***
Николай терпеть этого не мог. Сначала заключать контракты, а потом переписывать имена и номера, чтобы отправить в Киев. Кого-то — через месяц, кого-то — через несколько лет, но всё-таки практически всех — отправить посмертным списком. Николай долго барабанил пальцами по хрупкой бумаге, по распластанной, неуклюжей букве «М» над тонкой чёрной линией поля подписи. «Малиновский Глеб. №8611; Группа — волшебник; способность — эмпат». Вот и всё. В следующий раз, когда Николай достанет контракт из папки, Глеба уже не будет. Бумага исчезла среди других, папка «К-Н» заняла положенное ей место в разбитом на несколько таких алфавите. На красном пластике остались влажные отпечатки от пальцев. Успокаивало только одно — теперь этот чёртов мальчишка хотя бы вооружен. Николай каждый день будто невзначай интересовался его состоянием. Сам не пришёл ни разу — так было правильно. У самого Николая была масса дел, которым с присущим пылом и отдавался. Сегодня на дела себя наскребал едва. Но всё-таки наскребал. А как же иначе-то? Сегодня Николаю передали книги. Такое происходило редко, потому что контрабандные книги доставать выходило конечно же регулярно, но книги были какие попало. Какие попало Николая не устраивали. Из плевел он выбирал только зёрна. И медленно, слишком медленно переводил. Николай черпал знания западных волшебников крохотной ложкой из океана почти по капле. И переписывал для своих. Этим занимался до заката. Лишь, когда света снаружи стало недостаточно, чтобы нормально видеть, Николай вдруг вспомнил, что съел за сегодня один единственный бутерброд. Бутерброд был настолько давно, что, для поскуливающего желудка — это почти неправда. Николай пролистнул страницу, выдвинул ящик стола, нашаривая истрёпанную закладку — и в этот момент услышал робкий, какой-то почти что мышиный стук. Кого там принесло? — Добро! — крикнул, наконец обнаружив закладку как обычно не там, где рассчитывал её найти. — Господин Главнокомандующий, вы… извините… можно? Рука с книгой опустилась на столешницу, а закладка почему-то выскользнула из пальцев, снова скрываясь в тёмных недрах захламлённого ящика. — Чего тебе, Малиновский? Входи. И щёлкни выключателем по дороге. Оттого, что Николай слишком долго молчал, в горле образовался комок, и пришлось прокашляться. Звук получился сухой, а горло сдавило снова. В электрическом свете светлые волосы парнишки казались рыжими. Он явно пришёл по переходу — опытный, внимательный взгляд Николая тут же отметил отсутствие куртки, летнюю кобуру на поясе, белое пятно нашивки-единорога. Малиновский прятал левую руку за спиной и держался скованно. Несколько лишних секунд мялся, молчал и кусал губу. — Я… это, — пробормотал наконец, — принёс вам тут, — и выбросил руку вперёд. Будто капитулировал. Будто долго не мог решиться на это простое движение. В руке что-то поблёскивало. — Термос… принёс, — зачем-то добавил мальчишка тихо. И потупился. — Новый. Николай медленно выпустил книгу из пальцев, медленно повернулся в кресле. Горло опять сдавило железной хваткой. Малиновский так и стоял с протянутой вперёд рукой, с опущенными плечами. Больше всего походил на бездомного пса, который идёт за лаской, но всё-таки боится, что прямо сейчас ударят. А Николай сидел. И смотрел. И пытался понять, что прямо сейчас должен ему сказать. Всегда готовый к неожиданностям, подобного Николай всё равно ожидать не мог. — Откуда? — прокаркал наконец. Прокашлялся снова. — Валентину попросил. А ей прислали. — Надо же… — Николай хмыкнул. И тут же добавил. — Должен теперь ей? — Так пособие же по сиротству. — И даже попятился, руку уронил. — Вы… возьмёте? Кивок. Николай потянулся. Термос — маленький, лёгенький, тёплый от того, что парнишка долго его держал. И пальцы, которых Николай касался всего мгновение, тёплые тоже. Слишком. — Удивил, Малиновский. Не надо так было делать. — Надо. — И он сделал ещё один маленький шаг назад. — Я рад, что взяли. Спасибо. Пойду. Извините. — И отвернулся — поспешно, резко. Николай тупо наблюдал, до побелевших костяшек вцепившись в термос. Перед глазами снова и снова всплывала распластавшаяся по белому, небрежная буква «М». Время. Сколько Малиновский сумеет продержаться? Как долго Николаю удастся его беречь? — Термос-то пустой… — сам для себя неожиданно произнёс Николай почти в последнее мгновение. — Да, — Малиновский обернулся, держась за дверную ручку. — У нас там просто кофе совсем не осталось уже. — И улыбнулся — светло, широко. — Простите. С того страшного утра прошло уже шесть дней, пять из которых пацан пролежал у Кошек. Этот — шестой. Ведь мало на самом деле. Но что-то внутри Николая свернулось щемящей болью. Какая заразительная была улыбка у Малиновского, какая искренняя. В точности, как он сам. А что Николай? Как на аттракционе. — У меня вроде был ещё. Кофе. — И Николай снова прокашлялся, зачем-то втянул воздух, хоть в воздухе не нуждался. — Можешь задержаться. Если хочешь. Малиновский никогда не умел скрывать свои эмоции. Вот и сейчас — просиял, засветился. А почему? Что-то внутри кольнуло. Потому что Николай — генерал? И всё. Опершись ладонью о край столешницы, Николай поднялся, кивнул пацану: — Садись. Мышцы буквально застонали, изнывая от благодарности. Николай не смог отказать себе в удовольствие слегка потянуться в плечах и спине, и в шее. Мальчишка тем не менее бросился к чайнику тоже. — Я сам бы сделал. — Николай хмыкнул. И щёлкнул маленьким рычажком. — Сказал же тебе, садись. Но мальчишка не послушался снова — остался стоять почти рядом, медленно озираясь. — А нас к порядку приучают, — протянул наконец раздумчиво. В конце фразы вольготно расположилось явственно ощутимое троеточие. Николай оглядывал подоконник в поисках хотя бы одной кружки. Где-то ведь он её встречал совершенно точно. Где-то ведь видел. Даже, вероятно, сегодня утром. — Когда мне было пятнадцать, у меня тоже был порядок. Вот поживёшь с моё… — Искомая кружка оказалась почти под носом и, вот ведь приятная неожиданность, была даже чистой. — Значит, чтобы разбрасывать носки, мне нужно прожить сто лет и быть генералом? — Ты видишь здесь носки? Кабинет заполнился нарастающим шумом вскипающего чайника. Бледные пальцы пацана бесшумно танцевали над подоконником. Это он что же, волнуется? Сначала прицепился, а теперь занервничал? — Я образно сказал. Про носки. — Ну да… — Рычажок щёлкнул, возвращаясь в исходное положение. — И мне, кстати, ещё не сто. — Вода весело зажурчала. Гранулы кофе тотчас затанцевали, закружились в её потоке. Малиновский потупился. — Всё равно срач тут у вас. — Знаешь, сколько я его наживал? — А что с очевидным спорить? Николай принялся осторожно размешивать кофе в кружке. — Главное, чтобы в делах порядок был. И в том, что важно. Остальное пускай валяется, где ему угодно. — Насыщенно горький, жжёный кофейный запах разбередил голодный желудок, и тот поспешил напомнить о себе громогласным урчанием. Мальчишка предыдущую тему не продолжал, потому Николай предпочёл спросить о сейчас для себя насущном: — а ты сегодня ужинал, Малиновский? Мальчишка покачал головой. — Нет. Но я, — поспешил, — не голодный. Был. Извините. И, отвернувшись, уставился куда-то в густые февральские сумерки сквозь стекло. — «Да» или «нет» было бы вполне достаточно. — Николай принял решение без колебаний. Решение было поддержано и одобрено экстренным советом внутренних органов, и с мозгом не обсуждалось. — Бери стул и пойдём со мной. Я чертовски голоден. Составишь мне компанию. Раз уж ты тут. Привыкший выполнять беспрекословно, за ближайшую спинку Малиновский схватился молниеносно. Ту минуту, которая потребовалась, чтобы дойти от кабинета до крохотной кухоньки, Николай в красках представлял реакцию пацана на то, какой не поддающийся описанию беспорядок умело разводил и исполнительно поддерживал там. Реакция и впрямь оказалась бесценной. Выражение лица Малиновского мгновенно прошло все необходимые стадии — от отрицания до принятия. Тем не менее пацан предпочёл промолчать — в тишине разместил стул на единственном относительно свободном пяточке около подоконника, служившего здесь столом, и вопросительно уставился своими нечеловечески-синими глазами. — Что дальше? — Сидеть и ждать. — Николай уже извлёк пару тарелок из чистой груды, и целеустремлённо направился к холодильнику. Холодильник поприветствовал одинокой палкой колбасы, чем-то подозрительно мутным в стеклянной банке и стоящей тут испокон веков грязной пустой кастрюлей. Николай вполне сознательно ограничивал количество доставляемых ему продуктов, поскольку питаться привык чем, где и когда попало. Даже тот жалкий минимум, который всегда привозили с кухни, нередко успевал испортиться прежде, чем руки Николая до него наконец доходили. Если же Николаю вдруг что-то требовалось, он всегда мог дойти и ограбить «стойло». Зато у Николая было вдоволь того, что испортиться быстро не могло априори. Изучив обширные запасы разнообразных консервных банок, Николай обнаружил нечто мясное без этикетки. Мясное на проверку оказалось паштетом. Николай щедро разделил содержимое банки между двумя большими ломтями хлеба и, ведомый голодом, сверху прибавил ещё по куску колбасы для верности. Всё это время Малиновский молча наблюдал, вцепившись ладонями в колени. На подоконнике перед ним красовалась только принесённая из кабинета кружка. Взгляд пацана метался к Николаю от неё, а потом обратно. Такой непереводимый взгляд. От этого взгляда было Николаю смешно и грустно. Ведь практически все смотрели так. Все, кроме приближённых волшебников. Все, кроме Мстислава и Тишки ещё, пожалуй. Бутерброды были готовы. Незамысловато, но по-мужски. Николай перетащил тарелки на служащий столом подоконник. Кивнул пацану: — Бананы у нас не растут. Малиновский кивнул, уставился на бутерброд голодными глазами, но налетать не стал. Несколько секунд сидел, о чём-то по всей видимости размышляя. — Руки помыть можно? — пропищал наконец тихонько. Надо же. Дисциплинированный. — Ну мой. Если так хочешь. Теперь наблюдал Николай. Как пацан возится у раковины, как аккуратно складывает кое-как валявшееся полотенце, как, бросив взгляд через плечо, переставляет в беспорядке сушившиеся тарелки на предназначенную для них полку. — А хотите, я тут порядок наведу? — Что? — Закатив рукава, Николай поставил локти на подоконник. Малиновский всё ещё торчал около раковины. Чем-то ему на сей раз не угодили чашки. — У тебя свободного времени слишком много? — Нет. Но я бы мог. И мне совсем не сложно. Что-то в нём было забавное сейчас. Будто пацан сочетал в себе грозно глядящую мамочку с застенчивым подчинённым. Вот ведь везёт, однако, на чистоплюев. Будто педанта Славика было мало. — Это бесполезно, Малиновский. — Ну-у… — он протянул задумчиво. — Как хотите. — И наконец вернулся к подоконнику. Усевшись, вцепился в бутерброд. Давно пора бы. Николай последовал его примеру. Какое-то время жевал молча, и только потом заметил: пацан не ест. Просто сидит и чего-то ждёт, прикусив уголок губы, наблюдает за Николаем. Николай потянулся к кружке. Кофе успел порядком остыть. Крупный глоток. — Ты чего не ешь? Он встрепенулся. Тёмные осколки грозы сощурились. Так и не надкусанный бутерброд вернулся на тарелку. — Шрам. На запястье. У вас. — Ну да. — Николай опустил взгляд к рукам. Шрамов на самом деле было куда больше, но явственно выделялся и впрямь один — поблёскивал в электрическом свете кривыми краями. — И что? — О чём он вам напоминает? — М? — Вы говорили. — А… это. — Николай тоже забыл о недоеденном бутерброде. Коснувшись шрама пальцем, прикрыл глаза. Шрам даже на ощупь явственно выделялся. — О том, что ты можешь сделать всё правильно, а всё равно окажешься в заднице. — Это как? Кружка в руках и остывший кофе. — У нас тогда ещё старенькие Маргошки на вооружении были. Вообще не надёжные. А я в оранжевой зоне шастал. Не помню уж, чего меня туда понесло. — Пацан слушал, подавшись вперёд и чуть оттопырив нижнюю губу. Николай вспоминал. Говорил медленно: — Я засёк беса. Всё сделал, как надо. А крючок заклинило. — Досада, которую испытывал много лет назад, нахлынула сейчас, как тогда. — Бес мелкий был. Пятьдесят третий по таблице, что ли. Но шибко проворный. Пока я возился, оттяпал кусок меня. Как нарочно с той руки, которая Маргошку держала. Николай ощутил движение тем самым чутьём, которое вырабатывал много лет. Тем самым, которое нередко его спасало. В спасении сейчас необходимости не было. Движение. Николай опустил глаза и увидел руку Малиновского, застывшую в воздухе так растерянно, будто не мог то ли решиться, то ли определиться. Николай уже видел траекторию. И почему-то замер. Малиновский смотрел и слушал. Рука жила какой-то непостижимой отдельной жизнью. Рука выплясывала совсем рядом. Близко. Настолько близко… — Я с Маргошкой поладил, и всё-таки гадёныша подстрелил. Пока он улепетывал. — Николай закончил резко, на выдохе. Траектория сменилась. Малиновский, схватившись за кружку, сделал большой глоток. А застарелая досада вгрызлась с особенной, новой силой. Зачем он тянулся? Николай знал. И это была очередная глупость. — Больно это было? Николай хмыкнул. — А сам как думаешь? — И снова он тянется, качает головой и роняет руку. — Больше обидно, чем больно на самом деле. Поздно уже, Малиновский. Давай ешь. Зря я на тебя полбанки паштета извёл? Пока Малиновский чавкал, Николай молча сидел, по старой привычке слегка покачиваясь на стуле. Тихо урчал холодильник, и было Николаю как-то почти уютно. Только где-то глубоко внутри странная досада продолжала вариться в глупости. — Как устроился? — спросил Николай отрешённо. — Отлично. Хоть и один. — Малиновский ответил, лишь проживав. Снова воспитание, снова привитая дисциплина. — Жаль только, что один. — И тут же добавил: — вот вам одному нормально? А ведь Николай привык. Так было почти с самого начала. Так было правильно. Николай жил в своём тщательно выстроенном одиночестве, и никто никогда не спрашивал, нормально ли ему одному. Спрашивать были и не должны. Глупость какая. Николай просто кивнул. И поднялся. Мальчишка вскочил практически сразу тоже: — Давайте я помою? — Не так резко, Малиновский. Не мельтеши. Пока шуршала вода и скрипела губка, кухонька заполнялась молчанием. В этом молчании было так тепло. Будто в далёком детстве. Николай, не сдержавшись, один раз бросил взгляд через плечо. Зачем Николаю этот мальчишка? Что он здесь делает? Исполняет мечту о сыне, которого у него конечно не может быть? Пытается стать другом, от которых Николай сознательно отказался? — Почему вы не позволяете мне помочь? Тихий вопрос за спиной. Тёплая пена под пальцами. — Я люблю всё делать сам. Это роскошь. Когда-то у меня её не было. — Почти откровенность. На кончике языка. Николай привычно бросил тарелки у раковины. — Глупых вопросов не задавай, — предвосхитил, вытирая руки. — Я всё равно не отвечу. — Кивок. — Идём. Когда суетливые шаги Малиновского затихли в полумраке тускло освещённого перехода, Николай вдруг слишком остро ощутил, как давят, как безжалостно наваливаются вообще-то родные стены. Вернувшись в кабинет, он долго вертел в руках новенький, поблёскивающий сталью термос. Это была глупость, такая глупость. Глупость такая необходимая, чертовски необходимая Николаю.№8611
4 июля 2022 г. в 23:06
Примечания:
**Николай упоминает пистолет Марголина.
— Ну вот. Хорошо. — Серебристые ножницы, щёлкнув, блеснули на солнце сталью. Солнце вливалось щедро, било в лицо, вынуждая щуриться. В этом слепящем солнце деловито сновала маленькая, хрупкая на вид Валентина. — Каждое утро к девчонкам на перевязки. Через неделю — ко мне. Швы тебе сниму.
— Спасибо. — Глеб встал излишне резко и, покачнувшись, задел маленький металлический столик. Столик громыхнул. — А что с тренировками.
Брошенный исподлобья взгляд в дополнительных пояснениях не нуждался, но пояснения последовали.
— Какие тренировки, Малиновский? Я тебя под личную ответственность Тихона отпускаю. Гуляй. Медленно. И перевязки не пропускай. Всё. Свободен.
Свободен. Слово подтолкнуло в спину, окрылило, наполнило желанием действовать, мчаться, бежать и жить. За пять дней, проведённых в своей палате, Глеб успел натурально рехнуться от лютых тоски и скуки.
Хотелось летать, но Глеб чинно покинул сначала перевязочную, а потом и госпиталь.
Глеб возвращался к волшебникам. Всё повторялось снова —
— Ну, что могу тебе сказать. У нас тут без пафоса, — Тихон встретил у единорожьего корпуса, к которому Глеба сопровождал тот же, что в первый раз, накопитель Юрий. — Твои новые шмотки — в комнате. Сейчас переоденешься — и к Николаю, контракт заключать. Потом — получать оружие. Короче, такое.
— Но я же не доучился.
Тихон подтолкнул.
— Так решил ГГ. Так что доучиваться будешь уже тут. И, пока не доучишься, на самом деле в пекло тебя никто отправлять не станет. Давай, шевели поршнями.
Глеба определили в ту же комнату, где жил здесь и в первый раз.
— Пока будешь один, а потом уже к тебе кого-нибудь подселим. С жилплощадью у нас проблем нет.
— А ты с кем живёшь?
— Ты его не знаешь.
Глеб переоделся быстро, и примерно минуту стоял, обводя пальцами белоснежную нашивку — бьющего копытом единорога. Это было рано, пока, не заслуженно — Глеб знал. Но всё-таки не мог сдержать радости. Он здесь, наконец-то здесь. И его не отошлют, обещали не отсылать.
Шагая вслед за Тихоном по тускло освещённому переходу из корпуса волшебников — к Николаю, Глеб ощущал волнение. Во-первых — потому, что сейчас ему предстояло наконец стать волшебником официально. Заключить контракт — это означало, что теперь у Глеба наконец появится зарплата, наконец — подтвержденное подписью место в жизни. Было и во-вторых. Это «во-вторых» Глеб старался затолкать в сознание как можно глубже — спрятать, забросать соломой других, ничего не значащих мыслей. Глеб полностью доверял Тихону, но боялся, что такое дурацкое, глупое, сжимающее горло запретное «во-вторых» станет внезапно ему доступным.
Глеб не видел Николая с того дня, когда очнулся с искалеченной рукой. С тяжести ладони на лбу, на плече потом, с изуродованного термоса, с солнца, что золотило седые пряди — Глеб Николая не видел уже пять дней. В сравнении с тем, что было прежде, если подумать, пять дней — это не так уж много. Но время хотелось торопить, подгонять. Хотелось поговорить. О чём? — да о чём угодно. Хотелось услышать, как хмыкает в привычной манере, хотелось делить одну на двоих кружку с ужасным кофе — семь полных ложек и никакого сахара. И то ведь сказал: слабоват. В следующий раз Глеб бы обязательно бросил восемь.
Это и было чёртово «во-вторых».
Переход закончился. Гулкие шаги. Глеб втянул воздух носом. В прошлый раз сигаретный запах здесь буквально сбивал с ног. Сегодня исчез, испарился. Не курит и впрямь. Не курил давно.
Стук и щелчок замка.
— Привёл тебе Малиновского.
Робость. Почему? Глеб сплёл пальцы в замок на животе. Тут же вспомнил правила, уронил руки по швам, увидел Николая — и сплёл пальцы снова. Руки было девать абсолютно некуда. Себя было девать абсолютно некуда.
— Добренько. Заходите. Как рука, Малиновский?
— Спасибо. Нормально.
Смешок.
— Боец.
Глеб даже не вчитывался в бумаги. Должен был вчитываться обязательно, но вместо того, чтобы это делать, с минуту тупо таращился в распечатку. Этот контракт — просто гарантия для Киева, просто — необходимая отчётность. Да и, что бы там ни было, Глеб своего решения не изменит.
— Последний шанс передумать, Тараканчик. — Тяжесть руки Тихона на плече. То же — в глазах Николая. Оба они будто вторили мыслям. По крайней мере один из них мысли подслушать мог.
Ручка выплясывала в пальцах. Глеб стиснул её крепче. Размашистая «М» распласталась по белому, отпечаталась. Глеб протянул контракт Николаю, и тот кивнул. От него исходили волны усталого сожаления.
— Не надо меня сразу хоронить. Я с вами надолго. Я обещал. — Глеб произнёс вполголоса. Видел пальцы Николая, сжавшиеся на белом. Видел собственные, всё ещё держащие контракт, и что-то тёплое сжималось, сворачивалось внутри. Какое-то мгновение казалось, что они в кабинете одни. Глеб просто забыл о Тихоне, просто перестал Тихона ощущать.
— Поздравляю, волшебник Малиновский. — Иллюзорная связь через тонкий лист разрушилась. Николай выхватил контракт резко, излишне резко. Буквально припечатал к столешнице, в творческий хаос, который творился там. И добавил уже тише: — не давай обещаний, которых можешь не сдержать.
— Я сдержу.
Николай не ответил. Просто, отвернувшись, отвёл глаза.
— Тихон, там в углу всё его барахло. Тащи. — И спустя полминуты, когда пронумерованная коричневая коробка оказалась перед ним, продолжил уже для Глеба: — Твоё оружие, Малиновский. Вписано в твой контракт. Не терять, не разбазаривать. Ну ты знаешь.
— Так точно.
Пистолет — настоящий, собственный, не учебный. Точно такой, как на стрельбищах, только почему-то в руке ощущается тяжелее. Пальцы, привычные после множества тренировок, тотчас огладили корпус, проверили механизмы.
— Поясная кобура на лето, запас патронов. Короче, с этим разберёшься. — Это уже Тихон. Скучающе, практически по-кошачьи.
Глеб, — разберусь, — кивнул.
В зимней куртке была и зимняя кобура — удобная, карманная, такая непривычная после простой юниорской формы. Глеб проверил положение крючка, сунул оружие, проверил опять, на этот раз, надёжно ли закрепилось.
— И последнее. — Грубый картонный конверт в руках Николая. Глеб знал. Взял, распечатал. — Надеюсь, не пригодится.
Пока Глеб доставал содержимое конверта на свет, взгляд Николая неотрывно следил за его руками.
Серебряная цепочка — это для какой-никакой защиты. Простой железный кулон с выбитым именем и номером — один из множества способов опознать, если Глеб погибнет, и если его труп будет слишком искажён. Такие кулоны, кроме Николая, носили все. Такие кулоны нередко действительно помогали.
— Не пригодится. — Глеб пообещал. Снова пообещал то, над чем был не властен. Ответом был только невразумительный хмык. И волна печали.
— На этом всё. Свободны оба.
Тяжесть вместо гордости — вот, что ощущал Глеб, бредя вслед за Тихоном обратно по переходу. Тяжесть кулона на шее, тяжесть пистолета в кармане, тяжесть ответственности, тяжесть обещания, которое должен во что бы то не стало теперь выполнять.
Тихон почувствовал перемену, похлопал по плечу:
— Всё будет хорошо, Тараканчик. Ты ещё нас всех переживёшь.
— И этого я тоже боюсь.
И тишина. Шаги. Тяжесть внутри. И всё.