***
— Вчера вы обещали выволочку. Время пришло? — Закат пробивался в окно, но Глеб поспешил потянуться к выключателю. Во вспыхнувшем свете единственной лампочки сверкнула улыбка. — Я сделал твоим наставником Тихона официально. По-моему это уже сурово. Глеб рассмеялся. Он так хотел быть сдержанным, но всё-таки рассмеялся. Зачем Николай пришёл снова? — Глеб напрямую спросить боялся, но, вопреки здравому смыслу, был Николаю рад. — Он мне нравится. Тихон. — Только потому, что ещё не взялся за тебя всерьёз. — Николай осторожно и медленно снимал куртку. Он старался делать это только здоровой рукой. Получалось не очень. Глебу хотелось предложить помощь, но он почему-то боялся даже пошевелиться. Если снимает куртку, значит пришёл надолго? Глеб уже успел усвоить, как это неправильно, но сейчас жалел, что вымотан настолько, что даже отчасти не может уловить эмоции Николая. Будто поняв, о чём размышляет Глеб, Николай произнёс: — я поставил щит. На тот случай, если Тихон от тебя что-то ещё оставил. — Нет. Не оставил. — Слышу сожаление. — Хмыкнул, повесил куртку. — Я просмотрел твоё личное дело, юниор Малиновский. — Глеб ощутимо напрягся. В деле ничего такого не было, просто не могло быть, но всё-таки он напрягся. — Всё так хорошо, что аж плохо. Я-то знаю, с какой завидной регулярностью ты нарушаешь правила. А вот ведь… не попался ни разу. — Я же приютский. — Зачем-то сказал. — Ну да. Но в новой роли тебе придётся уяснить: правила нарушать нельзя. Никакие. Даже мелкие. Совсем. Никогда. Особенно в том, что касается твоих новых способностей. Ты видел, к чему это может привести. — Видел. — Съежился Глеб невольно. Тихон говорил абсолютно о том же, но в его исполнении это не звучало настолько сурово и Глеб не ощущал себя каким-то непростительно виноватым. Вот она и выволочка. — Это большая ответственность, Малиновский. — Большая. Знаю. Несколько секунд Николай молчал. Потом абсолютно внезапно перешёл на совсем другое: — Сегодня мне все напоминают, что из-за этих событий мы проворонили Новый год. Да уж… действительно… «проворонили». Он что-то искал в огромном кармане куртки. Так же, как и на ней, на рукаве его форменной серой кофты скалил клыки генеральский лев. — Кажется вы меня уже поздравляли раньше. — Глеб искоса разглядывал Николая. У него впервые было так много времени. Впервые — так близко. Впервые в нормальном свете. Если бы не знал, что Николай родился ещё во времени до Разрыва, Глеб бы ему и тридцати не дал. — Мне как всегда надарили всякого. — Николай наконец закончил поиски. С ладони на простынь упала горсть конфет в цветных самодельных обёртках. — Вот, раздаю. — Глеб смотрел на конфеты молча. — У меня ещё остался кофе. Всегда с собой ношу. — Спасибо. — Подходящее и нейтральное, оно наконец нашлось. Термос у Николая был маленький, тоже старый, выглядящий не многим приличнее того, который Николаю когда-то оставил Глеб. — Без молока и сахара? — Кивок. — Извините. Это для меня слишком горько. — Фраза была двусмысленной, и в каждом из этих смыслов была равноправно правдива. Он пожал плечами. — Чего нет, того нет. Это не для вкуса, а для бодрости. Всё-таки Глеб отважился. Сделал глоток, поперхнулся. Горько и горячо. Поспешил вернуть термос. Отдать постарался зачем-то так, чтобы руки ни в коем случае не коснуться. — Спасибо. Ореховые глаза смотрели с насмешливым прищуром. Он тоже отпил немного. — Добренько. Мне, полагаю, пора. — Но не ушёл. Остался. — Тихон говорил: вы тоже учите новичков? — В свободное время. — А сейчас оно свободное? — Малиновский… — Он почему-то коротко рассмеялся. — Я не добиваю то, что осталось после Тихона. Ты хочешь учиться или тебе просто скучно? Глеб не хотел, чтобы он уходил. И всё. — Простите. Учиться. Конечно, учиться. — М-да… Двадцать минут. Засекаю. И сегодня так. Можешь спросить у меня то, что не спросил у Тихона. На дурацкие вопросы я не отвечаю. — Я ведь не смогу вернуться к своим? — Николай скрестил ноги только затем, чтобы осторожно положить на колено правую руку. — Очень болит? — Глеб понимал, насколько это глупо, но не спросить не смог. На Глеба Николай не смотрел. Глазами провожал уходящий во тьму закат. — По первому вопросу пока решаем. Завтра переведём тебя отсюда в стойло… гм… единорожий корпус, — а Глеб-то думал, что подобные шутки были популярны только в кругах «детей», — к Тихону и прочим поближе. И на ближайшую неделю ты точно там. Пока не научишься контролировать дар полностью. Второй вопрос дурацкий. На него отвечать не буду. — Конечно не будете. — Глеб набрался смелости. Он рассматривал свои кривые, изгрызенные в волнении ногти. — Потому, что это я виноват. В том, что она болит. Мне Тихон рассказал, как оно было. На самом деле. Чтобы пошло на пользу. Неудобный стул скрипнул. Николай повернулся. Тяжёлая рука легла на плечо и сжала. — Ты преподал мне хороший урок, Малиновский. Что я иногда чрезмерно самонадеян. Глеб кивнул. Вина, которую он держал в себе, хлынула через край, затопила. — Насчёт резких движений. Вы были правы. — Если бы ты бросился защищать слабого — раненного, ребёнка. Это было бы хорошо. Ты не знал, как будет. Никто не знал, как будет. Мы все действовали по ситуации. — Рука с плеча убралась. Он повозился на стуле. — Кофе? — Пожалуй. — Глеб взял не глядя, всё-таки прикоснувшись к тёплым шершавым пальцам. Залпом протолкнул в себя глоток концентрированной горечи, тут же протянул назад. Услышал, что Николай пьёт тоже. — На вкус, как отрава. Но ещё немного, и я привыкну. — Николай рассмеялся. Мягко. Закат погас. — Можно глупый вопрос? Совсем дурацкий. — Давай. Но последний. — Почему единороги? И снова смех. — Каждый спрашивает. Правда не все — у меня. Это когда-то была очень хорошая шутка. Она бы была ещё лучше, если бы мне, как обещали, сделали розовых единорогов. А прислали партию белых. — А все остальные наши обозначения? — Это уже виноват не я. Если бы я, было бы не так очевидно. И не так скучно. Глеб представил, как Николай всерьёз отправляет запрос на партию розовых единорогов куда-то в Киев. Представил реакцию Киева. Улыбнулся. Было ли вправду так? Или Николай просто сейчас отшутился? — Тихон меня предупреждал. О вашем специфическом чувстве юмора. — У меня его нет. — И протянул термос в последний раз. — Допивай отраву. Если хочешь. Глеб взял. Стиснул в ладони, но допивать не стал. — Я тоже на вас злился. Тогда. Давно. — Произнёс в полголоса, резко сменив направление разговора. Это был такой особенный просто вечер. Вечер неожиданных направлений. — Я думаю: наверное вы правы. О нашей системе образования. — Слушаю. — Мы не достаточно понимаем. Вас. И серьёзность этого. Они не достаточно понимают. Глеб прикрыл глаза, потому не увидел, а ощутил, как Николай отнимает термос. — Пожалуй, Малиновский, этот глоток пригодится мне. — Залпом допив, поднялся. — Завтра я отправляюсь к твоим, а ты — к моим. Тебе пора спать, а у меня резко прибавилось поводов поработать. — Вы ведь ещё придёте? Кивок. — Приду. Глеб не сдержался. Всё-таки подал куртку. Увлечённый мыслями, которые так внезапно заставили его заторопиться, Николай этого, казалось, и не заметил. — Доброй вам ночи. — Доброй, Малиновский. И он поспешил уйти. У стула на полу остался открытый термос.***
Следующий день пролетел в заботах. Утром — совет, бутерброд на ходу, разгулявшаяся за окном метель, собрание начальства в корпусе юниоров, долгие споры– и снова собрание. Но уже общее. Стоя в центре столовой — самого большого имевшегося помещения, Николай вспоминал, как ещё недавно старый офицер Мышка вместе с разодетыми подростками давал здесь предпраздничный концерт. Минуло всего ничего, а казалось — вечность. Впрочем, на разрыве иначе не бывало и Николай привык. Правда беда всегда приходила оттуда — не изнутри. Николай не любил устраивать длительные воспитательные мероприятия, да и не умел, если сказать по чести. Просто однажды пришлось учиться. Как и всему — с нуля. Тех, кто учил когда-то, давно не стало. Николай смотрел в серьёзные, сосредоточенные глаза подростков. Все они были на грани детства, с той её стороны, которая — уже безвозвратный путь к неуклонной взрослости. Все они пришли сюда добровольно. Осознавали ли до конца, куда и зачем идут? Уже окончательно оперившихся, уже волшебников или офицеров, Николай в дружеской беседе спрашивал иногда. Отвечали разное. Подумалось, нужно будет при случае спросить Малиновского. Впрочем, Николай и так понимал, что именно ответит приютский мальчик. Николай делал всё возможное, чтобы произошедшее не повторялось как можно дольше. Он знал: что бы не предпринял, это — не навсегда. Но Николай хотел спокойствия для каждого в своей армии. Всем им было достаточно забот от Разрыва. Все они воевали и все умирали здесь. Если допустить слабину, если не удержать людей от конфликтов и разногласий, система рухнет. Цель. После вчерашнего разговора Николаю было необходимо знать: а каждый ли помнит, зачем они все здесь, собственно, собрались, зачем рискуют и умирают? Николай был мягок — он мог шутить с подчинёнными, мог спускать на тормозах незначительные косяки. Но уважали и даже слегка побаивались Николая совсем не зря. Он старался сплотить людей не только вокруг себя, но и вокруг Разрыва. И крепко держал ежовыми рукавицами. Пообедал там же, у юниоров, заодно проинспектировав местную кухню и вдоволь насмеявшись с радушными поварами. Вчера Николай абсолютно случайно оставил термос. Это было забавно и несколько символично, однако же без бодрящей ядрёно горькой «отравы» Николаю было как минимум неуютно. Это подталкивало наведаться к Малиновскому. Николай твёрдо пообещал себе, что этого делать в ближайшие дни не будет. Даже притом, что корпус, в котором работал и жил, был соединён с волшебничьим переходом, даже притом, что несколько раз заглядывал по делам, Николай успешно игнорировал необходимость в забытом термосе. Он невзначай поинтересовался, как пацан устроился на новом месте, перебросился ментальным приветствием с пробегавшим по лестнице мимо Тихоном, а потом заставил себя развернуться — и отправиться в кабинет. Лучше ещё поработать. Лучше заняться каким-то полезным делом. Николай не будет выделять пацана излишним вниманием. А кофе ведь можно попить и из чашки, так?***
Из госпиталя Глебу, кроме себя самого, было практически нечего забирать. Он собрался стремительно, как учили. На новое место провожал скупой на слова, но приятный волшебник Юрий. Пока пересекали поселение из одного конца в другой, Юрий поделился, что — слабенький накопитель. За ночь Глеб восстановил силы и, как ни пытался отрешаться, чувствовал эмоции волшебника — Юрий был слишком неуверен в себе. Всегда сомневался. Эти колебания Глеб ощущал буквально физически. — Вообще-то нас в комнатах по двое. Но эту неделю ты будешь жить один. Это только потому, что с даром у тебя нелады и потому, что так решил твой наставник. Комнатка была относительно небольшая. Глебу, привыкшему жить сперва в огромной спальне приюта с десятком других детей, а позже — в рассчитанной на шесть-восемь коек спальне для юниоров, идея жить одному показалась с одной стороны роскошной, а с другой — пугающей неизбежностью одиночества. Времени для того, чтобы прочувствовать одиночество сполна, Глебу вполне хватило в его палате. Всё необходимое здесь уже было — щётка и паста, пижама, мыло. Кто-то даже перевёз из корпуса книги Глеба. Больше, кроме них, перевозить было нечего. Оставшись в одиночестве, Глеб вынул из кармана термос и горсть конфет. Какое-то время стоял, смотрел. Николай обещал прийти. Но он не сказал, когда. Даже глубоким вечером, вымотанный долгим занятием с и впрямь безжалостным Тихоном, Глеб продолжал наивно, по-детски ждать. Ждать пришлось три дня. Ещё целых три — Глеб успел несколько освоиться в корпусе и даже перестал перемещаться перебежками по стене. Первый из дней действительно делал так, опасаясь попасться кому-то на глаза в неподходящий момент. Глеб понимал, что совсем неуместен здесь. Чувствовал: этим людям, которые на порядок старше, которые важнее и лучше, мешать нельзя. Усталый после занятий, Глеб отключился рано. Даже не спустился поужинать в первый вечер. Ночью проснулся от сосущего ощущения голода. Поколебавшись, медленно съел одну медово-ореховую конфету. Голод притупился, но не исчез. Здесь не кормили по расписанию, как в корпусе юниоров. Готовую еду и продукты привозили на общую кухню. Каждый ел то, столько и тогда, когда сам хотел. Пробираясь по слабо освещённому коридору в полуподвальное помещение, Глеб ощущал лёгкое дежавю. В корпусе стояла сонная тишина, но по мере приближения к цели всё более отчётливым становился непрекращающийся гул огромного холодильника. Щёлкнув выключателем и сощурившись на несколько секунд, Глеб поспешил засунуться в холодильник, и как раз сосредоточенно выковыривал сосиску из упаковки, когда из-за спины прозвучало добродушное: — Смотри-ка, таракан. Глеб подскочил, обернулся с сосиской. — Где? — Да вот же. — У Большова стола с микроволновой печью стоял и улыбался одетый в пижаму Тихон. — Маленький тараканчик Глеб. Или мышонок? Поспешив захлопнуть холодильник, Глеб прижался к нему спиной так, будто хотел раствориться в его белоснежном пластике. — Я… Извини. Простите. — Нет, всё-таки Тараканчик. — Наставник рассмеялся. Большая ладонь накрыла электрочайник. — Чай будешь? Да отлепись ты от холодильника. Сам не гам, и другому не дам. Глеб отскочил. — Я пожалуй пойду. — А зря. — В руках телепата уже появились яйца, а на плите — угрожающего вида чёрная сковородка. — Что я тебе говорил, Малиновский, помнишь? — Глеб всё ещё держал в руке так и не надкусанную сосиску. Наставник выхватил её в мгновение ока и не глядя бросил на сковородку. — Ты подожди минут десять. Тут около трёх начинается самый шабаш. Он как всегда был прав. Все как один, волшебники в пижамах подтягивались на кухню. Сонно здоровались, шутили — и оставались. Глеб сперва попытался, прижавшись к стене, уйти, но был немедленно схвачен практически за загривок всевидящим телепатом: — А яйца я кому жарю? Кое-кто расхохотался. Кажется, покраснел только бедный Глеб. А потом его как-то незаметно втянули сначала в беседу, а потом и в общую трапезу. И без зазрений совести оставили мыть посуду. Но всё это было по-дружески, с шутками, как-то не свысока. На следующий день он уже чувствовал себя несколько увереннее. Тут и там встречал знакомые лица. Одетые в аккуратную форму с единорогами, волшебники заговорщически подмигивали. Глеба, как и всех до него, приняли в «стойле» вполне радушно. Он постепенно учился справляться с даром — останавливать порывы, отсекать потоки чужих эмоций, сдерживать свои собственные. К вечеру третьего дня Тихон похвалил. Это было важно. При всей своей добродушности вне уроков, как наставник, телепат был требователен и строг. — Так, тараканчик. Смотри. Утром я ухожу на Разрыв — возиться там со щитами. Моя смена. Но на сладкую жизнь не надейся. — Глеб и не надеялся. — Праздничные выходные тю-тю, так что с завтрашнего дня тебя будут вытаскивать на физические тренировки и прочие общественные радости. А ещё обещался заглянуть ГГ. Но это не точно. Глебу не спалось. Он ёрзал почти до утра, подумывал спуститься на кухню, но аппетита не было как на зло. Это ещё не точно, но Николай обещался, а значит, вполне возможно… На рассвете терпение Глеба рухнуло. Он наконец осознал всю тщетность своих попыток, так что, поднявшись с постели, её заправил. Лучше заняться чем-то. Полезным делом. Он выполнил утреннюю зарядку, надел форму, спустился на кухню и заставил себя сгрызть одно яблоко. Это было так на него не похоже. Глеб не мог вспомнить, когда в последний раз волновался настолько сильно. Перед экзаменами? При встречи с Оксаной? — всё было не то. Совсем. Огрызок ударился о донышко пустого мусорного ведра со слишком резким, коротким звуком. Ну конечно, Глеб переживает. Ведь это ГГ, Николай. В ожидании его переживают, конечно, все. Через три часа Глеб спустился на кухню ещё раз. Он ждал Николая. Он собирался вернуть термос. И в голову пришла абсолютно дурная мысль.***
— Ну давай, Малиновский, показывай, на что способен, — произнёс Николай преувеличенно бодро с порога вместо приветствия. Это была одна из общественных комнат для отдыха и занятий. Сидевший на видавшем виды диванчике пацан подскочил, отчего-то залившись краской. Николаю оставалось только выразительно хмыкнуть и бросить куртку на подлокотник кресла. Малиновский понял без слов. — Резкие движения, да? — Вот видишь. Знаешь и сам. Привет. — Здравствуйте. — Он медленно, преувеличенно медленно сел назад. — Что именно показывать? — Долбать мой щит, конечно. Тихон рассказал любопытные вещи. Хочу проверить. Николай это действительно обожал. При всей относительной похожести, каждый новый дар был уникален. Недолгий период изучения каждого пробуждал в Николае юношеское нетерпение первооткрывателя. Если бы не гипс на руке, Николай бы потёр ладони. Пришлось лишь пошевелить пальцами в крайне сомнительном жесте. — Прямо вот так брать и долбать? — Ну да. — Мальчишка сощурился. — Тебе говорили, что твои глаза окончательно поменялись? — Николай для себя самого внезапно отметил вслух. — Да. Я уже видел. Они жутковатые. — Бывают похуже. — Чудесные на самом деле были у мальчишки теперь глаза — будто осколки сурового неба в разгар грозы. Такая глубокая, мрачная синева, переходящая в извивы пурпурных вспышек. Вспышки растворились и синева сощурилась. — Щита у вас того… Долбать нечего. Извините. — Самоуверенно. Или честно? Николай и сам не знал, отчего настроение сегодня было настолько лёгким. Он не спал всю ночь — болела и ныла рука, прошлое просачивалось откуда-то из глубин… Плюнув в итоге как на сон, так и на подушку с одеялом, Николай до рассвета сидел над расчётами нового заклинания. Нового, очередного, тщетного, как и все. Он пообещал себе, что будет наведываться к юниору как можно реже. Но так же он пообещал и Глебу: ещё придёт. В свободное время Николай по мере сил помогал в обучении каждого нового волшебника. Но никогда ещё не испытывал такого безумного нетерпения, никогда ещё не испытывал ничего сродни этому неопределяемому безумию. Николай знал, когда подойдёт время дежурства Тихона. Знал, что тот обязательно попросит его сменить. И терпеливо ждал. И дождался. Малиновский побарабанил пальцами по колену. — Весело вам… — протянул раздумчиво. Уголки его губ подрагивали в улыбке. — Сейчас — радостно. А всё равно устали. Это ваше постоянное состояние. — И пожал плечами. — Я про усталость. — Ладно. Щит прошёл. Вспышки в синеве. — Ещё и не начинал. Вы этим с порога фоните. Я только учусь закрываться. — Силён пацан. Зато понятно, чего от него ожидать. Это было паршиво на самом деле. Что у него внутри Николай никому старался не открывать. И уж тем более этому пацану. А вот теперь подвох — от него не скроешь. — А что с манипуляциями? — С этим пока не очень. — Он сидел так прямо, что Николаю то и дело хотелось заглянуть ему за спину — уж не засунул ли кто Малиновскому швабру в зад? — Но я учусь. — Это придёт с опытом. И со временем. — Да я уж понял. — Какое-то время он помолчал, а потом спросил: — как ваша рука? Или это опять дурацкий вопрос? — Нормально. — Лжёте. — Вот ведь… — Николай в задумчивости пошевелил пальцами. — Паршиво, но сойдёт. — Теперь правда. Вы термос тогда у меня забыли. — Светло улыбнулся. — Вот. — Комнатка была небольшой. Длинны двух вытянутых рук хватило, чтобы Николай забрал, не вставая. Термос оказался неожиданно тяжёлым и тёплым. — Без молока и сахара. — Глеб прикусил губу. — Хоть и отрава. Николай щёлкнул крышкой и сделал глоток. — Сойдёт. — Стало почему-то тепло от этого кофе — горького, как и нужно. Пацан зажал ладони в коленях. — Рад, что вы пришли. Глупость. Какая глупость. Николай проигнорировал. Чтобы не сказать лишнего. Чтобы не «фонить» чем попало. — По тебе решили. Вернёшься с понедельника к своим. Но заканчивать придётся экстерном. И много работать. Тихон продолжит заниматься с тобой в твоё свободное время. Николай сперва не хотел отправлять назад. Какая-то новая, доселе незнакомая его часть требовала оставить среди волшебников, где сам Николай бывал на порядок чаще. Здравомыслие однако же подсказало: чем лучше пацан доучится, тем больше шансов выжить у него будет. Это было правильно — позволить ему доучиться. Правильно, верно. — А вы? — Что я? Синева исчезла под веками. — Простите. Николай тяжело вздохнул. «Нет, я не смогу с тобой заниматься. Это вообще какой-то идиотизм», — должен был сказать. Не сказал. Не смог. — В моё свободное время. Если оно будет, — произнёс вместо этого. И судорожно глотнул горячей бодрящей горечи. Он не должен был обещать. Не должен был соглашаться. Но что-то непостижимо тянуло к этому, казалось, обычному пацану. И Николай поддался. Он просто никак не мог бы ему солгать.