пойдёт не так и эта энергия выйдет из-под контроля? Мама тогда как будто смотрела в воду. Николай часто спрашивал себя, а не было ли у неё дара предвиденья? Скорее всего конечно же дара не было. Просто мама была мудрее и осторожнее глупого Николая. Мама вне всяких сомнений была права.***
Последний аккорд и последнее слово ударили в зрителей выстрелом сотен смыслов, и сперва взорвались оглушительной тишиной. В этой тишине Глеб скованно поклонился. Он смотрел на одного единственного человека, на то, как медленно поднимаются его большие ладони, на то, как движутся навстречу друг другу. Первый хлопок — за ним. Глеб уходил в овациях. Он устал. Единственная, оставшаяся от позабытого детства, песня высосала все силы. Глеб отдал всего себя и теперь стоял, прижавшись спиной к стене и уронив руки. — Ты был великолепен. — Оксана рядом. Кивнул, не обернувшись. — Ага. — И больше ничего не сказал. Ему было больно. Больно, но почему-то очень светло внутри.***
Эта чёртова песня. Николай помнил, как отец настраивал гитару. Как распевалась мама. Это был их последний праздник вместе, последний семейный ужин, последний раз, когда семья Николая была счастливой. Последний, когда звучала чёртова песня. Последний, когда у Николая была семья. За месяц до катастрофы.***
— Откуда ты знаешь эту песню? Глеб думал, что выскользнул из шумной столовой незамеченным. Ему хотелось хотя бы несколько минут побыть в тишине. Несколько минут отдохнуть — и опять вернуться. Он стоял у окна, глядя в сгустившийся за ним вечер, и тихий вопрос заставил дёрнуться от неожиданности. Следом за неожиданностью нахлынуло узнавание. Глеб медленно повернул голову. Он не ошибся, нет. А ведь покидать зал до окончания ужина строго запрещено ради безопасности юниоров. — Г… Г. Он стоял у стены, опершись о неё плечом, и судя по всему отчитывать Глеба не собирался. — Угу. Так откуда ты знаешь песню? — спросил вместо этого тихо. Глеб передёрнул плечами. — Не помню. Простите. Знал ещё до приюта. Всегда знал. — И тотчас влепил себе мысленный подзатыльник. Нужно было отвечать коротко, по сути, не заикаясь. И выровняться. По званию. С уважением. — Такие пели в моё время. А в ваше таких не поют. Я думал. Хорошая песня. — Да, — Глеб ощутил, как сильно пылают щёки. — Да, Господин Главнокомандующий. — Он вдруг понял, что не знает его отчества. И фамилии. Отчества и фамилии никто при Глебе ни разу не произносил. Юниоры обращались по званию, а между собой называли по имени — Николай. И больше — ничего. Но ведь не спросишь. Так глупо. А если все знают и только Глеб как всегда забыл? Он вдруг сделал шаг из полумрака ближе. Выше Глеба на порядок. С седыми волосами до плеч, он тем не менее отнюдь не казался старым. Он вообще не старел. В этом был его дар — ни от кого не скрывали. Сколько ему? Сколько он уже здесь? Глеб внезапно вспомнил всегда широко распахнутые, восторженные глаза погибшего друга. Скольких таких, как Толик, Он успел отправить на смерть? Скольких отправит после того, как погибнет Глеб? — Это хорошо, что ты с песней вышел. Я бы тебя не нашёл иначе. — Да? — У него был мягкий голос. Мягкий, располагающий. Каким голосом он отдавал приказ? — Зачем бы меня искать? О нет, Глеб вовсе не винил этого человека. Глеб не винил. Или наоборот? Николай протянул руку, и Глеб не без удивления увидел свой чёрный термос. Медленно, робко взял. Пальцы тут же привычно нащупали три круглых вмятины на металле. Пальцы непривычно ощутили оставшееся от чужих рук тепло. — Спасибо… Что вернули. Он передёрнул плечами и лишь кивнул. — Тебе пора возвращаться к ужину, юниор?.. — …Малиновский, — поторопился заполнить вопросительную паузу Глеб. — Да, Малиновский. Иди. — А вы? Он зачем-то спросил. Николай передёрнул плечами. — И я. А как же. Но если мы вернёмся вместе, тебе зачтётся в вину. Зал покидать запрещено в целях вашей же безопасности. Тебя не заметят. А я… — И многозначительно замолчал. — Я просто… мне просто… Простите. — Глеб сделал шаг назад. И опустил глаза. Будто только сейчас вспомнил, с кем говорит на самом деле. — Мне тоже, юниор Малиновский. Давай иди. И Глеб ушёл. Хоть так и не понял, что им обоим «тоже». Старый потёртый термос ладонь не грел.