***
Николай сидел и ждал. Рассечённая бровь противно пульсировала, вывихнутая рука монотонно ныла. Николай ждал. Глаза закрывались сами собой. Он мечтал только об одном — опустить голову. Хотя бы куда-то, хотя бы на пять минут. Но сидел и ждал. Ждал пробуждения светловолосого юниора с родинкой возле носа. А юниор бессовестно дрых. Соблазн прислонить рядом с его глупой башкой собственную был просто-таки непреодолим. Однако же Николай не привык уступать соблазнам. Эта безумная ночь — она наконец закончилась. Николай мерно подносил маленький термос кофе к губам. Горький напиток без молока и сахара был единственным, что Николая сейчас бодрило. Прорыва избежать всё же не получилось. Однако, благодаря совместным усилиям, им удалось быстро погасить последствия и свести к минимуму человеческие потери. Николай ненавидел потери. Каждую новую жизнь он мысленно записывал на свой счёт. Когда-нибудь этот счёт Николаю предъявят свыше. Если там, после смерти, что-то конечно есть. Этой ночью Николай впервые за много лет по-настоящему вспомнил, что бессмертен только гипотетически. Смерть заглянула ему в глаза, смерть проскользнула рядом, но не коснулась. Николай смотрел на светловолосого юниора. Почему мир снова и снова сталкивает его с этим мальчишкой? Что это — совпадение? Или это зачем-то нужно? Николай всё рассчитал — до шага, до движения, до каждого вдоха. Он подготовил щит, он воззвал к энергии Разрыва. Он не смог учесть только одного — метнувшуюся из темноты человеческую фигуру. Он даже не сразу понял происходящее. Николай отслеживал взглядом брошенный убийственный сгусток. Николай готовился отправить его обратно. А потом обзор заслонил мальчишка. Такого безумного выражения лица Николай ещё никогда, ни у кого не видел. Дальше действовал автоматически. Спасателя требовалось спасать. Времени катастрофически не хватало. Медленно, слишком медленно Николай потянулся вперёд, выбросил руку и заготовленный щит. И за миг до непоправимого всё-таки отшвырнул доброхота от верной смерти. Мальчишку всё равно зацепило. Несмотря на то, что Николай истратил заготовленный щит, без своевременного вмешательства Мстислава никто бы уже песен Малиновского не услышал. Николай отделался легче — вывихнутой рукой и лёгким испугом. А ещё утраченным фактором неожиданности. Враг никуда не исчез. И враг копил энергию. Николай подобной роскоши позволить себе не мог. С прытью, которой и сам себе позавидовал, господин Главнокомандующий подобно уличному мальчишке бросился в рукопашную. Враг получил лёгкое удивление, а Николай — возможность обдумать дальнейшие действия. Справился бы Николай, если бы Мстислав не привел подмогу? Ослеплённый льющейся из рассечённой брови кровью, с вывихнутой в процессе спасения юниора рукой, Николай вполне мог не выйти из этого столкновения победителем. Но он вышел. И теперь прихлёбывал горький кофе, ожидая пробуждения мальчишки. Глядя на него, Николай чувствовал нечто непередаваемое. Злость, и досаду, странную благодарность и почему-то страх. Мальчишка собирался за него умереть. Всерьёз. Прежде никто не поступал так. Николай понимал мальчишку. Он слишком хорошо помнил, как смотрел в широко распахнутые глаза матери. Но ведь это была его мать. А кто пацану Николай?***
— То, что я у вас бессмертный, вы по-моему узнаёте раньше моего имени. Это ответ на вторую половину вопроса. — Но ведь ложь. Извините, что говорю так. — Глеб сумел сесть, чем в тайне был ужасно горд. — Демоны тоже теоретически бессмертны. А мы их убиваем. — И то правда. — К тому же я слышал ваши слова. И я тогда просто не мог колебаться. У меня не было времени. Если бы я колебался, а вы погибли? Что тогда? — Тебе стоит больше верить в своего генерала. Думаешь, у меня не было плана? — Возможно. Но, знаете, если даже это было напрасным. Я бы и снова поступил так же. Не только потому, что вы генерал. Просто вы хороший человек. Это видно. Сразу. — Глеб опустил веки. Смотреть на Николая сейчас ему было страшно. — Так вы расскажете, чем всё закончилось? — Хорошо закончилось. — Он прокашлялся. У него был глубокий, мягкий, такой располагающий голос. — А теперь мне пора. Устал. Как собака. — Он не хотел этого говорить. Глеб знал. Он никогда и никому не говорил, что устал, что болит спина, что уже ни на что не осталось сил. Откуда Глеб это знал? Это осознание просто пришло. Как запах кофе, который ощущал носом, как белизна бинтов на руке и голове Николая. — Спасибо на добром слове, юниор Малиновский. Жалобно скрипнул стул. Николай поднялся. — Это я виноват. — Глеб произнёс, как выстрелил. Это слишком давило, слишком болело внутри него. Ореховые глаза молча всмотрелись. Бровь поднялась. — Я видел, что что-то происходит. Я слышал, как они собирались, планировали. И я никому не сказал. Господин Главнокомандующий, я должен быть наказан — казнён, отстранён. Я не знаю. — Должен. Как обычно. — Николай снова сел. Он двигался тяжело. Устало. Он не хотел уходить. Вопреки усталости, Николай на самом деле почему-то хотел остаться. — Мы не знаем, как оно бы было. Возможно волшебник бы тогда затаился. Или стал искать поддержку во вне. Мы можем гадать сколько угодно. Главное, что всё закончилось. Но впредь ты будешь сообщать. Обо всём. Ты и другие. Вам стоит, опять же, больше доверять старшим. И больше доверять лично мне. То, что этого доверия нет — моя ошибка. — Наша. Не ваша. — Глеб чувствовал, видел? Он и правда так считал. Часто винил себя. Практически за всё. И сейчас винил. Слабое беспокойство заставило спросить снова. Пока не ушёл, пока не попрощался. — А что будет с ними? — Усталость. Усталость Николая была такой сильной, что Глеб и сам ощутил её. Она наваливалась на плечи и грудь гранитом. Они оба понимали, о ком вопрос. — Вы могли убить их там. Это наверное было бы легче. — Да. Мог. Но я вообще никого без нужды не убиваю. Тем более, дураков. И детей. — «без нужды», — слова царапнули их обоих. — Их злостью, подростковым максимализмом и подростковой же глупостью воспользовались, вот и всё. На этом я прощаюсь, Малиновский. И ухожу. — Спасибо вам. — Вот и всё, что Глеб смог сказать. Николай поднялся. — Завтра я наберусь сил — и ты получишь заслуженную выволочку. — Значит завтра вы придёте. Он кивнул. Ореховые глаза улыбались. — Кстати с новым годом тебя, Малиновский. Тихое «и вас» слилось со щелчком двери. Глеб до утра остался совсем один.***
— Какая вожжа попала тебе под хвост? Эта грязная работа — моя грязная работа. — Николай шагал размашисто и широко. Тем самым уверенным, твёрдым шагом, который скрывал под собой смертельную усталость. — Ты не видишь ауры так, как вижу их я. Я избавил тебя от того, что должно было сделать. — Я не говорю, что ты не должен был стрелять в этого пацана. Я говорю, что этого не должен был делать ты. Это моя работа. Только моя. — Николай уже видел впереди дверь своего кабинета. Дверь обещала кресло. Мягкое кресло и относительную уединённость. О чём ещё можно было сейчас мечтать? — Я спас тебя и твою совесть, старик. И больше ничего. — Ценой своей. — Мстислав держался немного позади, и видеть его лица Николай не мог. Он в молчании повернул ключ в замке, распахнул дверь, щёлкнул выключателем. Всё это было медленно, слишком медленно нерабочей левой рукой. — Не понимаю, — пробормотал николай, позволяя наброшенной на плечи куртке соскользнуть на пол. — Не понимаю, почему вы все вбили себе в голову, что меня надо спасать. — Он наконец рухнул в кресло. Мстислав остался стоять у двери, опершись плечом о стену. — Это было слишком самонадеянно — уходить в одиночку. — Я всё рассчитал. Всё, кроме Малиновского. — А он. Там. Был. И ты должен был учитывать любое непредвиденное вмешательство. Любое. — Даже такое дурацкое… героическое, отчаянное… и абсолютно дурацкое. — Николай запрокинул голову, упёрся глазами в потолок, а затылком — в потёртую спинку кресла. Где-то вне зоны видимости прозвучали шаги Мстислава и шорох поднимаемой им с пола куртки. — Оставь, — вяло махнул здоровой рукой Николай, — пусть валяется. Грязнее уже не будет. Мстислав терпеть не мог беспорядка. В молчании он повесил куртку на положенное ей место. Медленно приблизился. Ладони тяжело ударились о столешницу. Он тоже устал. Опирался грузно. — Если бы не Милка, я поступил бы так же. И многие наши бы поступили. — И ты ещё спрашиваешь, почему я ушёл один. — Это тоже самое. — Старый стол чуть слышно поскрипывал. — Что там твой спаситель? Я думал ты там и уснёшь. — Хмыкнул, не дождался ответа. — Жаль, что ты не видишь ауры так, как я. У этого твоего Малиновского аура красивая. Такие я встречаю не часто. — Я и без ауры вижу. Хороший мальчик. Глупый… — Нет, ну заладил же… Глупый да глупый. Неблагодарная ты скотина. — Благодарная. Я. Скотина. Спасибо, Бакулин, что припёрся меня спасать. — В повисшей тишине Николай медленно сделал то, что собирался — перезарядил пистолет, сменил аккумулятор в рации и выгреб из стола подаренные, казалось, вечность назад конфеты. Всё это время Мстислав молча наблюдал, не меняя позы. — И как бы я жил без твоего «спасибо», — протянул наконец. Потянулся к плечу Николая. Тот вовремя отдернулся в сторону. — Хватит. Меня. Спасать. Ты тоже устал. Нечего тратить дар. — Тебе бы не помешало. — Я бессмертный. Помнишь? Светлые глаза Мстислава в электрическом свете казались по-кошачьи желтоватыми. — Бессмертный, но не железный. — Просплюсь — пройдёт. Добравшись до комнаты и кровати, Николай ещё долго лежал и смотрел в вечерние сумерки красными от усталости глазами. Он не заслужил того, чтобы его спасали. Никто. Никогда. Никак. Это Николай втянул их во всё это. А они его уважали. В огонь за него и в воду. Свой путь к искуплению он начал тогда со лжи. Николай уже был взрослым. Достаточно взрослым для того, чтобы умолчать о своей вине. Он активно включился в спасательную операцию, он сумел воспользоваться тем уважением старших, которое получил за то, что поставил и удержал самый первый и важный щит. Грех отца на плечи Николая не возложили. Кроме одной, не возложил никто. Мать с Николаем даже не попрощалась. Он помнил опустевшую квартиру, помнил найденную записку — четыре слова: «я никогда не прощу». Он хранил этот пожелтевший клочок бумаги. Клочок причинял боль одним своим существованием, но выбросить его Николай не смог. Выбросил другое. — Теперь у меня останется только имя. А больше от прошлого мне ничего не нужно. Так и шёл дальше. Как Николай. Без отчества. Без фамилии. Сам по себе — Николай. Больше с собой вперёд ничего не взял. Сперва с этим его чудачеством смирились, позже привыкли и даже зауважали. Со всеми его странностями, Николай стремительно заслуживал уважение. Он твёрдо решил: в ту роковую ночь выжил для того, чтобы всё исправить. И Николай шёл к этому шаг за шагом. Это не было просто. Это не было быстро. Это была новая реальность, в которой Николай и другие учились жить. Исследовательский центр постепенно превратился в армию, а маленький Николай — в генерала, господина главнокомандующего. Только тогда он наконец узнал что-то о матери. Только тогда смог с ней поговорить. Только тогда узнал, что в ту ночь их выжило не двое. Их выжило трое. Трое. Маленькая Василиса. Николай приехал в киев непрошенным и незваным, чтобы её увидеть. Мать прогнала с порога. «Я никогда не прощу» — четыре проклятых слова. Василиса позвонила сама. Когда что-то менять и искать прощения было поздно. Николай тяжело опирался на черенок лопаты. Мокрые комья земли стучали о крышку гроба, а спину буравил не по-детски тяжёлый взгляд маленького Мстислава. В тот день Николай думал, что остался совсем один. Думал. Пока не услышал: ребёнок родился с даром. А это меняло всё.