***
Я отчасти хотел, а отчасти боялся этого, но верил, надеялся, ждал: когда-нибудь станет легче. Этот момент настал, а я даже не мог сказать с абсолютной точностью, как именно, когда и почему это со мной случилось. Было ли это следствием ночного разговора с девчонкой Китти? Было ли следствием такого несвойственного мне срыва? Произнося его имя, делая то, чего он боялся когда-то в далёком детстве, я никого не предавал, я никому не мог навредить уже. Это было невыносимо — впервые за все эти недели без него позволить его имени отпечататься на кончике языка. Сила имён. О, как же мне было больно. Когда все слова были сказаны, солнце поднялось высоко, а Китти замёрзла и отправилась досыпать, я долго сидел в его спальне, сжимая в ладонях эспандер. Я наконец прощался. «Его нет» — не отчаянный возглас, не отрицание, не выворачивающая наизнанку, жестокая боль потери. Сухая, холодная констатация — его больше нет. И никогда не будет. Подушка давно забыла тепло и запах. Его больше нет. И никогда не будет. А я остался. На долго ли? На сколько мне хватит сил? Пальцы разжались. Я стоял в его облике, прижавшись лицом к окну, как часто делал Натаниэль, остужая кожу стеклянным холодом. Его больше нет. И никогда не будет. А я должен двигаться дальше, выполнить обещание. И только потом уйти. Он бы хотел, чтобы я жил дальше. Я слишком стар. Наверное поэтому мне так трудно? Я поклялся себе оставить воспоминания в этой комнате: в этой подушке, в его вещах, в картинках, которые он рисовал, в мелочах, которые так его радовали. Я поклялся себе, что к ним не вернусь пока, поклялся себе не забыть — отпустить на время. Я возвращался к жизни. Потому что это стало необходимостью. Я тихо закрывал дверь за своей спиной. Это было символично. И было чертовски больно.***
— Теперь я понимаю, — Китти сидела на кровати, спустив ноги, но пола почему-то не ощущала. Несмотря на все увещевания Натаниэля о том, что это — её сон и Китти может управлять им по своему усмотрению, какие-то мелкие детали всегда оказывались неправильными. Сегодня, например, к порядку отказался призваться пол. — Понимаешь что? Призрак удобно разместился на подоконнике, и его мерцающий силуэт мягко выделялся в оконном проёме. — Почему ты его любишь. Мерцание разгорелось ярче. — Долго же ты понимала. — Да разве? — Да. Китти слишком уставала от дневных занятий и тренировок, так что к вечеру чаще всего проваливалась в черноту без всяческих сновидений. Утром просыпалась в тоске, но никак не могла позволить себе снизить нагрузку. Видеться с Натаниэлем теперь удавалось редко. Он улыбался: «значит всё идёт правильно». А Китти слегка грустила. — Ты обещал рассказать мне о Разрыве. Помнишь? — спросила в один из снов. Волшебник кивнул. — Это рана, нанесённая миру. Понимаешь? Я вдруг понял, что с ним нельзя бороться, как борются здесь. Они что-то сделали… я не знаю… и нарушили равновесие. Мы, волшебники, тоже постоянно его нарушаем. Но не в таком масштабе. — Но ведь и ты создал Разрыв? Тогда, в Лондоне. Или я чего-то не понимаю? — По образу и подобию. Да. — Он потёр переносицу указательным пальцем, задумавшись. — Когда дух из Иного места здесь, он продолжает быть связан с ним энергетическим каналом. Как пуповиной. Я увидел это, когда впустил Бартимеуса в себя. Эта связь позволяет им возвращаться. И позволяет жить. Я воспользовался связью Бартимеуса, чтобы воззвать к вратам и открыть их. И не дать им схлопнуться. Эх… как бы тебе объяснить-то. Он сидел долго. Молча сгибал и разгибал пальцы. — Врата открываются, чтобы впустить или выпустить кого-либо. А если их открыть и так оставить надолго, начинается потеря энергии. И сами они закрыться уже не могут. Пространство между мирами повреждается, расходится всё сильнее. Поскольку Бартимеус был жив, я не без труда, но мог это контролировать. Тот момент, когда дух проходит туда или обратно — это момент слабины. В Лондоне я допустил ошибку. Я тоже начал терять контроль. Ту брешь, которую проделал я, за собой закрыл Ноуда. Мне бы самому энергии не хватило. Даже с посохом, не хватило бы. А ведь это была совсем небольшая, контролируемая брешь. Китти держалась за голову. Она слишком мало знала, всё ещё слишком мало, и всё то, о чём призрак говорил, доходило до неё настолько медленно, что проще было бы сказать: и вовсе не доходило. — Ты должна будешь идти туда с любовью. Вы оба. Связь между мирами нарушена. Иное место теряет энергию, а Земля из-за этого искажается. Обоим мирам плохо. Им нужна помощь. — Зачем мне посох? — Отдать его энергию. — Разве это не оружие? — Нож — это тоже оружие. Но ты режешь им хлеб. — Зачем мне амулет? — Он защитит тебя от пагубного влияния Разрыва. Не спрашивай, нет, твоей сопротивляемости точно не хватит. Она сильна, но не до такой степени. — За окном медленно светало. — Когда ты придёшь туда, ты будешь целителем, Китти. Но есть один момент, который я не обдумал, который я ещё не доработал. Кто-то должен уйти в Разрыв. И закрыть дверь с той стороны. Бартимеус готов к этому. Но скорее всего это его погубит. Потому не готов я. — А как же иначе? Он тяжело вздохнул. — Я не знаю, Китти. Я не знаю, откуда взять больше энергии. И ведь всё это — только догадки. Всё это нужно проверять, нужно пробовать. Тебе не под силу. Пока что нет. Какое-то время они молчали. — Если бы мы только могли предложить свою помощь волшебникам здесь. Если бы они её приняли. — Если бы. — Натаниэль отозвался эхом. И медленно растворился в сиянии нового дня. А Китти наконец коснулась ногами пола. Это было слишком странно — всякий раз после занятий и разговоров с Мендрейком просыпаться в состоянии гораздо более усталом, чем то, в котором накануне ложилась спать. Какое-то время Китти сидела, спрятав голову в коленях и раскачиваясь из стороны в сторону. Она снова ощущала бессилие, неуверенность, собственную глупость, свою негодность. Она медленно пережевывала эти ощущения, перемалывала внутри себя, стирая в порошок, изгоняя прочь. Это удавалось едва. Она ничего не понимала. Она ровным счётом ничего не понимала. Это было выше её познаний, выше её умений, выше неё самой. Бартимеус на кухне встретил обеспокоенным взглядом. — У меня голова раскалывается, — предвосхитила вопросы Китти. Это была правда. Но лишь отчасти. Смуглый мальчишка, попятившись, изобразил на лице страдание. — Только не говори, что опять. Я этого не вынесу снова. Только не сопли, нет. Китти вынула из шкафа большую чашку. — Нет, Бартимеус, не сопли. — И хмыкнула. — Это и было-то всего один раз. И длилось три дня. Что кстати удивительно, в этой вашей зиме. Мне просто нужен кофе. Очень крепкий кофе. — И, заглянув в банку, разочарованно выдохнула, — а его-то как раз и нет.***
Она мне не нравилась. Положительно, не нравилась. Насколько я знаю людей, а опыта в этом у меня, уж поверьте, к моему величайшему сожалению очень много, эти мягкотелые существа используют сон, чтобы отдыхать, а не выползают из-под одеяла с измождённым видом и бледной помятой рожей. Именно это регулярно происходило с девчонкой. Однажды я, с присущими мне тактичностью и заботой, мягко поинтересовался: — Ты плохо спишь? — А я могу спать хорошо? — парировала вопросом тогда она. В сущности, справедливо. И вот сегодня снова выползла, будто мертвец из уютной такой могилки. И сразу рванула к кофе. После того, как я в своём помешательстве сделал ей любимое извращение Ната, приготовление этого напитка девчонка мне почему-то не доверяла. Это, конечно, совсем напрасно. Я ведь тогда не со зла. Абсолютно нет. (воспоминания заперты. Заперты). — Ты похожа на покойника, — я, поддевая её, отвлекал себя. От воспоминаний, которые заперты, заперты. — Спасибо. — На меня уставились её выразительные синяки, и только потом я сумел отыскать над ними что-то, отдалённо напоминающее осмысленные глаза. — Да-да, — продолжил. — На несвежего покойника. — Хочешь сказать от меня воняет? Птолемей нарочито принюхался. — Разве что моральным разложением. Но только совсем слегка. — Кофе. — Китти грохнула пустой банкой о столешницу. — Мне просто нужен кофе. — Тебе нужен свежий воздух. — И кофе. — По-моему из этого может родиться план.***
Милка всегда прятала руки в его кармане. Мстислав любил эту её привычку, и левый карман для неё оставлял пустым и всегда открытым. Просторный, глубокий, тёплый — маленькие Милкины лапки тонули в нём. Мстислав обнимал за плечи. Казалось неуклюже на первый взгляд, но оба они привыкли ходить вот так. Это стало важнее сейчас. Гораздо важнее, чем было прежде. И важность этого возрастала тем сильнее, чем меньше оставалось дней до отъезда. — Возьми меня с собой, Слава. — Мила, прижимаясь к нему, говорила тихо. — Чтобы меня Ник сожрал? — Он не устоит перед моим обаянием. — Мила… — Одно лишь имя. Тысяча слов — за ним. Эту привычку тоже перенял, как многие другие. Как многому, научился. — Он прав. Тебе там не место. — Значит кошкам место, юниоркам место — а мне нет? — Он перестал брать девчонок в основной состав. — Отлично. — Пальцы в кармане стиснулись кулаками. — Дискриминация по половому признаку. — Мила… — Но ты же не на Прорыв едешь. Я же там росла. Я хочу туда. Хоть не на долго. Увидеть тех, кто ещё жив. Кого я ещё знаю. Они стояли на светофоре и, слушая её, Мстислав краем глаза наблюдал, как по тротуару вальяжно прогуливается толстенький рыжий голубь. — Семь лет прошло. — Вот и всё, что сумел сказать. Мила кивнула, потянула вперёд. Зелёный. Глядя на неё искоса, Мстислав видел, как опустились уголки её красиво очерченных мягких губ. Первые годы ссорились с Ником часто. Даже однажды приехали — он прогнал. Какой же неожиданностью стал его ночной звонок, какой же неожиданностью — усталое «ты мне нужен». Мстислав надеялся, что хрупкая договорённость, которой им всё-таки удалось достичь, выдержит, не сломается под напором страха, под напором такой специфической любви Николая. Думая о Милке, Мстислав чувствовал, впрочем, как прав старик. Если жена окажется там, покоя не будет ни Бакулину, ни Николаю точно. Впрочем, и Милка по-своему тоже была права. Она любила это место — опасное, страшное, изнуряющее своей безысходной рутинностью. Она любила людей, которые там сражались. Знакомых и незнакомых. Все были своими, все на Разрыве были для Милки большой семьёй. — Знаешь же, что я могу за себя постоять, — продолжила она вполголоса, пока пересекали оживлённый тротуар, срезая путь к одной из любимых её кофеен. Мстислав знал. Маленькую Милку любили все и, по образу и подобию Николая, все из этой любви, не щадя, гоняли. Бакулин и сам проходил сквозь это. — На тебе особая ответственность, — сказал однажды Николай. Тяжёлая рука придавливала Мстислава, только накрыв плечо. Этот разговор случился через полгода после того, как Мстислав впервые к нему приехал. Бакулин был ещё мал и глуп. Лишь потому спросил: — Какая, Старик? Рука убралась. — Ты имел дерзновение меня к себе привязать. Теперь тебе придётся туго. Это понятно? — Нет. — Но это конечно понятно было. Тогда Николай в первый раз признал свою слабость, впервые её показал. А Мстислав не верил. Он был ещё слишком глуп, слишком мал, слишком разбит смертью матери и отрешением отца. Он уже знал Николая достаточно хорошо. Знал ли тогда себя? — Тебе придётся стать лучшим. И выжить. И умереть в постели от старости. Потому что ты в ответе за тех, кого приручаешь. Ясно? Он был строг. Все те долгие месяцы, что гонял Мстислава без продыху, не позволяя останавливаться на достигнутом, заставляя прыгать выше головы снова и снова, Николай не делал никаких скидок. Казалось — совсем напротив. Он редко принимал активное участие в обучении кого-либо. Но если принимал, то требовал, как с самого себя. Лишь когда Мстислав перестал учиться и снова обрёл способность складно и связно думать, он наконец осознал, какая железная в этом была любовь. На Мстиславе лежала ответственность за того, кого он приручил. Для того, чтобы эту ответственность оправдать, он должен был снова и снова делать одно — выживать. Всегда. — Чему ты улыбаешься? — Милка потеребила рукав, и Мстислав очнулся. — Вспоминаю боль. Полосу препятствий. И Ника. Она рассмеялась, и тут же посерьёзнела. — Сколько бы лет ни прошло, помнить буду. Слава, возьми меня с собой. Я себя в обиду не дам. Только увижу их всех, в глаза эти бессовестные выскажу, что накипело — и сразу назад, домой. «А пончика на кого покинешь?» — хотел спросить Мстислав. Но не успел. В этот самый момент распахнул дверь кофейни — и замер, споткнулся, качнулся назад. Тело проделало необходимое рефлекторно. Первое и самое важное — задвинуть жену за спину; второе — нашарить в кармане холодную рукоятку. Выхватить не успел. Воспоминания — старые-старые, подёрнувшиеся дымкой, но никогда не исчезавшие до конца. Сколько прошло? Два года? Щупальца, зубы, глаза и гребни — слишком знакомая тварь, слишком знакомый демон. Мстиславу казалось, что демон заполнял кофейню практически целиком. Это, конечно же, было совсем не так. Чтобы увидеть реальность глазами обыкновенного человека, пришлось сощуриться. Демон притворялся мужчиной. Не тем, каким Мстислав видел его в третий и самый последний раз. Притворялся другим — тем, которого запомнил в жалком, беспомощном состоянии. Кем демон тогда называл его? Братом? — это конечно же было ложью. Демон стоял в очереди за кофе. Это казалось абсурдом. Когда Мстислав, отпустив рукоять пистолета, молча закрыл дверь, войдя в тепло и кивнув напряжённой Милке, перед его мысленным взором сокрушённо качал головой воображаемый Николай. Пальцы жены вцепились в ладонь до боли. — Что там? — Ты помнишь ту историю с демоном, Мила? — Да. — Кажется, она не закончилась. Когда Мстислав становился в очередь вслед за демоном, воображаемый Николай изображал в голове вербально непереводимую пантомиму. С Николаем реальным Мстислав этой историей так и не отважился поделиться. До этого утра Бакулин верил: история так и останется уймой вопросов без ответов и зрелищем накрепко переплетённых аур, ощущением тревоги, ощущением непонятности, но правильности происходящего. Николай бы этого наверняка никогда не принял. У разрыва всегда говорили «Слава не сделает того, что не одобрит Ник». Это было правдой. Не до конца. Мстислав был обязан сообщить демоноборцам. Мстислав не стал. Демон о чём-то тихо переговаривался с хрупкой на вид девчонкой. Мстислав автоматически отметил её ауру — яркую, насыщенную. Девчонка скорее всего родилась с какой-то базовой способностью. Видела ли истинный облик того, за чей локоть она цеплялась, или была устойчива к магии? Девчонка стояла близко, но Мстислав видел признаки отстранения, едва заметную тревожную напряжённость. А ещё усталость, слишком много усталости для одной худенькой девочки, слишком много — для женщины вообще. Очередь продвигалась медленно. Милка держалась позади. Мстислав знал совершенно точно. Здесь и сейчас ей не грозит опасность. Повинуясь воистину глупому кошачьему любопытству, Мстислав не без гадливости протянул руку. Для того, чтобы перебороть себя, пришлось сощуриться, смотреть волевым усилием только на первый план. — Кажется, вы называли себя Борисом, — произнёс тихо. Пальцы лишь на мгновение коснулись иллюзии дорогой чёрной куртки. И тотчас отдёрнулись. Главное — не видеть правды. Иначе — страх. Голова демона медленно повернулась. Длинные чёрные волосы, тёмные внимательные глаза. — Доктор Бакулин. — На выдохе. Так же тихо. — Вот ведь… не ожидал.***
Это была насмешка судьбы, насмешка теории вероятностей, размашистый, безжалостный, чёткий удар под дых. Доктор Мстислав Бакулин. Зачем он появился, зачем выскочил в мою наконец обретшую хрупкое равновесие реальность бесом из табакерки? Так же, как за моей, за его спиной стояла девчонка. Девчонку я прежде видел, но имени, хоть убей, вспомнить уже не мог. Испуганной она не казалась. Казалась, напротив, собранной, как и Китти. Пространство кофейни заполнялось тихим ненавязчивым джазом, шумом перемалываемых зёрен, шипением молока, превращающегося в мягкую тёплую пену. Студенты и офисные работники с разной степенью недосыпа выбирали, заказывали и кто медленно, а кто нервно и торопливо потягивали свои напитки. В центре этой обыкновенной жизни я внезапно столкнулся с прошлым. Прошлое стояло и щурилось. Слишком больное прошлое. Ведь воспоминания заперты, заперты, но рвутся сквозь замочную скважину с жутким голодным воем. Как удержать, когда белёсые глаза буравят глубины сущности, заглядывают внутрь с интересом студента-биолога, препарирующего живую ещё лягушку? Я был той самой лягушкой. Я дёргался на металлическом столе своей неизбывной боли под этим пронзительным взглядом. А воспоминания накатывали. Доктор Мстислав Бакулин. Марид бы тебя побрал. — Совет на будущее, Бакулин. Руки куда попало не суй. Могут и откусить. Жутковатые белёсые глаза сощурились. — В людном месте? Да ла-а-адно. А ведь я его вполне резонно предупредил. Что за человеческая особенность такая дурацкая — сразу лапать? — Что происходит? — Китти подобралась. Я бросил на неё короткий взгляд. Настолько выразительный, насколько это было вообще возможно. — Верю в твоё благоразумие, Бакулин. Мы оба здесь просто покупаем кофе. Мы оба не хотим неприятностей. Он кивнул. — То, что я не поднимаю тревогу в очередной раз — не благоразумие, а как раз напротив. Хотелось уйти. Сейчас. Девчонка у Бакулина за спиной тоже о чём-то его спросила. Полушёпотом, одними губами. Я прочитать не успел, но вспомнил её имя. Истинные ли у всех имена в ходу? Ощущалось: да. Светловолосая голова качнулась. Белёсые глаза опять обратились ко мне. — У меня осталось много вопросов, Борис… Могутен… — У меня нет желания отвечать. — Прямо сейчас у меня нет времени спрашивать. Глупо оставаться здесь. Не все так неразумны, как я. Девчонка снова что-то произнесла. На сей раз я разобрал лишь имя. Тихое: «Николай». — Я вполне способен о себе позаботиться. Хмык. В нём — бесконечный скепсис. — Спрошу одно. Что там… брат? Снова удар под дых. Я задохнулся болью. Первый порыв — наброситься и сожрать. И второй. И третий. — Мне пора, Бакулин. Кофе для дамы. Кивок. — Конечно. И мы ушли. Прежде чем вынырнуть из насыщенного теплом и ароматами нутра кофейни в холодное февральское утро, я одарил Бакулина выразительным, не предвещающим ничего хорошего взглядом. Я знал: он не устроит мне неприятностей. Мы оба это знали. Это была случайная встреча. Просто случайная встреча в огромном городе. В случайности я не верю.