***
Николай узнал обо всём лишь утром. Чудесное было утро — солнце отражалось в заснеженных кронах, глядя с глубокой, яркой голубизны. Николай всегда просыпался рано — он был готов вскочить в любой момент — по сигналу рации, по звуку сирены, по мерзкому писку звонка, означавшему, что кто-то срочно нуждается в его, Николая, присутствии и внимании. Николай стоял у окна на кухне, думая о том, что впервые за много дней руки сами собой не тянутся к сигаретам. Скоро Николая подхватит, закружит череда рутинных обязанностей. Но он просыпался рано, выигрывая себе благодатное время покоя и тишины. В тишину вторгся противный звон. Кто-то пришёл. Кому-то Николай нужен. Сейчас. Уже. Один из ближайших помощников на пороге. — Утренний рапорт так рано? — Небольшое ЧП ночью. Доброе утро. — Давай в кабинет. — Могу отчитаться тут? — Он был старшим офицером из лис — об этом говорили цвет и размер нашивки, — одним из троих, кто каждое утро отчитывался у Николая лично. — Вчера вечером наши упустили одного гуля. Гуль достиг зелёной зоны. Мы его нагнали и ликвидировали, но есть пострадавший. — Из-за поворота внезапно вынырнула огромная фигура Тихона. Волшебник шёл стремительно, шёл к Николаю, и что-то внутри тревожно оборвалось. — Состояние пострадавшего нормализовалось час назад. Находится в госпитале, — продолжал тем временем отчитываться офицер. Николай слушал его бесстрастно. Смотрел на Тихона. — Кто пострадавший? В этот момент Тихон приблизился достаточно, чтобы сработал дар. «Коля, как ты мог отпустить Малиновского одного?! — разорвалось в сознании мощным ментальным взрывом). И всё остальное стало уже не важно. — …Потому что я старый дурак. Потому что я… — Они шли бок о бок, впечатывая следы в глубокую мягкость снега. — Да. Дурак. Это не подходящее слово. Ты сам писал эти правила. Ты сам их нарушаешь! Я отвечаю за этого мальчика. Ты сам так решил. А потом подверг его опасности. Если ты не собирался его провожать, ты мог дать ему пистолет? Ты мог позвонить мне? — Не надо меня отчитывать. Сейчас я скажу тебе что-то, о чём потом пожалею. Да, чёрт подери, отправьте меня на покой наконец с этой чередой моих тупых решений! Потому, что со всем, что касается Малиновского, всё получается через жопу! Николай стиснул зубы почти до хруста. Чтобы изо рта больше не вылетело ни слова. В молчании ощутил тяжёлую руку на плече. Стряхивать не стал, кивнул благодарно. Да, он сам писал эти правила. Да, он сам их нарушил. Демоны порой проскальзывали. В любое время суток их можно было встретить даже в зелёной зоне — особенно мелкую мошкару. Что-то по-настоящему крупное здесь попадалось гораздо реже. Но всё-таки попадалось. «нигде не безопасно» — потому вблизи Разрыва никто, никогда не расставался с оружием, потому в городах, на дорогах, почти повсюду работали отряды демоноборцев. Потому юниорам запрещалось покидать охраняемую территорию своих корпусов без сопровождения вооружённых старших, без их присмотра. Николай должен был проводить Малиновского. Должен. Но не стал. Из личных, дурацких соображений. Потому что боялся сказать лишнее, потому что боялся сделать что-то, о чём пожалеет, потому что не хотел отпускать ни руки, ни кружку, ни пацана. Когда Глеб шёл к Николаю, офицеры были предупреждены, офицеры следили за тем, чтобы дошёл невредимым. А вот назад? Назад Николай ничего не сделал. — Тебе никогда не была свойственна такая беспечность, — наконец не выдержал, снова заговорил Тихон. Николай вдруг понял, что к этому мальчишке успел привязаться не он один. Тихон был зол, зол на Николая. Тихон был первым, кому, как наставнику, сообщили. Что-то внутри кольнуло. Так странно. — Я вчера было подумал, что оставлю его здесь. А теперь не знаю. — Оставь. — Рука с плеча исчезла. — Если бы всё было по правилам, никто бы не пострадал. Если бы у него было оружие… — У него будет оружие. — До выпуска? — Николай промолчал. Тихон издал задумчивый птичий свист. — Когда дело касается Малиновского, Николай, которого я знаю, куда-то бесследно исчезает. К счастью в этот момент они подошли к госпиталю. Это избавило Николая от необходимости отвечать, но не избавило от жалящих пчёлами мыслей. Курить до трясущихся пальцев хотелось снова. Бахилы на ногах шуршали о чистый пол. — У него травмирована рука. Очень сильно. Рассечена когтями в трёх местах, — отчитывалась Валентина, ведя Николая по узкому коридору. Позади тяжело ухали шаги Тихона. — Работоспособность критически не нарушена. Но яд пробыл в теле достаточно долго и его было много, потому мальчик в тяжёлом состоянии пока. Мы поместили его в отдельную палату, как всех волшебников. От греха. Если что-то за столько лет Николай и сумел довести до идеала, так это работу своего госпиталя. В тайне гордился этим. Даже сейчас. Слегка. — Добренько. — Николай излучал спокойствие. Хотел излучать спокойствие. Пытался его излучать. Если бы здоровый Малиновский сейчас оказался рядом, наверняка бы ощутил смятение, злость, вину. Ощутил бы фальшь. — Хочу вам кое-что показать. — Они наконец пришли. Приоткрыв нужную дверь, Валентина понизила голос. — Удивительное. — И что же? — В маленькую палату Тихон протиснулся, будто медведь — в теремок. Валентина вынула что-то из прикроватной тумбочки. — Вот вам и новый уровень защиты, — протянула предмет с улыбкой. — Не было бы в кармане, мы бы его уже не смогли спасти… а так… отделался синяком. Везение. Чёртово дежавю. Николай сидел на неудобном стуле в маленькой палате, где из мебели были лишь этот единственный стул, широкий подоконник, тумбочка и кровать. Николай сидел вопреки здравому смыслу. Заставить себя встать и уйти пока что не выходило. Тихону хватило тактичности оставить Николая с мальчишкой наедине. — Я на тебя накинулся, конечно, но слушай… прости. — Они оба стояли, глядя на пацана, бледного от кровопотери и яда гуля. — Не стоило мне тебя винить. Ты бы и без меня справился. Николай кивнул. Он задумчиво вращал в руках предмет, оставленный Валентиной. — Да. Уж… Беда с этим Малиновским. — Поставил предмет на подоконник и, подумав, отдёрнул занавеску. — Пусть солнце сюда зайдёт. Его тут не хватает. У Тихона под ногами скрипнули половицы. — Пускай. Зайдёт. Зачем ты дёрнул его вчера? Что с вами не так — не пойму. С обоими. — Глупость, — Николай на Тихона не смотрел. — Просто глупость. — Оставлю тебя? — Оставь. И вот Николай сидит. А мальчишка дрыхнет. Если бы не предмет, мог бы уснуть навсегда. Николай снова и снова задавал себе одни и те же вопросы: что вчера было? Как он мог держать руки пацана, пусть это и вышло даже совсем случайно? Почему от этого было настолько тепло и больно? Почему это внезапно стало так страшно, настолько важно — видеть его рядом, слышать его, ощущать это дурацкое, разрывающее на части, глупое, пугающее, нужное чувство? Почему стало так легко от прорвавшейся, ускользнувшей из пальцев на волю правды, от этих успокаивающих слов, сказанных тихим шёпотом? А Если бы Николай потерял его — по собственной беспечности, по глупости, недосмотру? Почему он побоялся проводить? Почему не отправился следом на расстоянии? Почему, почему, почему. Ночью Николай спал, впервые за чёртовы недели он спал спокойно. Беду не ощутил, не почувствовал. Как сможет отпустить хотя бы однажды ещё куда-то? Как сможет оставить здесь? Повязки охватывали руку от локтя почти до шеи, в солнечном свете слепили белым, врезались в глаза бесстрастным немым укором. В палате было прохладно и, раздетого, Малиновского укутали одеялом, оставив снаружи лишь голову да больную руку. Николай всматривался в его лицо — спокойное сейчас, в целительном крепком сне. Непокорные светлые пряди падали на лоб, на подушку — светло-русые, солнце их золотило, делая отчасти подобными цвету мёда. То, что Николай чувствовал всё это время, то, что ошеломило его вчера — он бы так хотел убедить самого себя в том, что это манипуляции Малиновского, в том, что всего лишь дар. Но Николай нарочно однажды позволил пацану считать, что почти открыт, нарочно ослабил щиты — проверял на вшивость. Малиновский мог ощутить поверхностные, самые яркие эмоции Николая, но если бы сознательно попытался залезть поглубже, если бы попытался что-то ему внушить… Противиться бы Николай наверняка не смог, но ощутил бы, засёк совершенно точно. Как бы ни хотелось списать на магию, это была его, Николая, собственная глупость. И только его вина. Чем это было? Отчаянным стремлением одинокой души к предложенному теплу? Из чего это выросло? Николай столько лет избегал привязанностей. Настолько глубоких, настолько сильных. У него были товарищи, сердце болело за каждого в этом месте. Но, кроме Мстислава и Милки, Николай слабины ни разу себе не дал. А вот теперь… что с ним? Какое же безумие… глупость, какая глупость. Николай смотрел в спокойное, даже какое-то умиротворённое лицо Малиновского. По-девичьи узкие брови, длинные ресницы, родинка возле носа, лёгкая светлая поросль на щеках. Простое лицо. Даже слишком. Но только сейчас, во сне. Собственную руку Николай увидел как будто со стороны — как осторожно, чтобы не разбудить, отбрасывает со лба непокорные пряди, как замирает в растерянном ожидании. Гули страшны не когтями и не зубами. Больше вреда всегда причиняют ядом. Если не успеть, яд разрушает тело — сжигает, разлагает. Николай просто хочет убедиться, что всё в порядке, что у пацана нет жара. И это всё. Кожа оказалась даже слегка прохладной. Николай ощущал её под ладонью и почему-то не отнимал руки. Даже дышал через раз, тихонько, боясь потревожить сон. Под указательным пальцем топорщилась и пушилась тонкая бровь. Николай бережно пригладил мягкие волоски. Нежность волкодавом вцепилась в горло. Глупость… какая глупость. Когда Малиновский проснулся? Стало ли этому причиной непозволительное касание? Николай вдруг просто осознал перемену — тёмные осколки туманной грозы глядели в его лицо. — Вы тут. Хорошо. — Николай поспешил убрать руку прочь, хоть спешка теперь и не имела смысла. Голова пацана перекатилась по подушке из стороны в сторону. — А я вам термос не отдал. — Дурак… Малиновский. — Большего сказать не сумел. Просто побоялся, что дрогнет и выдаст голос. Вдох. — Почему… дурак? Когда Николай оборачивался к подоконнику, неудобный стул под ним жалобно скрипнул. Пальцы нашарили изуродованный предмет, отданный Валентиной. — Вот он… термос-то. — Глеб дёрнул раненной рукой в попытке её протянуть, и охнул. — Резкие движения, Малиновский. Снова. Улыбка, хмык. Вот ведь, уже научился у Николая. Термос или то, что термосом было ещё недавно, обжигал пальцы холодом. Николай поднес его к лицу Малиновского, медленно повертел. Доброе железо прогнулось, но не сломалось. Сплющенный, деформированный в трёх местах, термос более на себя не походил совершенно точно. — По-моему он сослужил отличную службу. — Зря вы его у меня оставили. — Он тебе жизнь спас. Была бы такой твоя селезёнка. — Николай произнёс слишком резко. Страх, запоздалый страх выплеснулся с каждым из этих слов. — Это был гуль, да? — Ну да. — Николай продолжал бездумно вращать в руках изувеченный термос. — Оставлю себе в коллекцию. Будет мне напоминать… — Только не надо себя винить. — Это профессиональное. Пацан попытался сесть. Николай качнул головой и, поколебавшись, прижал ладонью его здоровое плечо. Плечо было сильным, но тонким. — Не вставай пока. — У меня рука адски болит. — Пацан не пожаловался, скорее просто констатировал вслух очевидный факт. — Ну… — Сквозь толстое одеяло Николай ощущал ладонью его тепло. — Естественно, болит. А ты как хотел? Поздравляю с первым серьёзным ранением, Малиновский. Он приподнял голову, всмотрелся в бинты, пошевелил пальцами, скривился. — Насколько оно серьёзное? — Шрамы будут. — Шрамы… да ладно. — Плечо под рукой шевельнулось. — У вас вон из-за меня. — Где? А… бровь. — Заставил себя отодвинуться, заставил убрать ладонь. — Это исчезнет скоро. — Вздох не сдержал. — Они всегда напоминают о чём-то, шрамы. Это всегда какой-то урок. Глеб вдруг забеспокоился, заёрзал и всё-таки сумел приподняться. Осколки грозы всмотрелись тревожно. — Вы ведь меня не отошлёте, господин Главнокомандующий? Скажите, что нет. Солнце терялось и путалось в светлых прядях. Взгляд Николая терялся и путался вслед за солнцем. Путался и терялся — будто его ловил. — С тебя же глаз спускать нельзя, Малиновский. — Это должно было прозвучать почти, как шутка, но Малиновский кивнул серьёзно. И промолчал. — Я больше не намерен подобного допускать. — Я из-за этого, — Глеб бросил на бинты угрюмый взгляд, — долго не смогу тренироваться теперь нормально. — Да. Долго. — Красноречивый вздох. Голова Малиновского снова упала на подушку, глаза закрылись. Он думал о чём-то своём, и это что-то заставляло уголки его губ медленно опускаться. — Ты отлично шёл на эстафете. Правда, отлично, — сказал Николай, потому что хотел подбодрить мальчишку, и потому что это действительно было правдой. Если бы Николай не засмотрелся, если бы не подался вперёд, к ограждению из толпы… Ведь та ошибка Глеба на эстафете случилась по вине Николая. Как и его ранение. Глаза Малиновского распахнулись, и в них сверкнуло что-то, подозрительно похожее на лукавство. — Вы ведь из-за меня пришли. — Даже не вопрос. Утверждает, паршивец. — Не слишком ли самонадеянно, Малиновский. — Слишком. — Улыбка. — Но так ведь? Из-за меня? — Дурацкий вопрос. — Угу. — Исполненный довольства, какой-то кошачий звук. — Пока ты тут дрых, Малиновский, я думал. — Николай подбирал слова. Чтобы не сказать лишнего. Чтобы не ошибиться. — Мы с Тихоном решили, что вольной жизни с тебя достаточно. Ты возвращаешься в корпус волшебников. Радость пацана. Неподдельная радость — она преобразила его лицо, она заражала своей непосредственной искренностью. Не улыбаться ему в ответ Николай сумел лишь усилием воли. — По-моему оно того стоило. — — Что? — Рука. Нет, ну каков наглец. Кроме горячего красного вина, которым поила мама от кашля в детстве, крепче кефира в сознательной жизни Николай ничего, никогда не пил. Этому принципу изменил лишь однажды — в ночь перед свадьбой Мстислава обжёгся ромом. Пока откашливался и фыркал, хвостатый бессовестно хохотал. Они сидели в маленькой скромной квартирке — подарке Николая, на который без колебаний потратил все свои жалкие сбережения. Ведь зачем Николаю были они нужны? Квартирка была убитая, практически на окраине. Но Славик и Милка радовались ей искренне. Николай думал, что если государство продолжит ему платить, лет через двадцать сможет подарить такую уже их детям. Это было смешно. Особенно после рома. А он-то думал прежде, куда девать эти ненужные деньги при полном-то содержании. Разве что на сигареты, да на конфеты. На кофе ещё, сверхурочный. Если же задуматься об этом по-настоящему, тем, кто рисковал, платили ничтожно мало. Всего-то и хватило, что на квартирку в не самом благополучном районе, да на ремонт. Над тем, где будет жить, Мстислав долго не размышлял. Харьков был достаточно крупным городом, достаточно красивым и развитым, чтобы с первого взгляда в него влюбиться. Именно здесь в интернате училась милка, сюда поступила в мед колледж на заочное отделение. Но были ещё две важных причины. Первую отстаивал Николай — Харьков находился на достаточной, по его мнению, дистанции от Разрыва. Демоны сюда добирались не так уж часто, а, если и добирались — как и любой крупный город, Харьков был снабжён немалым количеством демоноборцев. Это тоже входило в круг обязанностей Николая, и в Харьковской команде он был уверен. Лучше защищали только столицу, но возвращаться в Киев Мстислав не хотел ни за что, никак. Второй же причиной была совсем личная, не по-мужски сентиментальная — здесь Мстислав встретился с Милкой впервые, здесь раскрыл свой дар. Слишком многое связывало его с этим огромным городом. — Я бы хотел показать тебе Харьков. И многое… вообще. — Пока на столе не было даже скатерти. Они оба опирались локтями на светлое, шероховатое дерево. Мила осталась ночевать у подруг по колледжу, а между мужчинами стаяла тарелка колбасы и бутылка рома. Они, как могли, соблюдали традицию предсвадебного мальчишника. Правда Николай на бутылку смотрел с сомнением. Его не покидала уверенность, что на первой рюмке непременно стоит остановиться. — Я завтра уеду. Я тринадцать часов, как пересёк последнюю границу. А душа уже не на месте. — Он провёл за рулём девять часов. С непривычки это было чем-то невыносимым. Было бы ложью сказать, что Николай никуда, никогда не выбирался — раз в несколько лет его непременно срывали в столицу, но тем любые поездки и ограничивались. — Остался бы у нас хотя бы на пару дней. Мила была бы рада. — Кот… — Николай смотрел на стол через пустую рюмку, которую крутил в руках, — эти пару дней вам будет не до приезжих стариков. — Точно… — он потупился. — Но это терпит. Не знаю, какое событие эпохальнее — моя свадьба или то, что ты покинул свою берлогу. — Они взаимосвязаны. Мстислав потянулся к бутылке и, несмотря на отрицание, которое Николай проявлял вербально и не вербально, щедро наполнил обе рюмки. Выпили молча. У Николая из глаз брызнули крупные слёзы. Он снова закашлялся. — Всё. Достаточно. — По телу разливались тепло и лёгкость. Впервые за долгое время хотелось петь. — Я хочу, чтобы у нас обоих завтра головы были светлыми. — Язык сыграл дурную шутку и предложение вышло смазанным. — Могу заварить ромашку. Это бы могло быть шуткой. Но ею не было. Злосчастная бутылка исчезла. В руках у Мстислава щёлкнула зажигалка, газовая конфорка вспыхнула голубым. — С …машки нужно было начинать. — Голова клонилась. — Традиции… традиции. Для счастливой жизни… чтобы я ещё раз уговорился… да никогда. Мстислав рассмеялся, шурша упаковкой чая. Сам он если и казался пьяным, то только совсем слегка. — Ты прямо как я в четвёртом классе. — Он наполнил чайник водой и остался стоять, насмешливо глядя сверху. — Ужас. Смешок. — Ну да. Горячие чашки курились паром, вода медленно окрашивалась в насыщенно жёлтый цвет. Мстислав покачивал пакетики вверх-вниз, то ли способствуя процессу, то ли всего лишь занимая руки. Николай нашёл своим лучшее применение — вытащил из стопки тонкий кусок колбасы. — Тревожно тебе, кот? Он пожал плечами. — А то как же… Это же Милка. С неё станется сказать «нет». — С неё-то… да ну. — Ну да. Знаю, что не скажет, но… глупый такой страх. Наверное любовь делает слегка идиотом. — Слава… не слегка. Пауза. Мстислав в тишине выбросил пакетики в стоящее у раковины ведро, а Николай дожевал колбасу. Ром развязывал язык, делал голову лёгкой, а мысли — глупыми. — Каково это? — Спросил. Вернувшись на табурет, кот посмотрел рассеянно. — Каково что? Готовиться к свадьбе? — Ну да. Но и вообще. Любить. — Милку? — Лицо у Мстислава сразу же стало дурацким. — Как на аттракционе. Дух захватывает. И радостно, и страшно, и хорошо. Ну… это ведь Милка. Тогда Николай не понимал, не мог до конца понять. — Это ведь Милка, — повторил задумчиво. — Я этого вообще не умею, Слава. — Любить? Смешно. — Отчего же? — Странный это был разговор. Для Николая, странный. Но выпитый ром гулял и бурлил в крови. Сперва Николай любил мать и отца, теперь — полюбил Мстислава, бесконечно привязался к маленькой милой Милке. Это было другое, было совсем иначе. Кроме этого в жизни у Николая был лишь один разрыв. — Я думал ты шутишь, Старик. С твоими-то данными… — Нет. Не шучу. — Глоток. Чай оказался вкуснее и лучше рома. — Как-то не до этого. Или я и правда не умею. — Ты? — Мстислав смотрел на свет сквозь тонкий кусок колбасы. — Может просто время ещё не пришло, старик? Вот лет через сто, глядишь. — Значит, говоришь, как на аттракционе… Тогда Николай не стал говорить, что огромные аттракционы и парки развлечений, как и многое другое, видел лишь на картинках в книжках. В его жизни были вина, и Разрыв, и боль. Места же для любви в жизни Николая как-то не оставалось. Но, возвращаясь из госпиталя сегодня, он вдруг вспомнил тот давний, глупый, единственный пьяный разговор. — Как на аттракционе, — пробормотал одними губами. Это была глупость. И было Николаю радостно, и сладко, и страшно от этой глупости. Он, вероятно, просто сходил с ума.И радостно, и страшно
19 июня 2022 г. в 00:41
Глеб несколько раз приходил в себя. В первый — от боли и тряски — его несли.
— Аккуратно, ребятки. Аккуратно. — Раненную руку жгло нестерпимо. Запах сигарет и спирта, пятна в глазах сверкают, переливаются. Боль в боку, слабость.
Во второй раз очнулся от бьющего в лицо яркого света, от собственного вопля, от того, что что-то плотное резко засунули в рот:
— Прикуси-ка. Вот так. Хорошо, пацан.
И снова темнота. Мелькающие вспышками картинки — будто фотографии на стене. Боль сквозь забытьё. И запах сигарет. Даже сильнее спирта.