***
Пепельница ворвалась в творчески-рабочий хаос кабинета, будто к себе дамой — отвоевала место на подоконнике, уютно расположившись между электрочайником и деревянной рамой. Николай её уже даже не убирал. Когда с ним такое было в последний раз? Десять лет назад? Двадцать? — Чем тебе не угодил Малиновский, Коля? — Ты будешь приходить с этим вопросом каждый день? — Николай стоял у окна, сам того не замечая, ритмично постукивал ногтем по холодному стеклу чашки. — Мал. Слишком мал. — Мал, да удал. — Да ну… — Николай сделал короткий глоток, скорее не отпив, а прикрывшись чашкой. — Опять накурил на всё крыло… Кота на тебя не хватает… Смешок и вздох. — Это моё крыло. Тихон кивнул. — Ну да. Но ты несправедлив к Малиновскому. Это был чертовски сложный день. Всю первую половину Николай провёл в расчётах и наблюдениях за Разрывом. Как и всегда, он вместе с прочими волшебниками пытался предсказать его ближайшую активность. Вторую половину убил в ничто — проверками поставок, договоров, подписыванием разного рода бумаг и звонками в Киев. — Не понимаю. Как ты… Ты?.. мог поцапаться с пацаном? — Тихон… — Это был почти правительственный рык. Почти. Николай прошёл к креслу и грузно в него упал, едва не выплеснув на себя кофе, чашку с которым держал в руке. — Я три часа обсуждал с разного рода личностями, сколько вам и мне понадобится трусов, носков, платков, яиц, щёток, картошки, мыла и прочей дурацкой хрени, которой у меня тут на целый талмуд. Если ты хочешь покапать кому-нибудь на мозг своим Малиновским, иди и поймай себе любую другую жертву. А мне сегодня капать бесполезно. У меня уже не осталось мозга. Выели. — Тихон присвистнул. Николай грохнул чашкой о стол. Кофе лишь чудом остался в её пределах. — Если тебе так будет легче, я ни с кем не цапался. Я вообще ни с кем никогда не цапаюсь, если кто-то ещё этого не усвоил. — И снова свист. — Это соловей. Успокоительный. — Тьфу. — Хочешь зяблика? — Тихон! — И тишина. Тихий, едва различимый щебет. — Ты… Канарейка! — Это релакс. — Я близок к точке кипения. — Так что с Малиновским? — Господи-боже мой… — Ты атеист. — Агностик. Если бы на столе не стояла злосчастная чашка кофе, Николай бы с размаха стукнул о него лбом. Уж больно хотелось. Просто невыносимо. Лбом Тихона. Но вместе с тем изнутри наружу внезапно прорвался какой-то истеричный, безумный смех. Николай смеялся впервые за две недели. И впервые за две недели ему хотя бы на мгновение стало немного легче. Тихон собрался что-то сказать. Николай опередил: — Так что с Малиновским? Ты уже можешь даже не говорить. Каждый раз, когда твой рот приоткрывается, оттуда автоматически вылетает именно эта фраза. — Вот видишь… ты уже и сам знаешь. — Попугай. Новая птица в твоём репертуаре — попугай. Долго здоровенный волшебник не размышлял — прочистил горло, запрокинул голову… — Так что с Малиновским? — Прохрипел тем самым непередаваемо странным голосом из мультфильма. Снова захотелось смеяться, но Николай не стал. — Да ничего с Малиновским. Просто он слишком мал. Один юниор у нас погиб. Этого мне жаль. Жизнь я ему спасаю. — А ведь это была ложь. Пусть и отчасти — ложь. — Не хочет он, чтобы ты его спасал. — Мне плевать, чего Малиновский хочет или не хочет. Мал ещё. Оценит потом. — А ты пожалеешь. — Плевать… Да… с чего ты взял? С минуту они молчали. Тихон просто стоял. И просто смотрел. Николай барабанил пальцами по столешнице. — Хотел бы я залезть в головы вам обоим, — пробормотал наконец телепат раздумчиво. Николай хмыкнул. — В моей — потёмки. — И не солгал. — Тихон наконец отлепился от стены, заслонил окно. Николай вдруг явственно ощутил, как волшебник похож на отца, если стоит вот так — такой же огромный и, как когда-то отец, закрывает свет. — Тебе не пора ли, Тихон? — Это куда? У меня выходной. Из обязанностей сегодня было только занятие с… — …угу. — Перебил. Дурак. — Не «куда», а откуда. Отсюда. Куда угодно. Поужинай пойди, например. — Поужинать- — это тебе пора. Ты со своими сигаретами стал двумерным. В курсе, что курение убивает? Смешок. — Меня? М-да… это конечно косяк. Но… Будешь жить вечно с дерьмом в лёгких. — Оно будет потрясающе гармонировать с дерьмом в моей голове. — Николай допил кофе. — Я сыт вот этим. — Э нет, Коля. — Тихон возвышался даже слишком близко. — Ухожу не я, а мы вместе. Ужинать. Пожарю тебе яйца в коем-то веке. — Ты жаришь мне мозги. — На самом ведь деле он был чертовски прав. Николай медленно встал, потянулся. Ломило спину. — Добренько. Идём. — Вот и прекрасно. Личная кухонька Николая была совсем крошечной. Огромный Тихон заполонил её собой практически целиком. — М-да… а вдвоём тут не развернуться. Садись-ка. Буду тут хозяйничать. Николай был на возражения не настроен. Раз Тихону так хочется примерить на себя роль генеральской няньки, то чёрт бы с ним. Пусть примиряет. И жарит себе, что хочет. И Николаю, что хочет, жарит. Лишь бы о Малиновском больше не заговаривал. Злился ли Николай? Конечно, безумно злился. Долго стоял, и курил, и давился дымом. Давился воспоминаниями, давился своей виной. «Кем нужно быть, чтобы прийти к такому?» Он и сам себя часто спрашивал. Кем? «Столько людей умирает здесь. Из-за того, что кто-то один решил ограбить другой мир». Он говорил не о нём, ведь о нём не знал. Но он говорил, как было — искренне, прямо. Глеб не умел иначе. Николай уже слишком хорошо его изучил, слишком успел подпустить к себе. Слишком размяк, раскрылся. — Тебе два яйца? Кивнул, не услышав слов. Тихон что-то насвистывал. Зябликом? Соловьём? Николай задумался по-настоящему десятки лет назад. Задумался: а если всё тщетно? Тогда впервые до слепоты вглядывался в мёртвые лица своих ребят. А ночью курил. И смотрел в окно. Потом была слабость, позорная слабость — холод у виска, тяжесть в руке, щелчок. И ничего. Ничего. Совсем. Он снова и снова нажимал, внутренне замирая. Курок подавался. Куда исчезали пули? Чёртов проклятый дар. Тот самый порог. Николай заболевал, получал лёгкие ранения. Но он не сумел себя убить. Ничто не сумело его убить. Позже пожалел, что вообще пытался. Это была слабость, слабость и глупость. Сбежать в милосердный покой? Заслужил ли Николай право сбегать после того, что сделал? — Твои яйца. — Благодарю. — Здесь был один стул. Тихон остался стоять с вилкой в правой руке и сковородкой — в левой. — Хоть бы тарелку взял. — Так вкуснее. Николай лишь хмыкнул. По схожести даров, Малиновскому с наставником повезло. Николай знал, о лучшем было глупо даже мечтать. Лучшего он бы не смог придумать. Уж точно не себя. Это, казалось, вечность назад происходило здесь. Импульсивно, необдуманно. Ложка, вторая — сгущёнка, в термос. Плевать на всё. Ведь если они столкнулись, то значит же это зачем-то нужно? Пусть Николай будет дураком, эгоистом, пускай кем угодно будет. Он собрался — и пошёл. Пацан им искренне восхищался, бросался за него умирать. С пацаном было уютно, спокойно — даже не описать. Чем мог ответить Николай? Добавить сгущёнку в свою отраву? Потом иллюзия рухнула. И в этом никто не был виноват. Кроме Николая. Потому что забыл, кто он, забыл, что на его руках. Потому что посмел на что-то надеяться — старый такой дурак. Отослать Малиновского — вот всё, что он мог сделать — сохранить ему жизнь. Они встретятся. Ещё один раз. И Николай скажет правду. Он так устал молчать, так устал быть героем для всех, всегда. После того, как ушла Василиса, правду о Николае знал лишь один Мстислав. Правда сейчас наружу рвалась раскалённой лавой. — Завтра у юниоров закрытие зимних эстафет. Николай, углубившись в себя, позабыл о Тихоне. Чуть не подавился куском желтка. — Да? И что? Я обычно на них не хожу. — А зря. — Тихон старательно выскребал остатки яйца со сковородки вилкой. — Сходил бы, посмотрел, какой потенциал собираешься отослать. — Сейчас я возьму эту твою сковородку… И продемонстрирую тебе её безусловный потенциал. — А это ты зря. — Угрожаю? — Нет. Отказываешься. У пацана, — отвернулся, бросил посуду в раковину, — мощнейшая мотивация. Он за один только месяц так вырос — на это надо посмотреть. — Знаю я, какая у него мотивация. Звон. И поток воды. — Я только предложил. Ничего больше. Не хочешь — не надо. Но лично я пойду. — А я — нет. Знаешь ли, у меня и без твоих Малиновских работы много.***
Купались в общем для всех душе. Это была большая комната, разделённая на десять относительно уединённых секций высокими, почти в рост Глеба, каменными перегородками. А вот дверей неведомый архитектор по какой-то неясной причине не предусматривал. К общему обзору Глеб предпочитал становиться всегда спиной. Мылись шумно — со взрывами дружного хохота, шутками, брызгами и клочьями мыльной пены. Как и в столовой, здесь можно было услышать множество интересного. Обсуждали насущные вопросы, занятия, преподавателей и Разрыв. Старшие подтрунивали над младшими, младшие стыдливо жались к стенам и спешили скорее закончить все свои банные процедуры. Именно здесь было легко определить, какой новичок, откуда. Приютские никогда, никого не стеснялись. А вот Глеб продолжал. Хоть и был таковым. Хоть и на старшем курсе. Сегодня в центре обсуждений было завтрашнее закрытие сезона зимних эстафет. Эстафеты начались с первым снегом и длились почти до конца февраля. На занятиях и вне их юниоры тренировались проходить полосы препятствий — выносливость, реакция, ловкость, скорость, гибкость мышления. Из лучших к концу формировались команды. В этом году набралось всего две. Глеб не горел желанием участвовать в финале. Но так уж получилось — уж слишком он был хорош. Слишком — и сам это понимал. Его команда наверняка победит. Конечно, символически, ведь всё, что происходило здесь, делалось ради будущего, ради работы с Разрывом. И чтобы подольше выжить. Командование тем не менее поддерживало соревновательный дух. Это мотивировало юниоров интенсивнее тренироваться, становиться лучше и добиваться большего. — Они перестраивают полосы на завтра. — Чтобы слышать друг друга здесь, приходилось повышать голос. Шум и плеск всё равно заглушали и искажали. — Помните ту яму с грязью? И волшебников, которые её подогревали, чтоб жидкая была? Взрыв коллективного хохота. Глеб помнил — и яму, и то, как долго оттирал эту вонючую грязь с себя. Зная специфическое чувство юмора одного конкретного человека, Глеб был готов поспорить, что к отдельно взятым пакостям свою правительственную львиную лапу мог приложить от нечего делать и сам ГГ. — Как думаете, что они на завтра приготовят? — Яму с дерьмом. И хохот. Глеб улыбнулся тоже. С ГГ бы сталось. Или не сталось? — Жаль, что Николая не будет завтра. — Кто говорил? Вода искажала голос. Голос кого-то из младших. Другой — в ответ. — Тот уже потом будет. На награждении. Зачем бы ему завтра приходить? Любоваться, как ты стучишь зубами и получаешь мешком в лицо? — Ты. Глеб мысленно усмехнулся. Эти — из разных команд. Хорошо хоть лишь подтрунивают — с юмором, мирно. В этом была видна тщательная работа офицеров. Поддерживая соревновательный дух, они сводили на нет любые проявления нездоровой конкуренции и вражды. Глеб на мгновение приоткрылся. Возбуждение, волнение, предвкушение — чужие эмоции хлынули со всех сторон. Откуда-то издалека прилетело совсем здесь неуместное. Глеб поспешил закрыться. Опять от рукоблудов нахватался. А оно ему надо? Бросил взгляд вниз — да твою ж мать. И выкрутил на максимум холодную воду. Едва не завизжал, но эффект прошёл. Глебу нельзя, совершенно никак нельзя принимать на себя такое. В особенности здесь, в особенности при всех. Даже невзирая на то, что тычется носом в стену. Уже ночью, лёжа в своей постели, Глеб внезапно осознал, что просто безумно переживает. Если его команда победит, у него будет шанс увидеться с Николаем. Получится ли сказать хотя бы слово? Получится ли удержать хотя бы на минуту, попытаться прочесть, что у него внутри? Нужно сперва победить, а потом уж думать. А Глеб был намерен победить. Не только ради того, чтобы встретится с Николаем, но и для того, чтобы наглядно показать, как это глупо — пытаться отсюда отправить Глеба.