***
Николай старался поддерживать тёплые отношения со всеми своими подчинёнными, но всё-таки во многом предпочитал сохранять дистанцию. Причиной тому было одно — пришедшее с возрастом понимание, что, как бы он не старался, его присутствие так или иначе всегда вызывает скованность, робость и даже страх. Прививаемое с самого начала уважение позволяло Николаю поддерживать дисциплину. Оно же прокладывало широкую пропасть непробиваемого пиетета. Это совпадало с тем одиночеством, которое Николай однажды для себя выбрал. Но в редкие дни слабины это нагоняло тоску и грусть. Николай мог быть отчасти собой лишь со своими волшебниками. И то не всегда. Порой. Теперь вот ещё появился Глеб. Вихрастое недоразумение, а всё-таки почему-то своё, родное. Николай не видел его уже больше суток, и это странным образом угнетало. Хоть и было абсолютно правильно. Сегодняшний день обещал быть насыщенным. Николай ожидал звонка из Киева. Эти звонки он терпеть не мог. Но всё-таки терпел. Николай слыл главной жабой в своём болоте, но за его пределами был вынужден подчиняться. Это никогда не выходило ему добром. Это добром никому в итоге не выходило. До звонка тем не менее ещё оставалось время. Николай принял решение потратить его с пользой. И с «палкой». Тренироваться Николай предпочитал в одиночестве. В этом было множество плюсов. Но был и минус — ему слишком часто не хватало партнёра для спаррингов. Впрочем, Николай уже очень давно научился справляться сам. Воздух побеждать выходило вполне не плохо. Для своих тренировок Николай давно облюбовал уединённую полянку за техническими корпусами. Отсюда было рукой подать и до полосы препятствий, которую Николай с завидной регулярностью проходил, и до различных спортивных приспособлений, которые, впрочем, всеми усиленно игнорировались. Но главным было то, что здесь Николая не мог потревожить почти никто. Разве что волшебники, да старшие офицеры. Николай бежал, петляя между деревьев. Движения и вдохи экономные, размеренные, отшлифованные годами. Когда всё началось, правительство прислало настоящих солдат. Настоящие солдаты гоняли тогда ещё глупого, слабого Николая до изнеможения, до боли в спине и мышцах. Как это было давно. Практически в прошлой жизни. Тогда Николай ещё заводил друзей. Тогда ещё привязывался. Тогда ещё просто не поумнел. — Прапорщик, старший прапорщик, младший лейтенант, лейтенант, старший лейтенант… Ты издеваешься? — Николай поднял глаза от распечатки. Напротив ширилась желтоватая от пристрастия к сигаретам улыбка Миши. Миша был отставным генерал-майором гражданской обороны Малороссийского союза. Вечно матерящийся, как сапожник, Миша был первым наставником Николая. Он был щедр на насмешки и даже на подзатыльники. Но всё это было как-то… почти любя. Со временем ведь и Николай превратился в почти такого. Но это случилось гораздо, гораздо позже. Тогда же он угрюмо изучал предложенную систему. — Мы волшебники. Мы не бойцы. — Должны быть и тем и тем. Не важно, кто твой враг — демон или простой солдат. Если ты не будешь хорош, он отдерёт тебя в задницу. И будет прав. — А можно без этого? — Николай отпихнул от себя распечатку. — Можно попроще, а? Мне час понадобится, чтобы вспомнить звание того, к кому я обращаюсь. И в конце концов как это сохранит мою задницу, по твоему? Улыбка стиснулась в линию. Годы спустя Николай уже и не помнил ничего, кроме этой желтоватой улыбки старого генерал-майора. — Детский сад. Это дисциплина, порядок. — Миша смотрел, сощурившись, но Николай уже не мог вспомнить, какие у него были глаза. — Нам это не нужно. Я бы из этой системы выбросил как минимум половину. Армия для Миши была религией. Он не терпел покушения на святое. Но на следующий день, насмехаясь, принёс устав пионерского лагеря. Наставник издевался. А Николай одобрил. Так в его кое-как сформированной, ещё не устоявшейся армии осталось всего четыре звания — рядовой, офицер, старший офицер, и, собственно, сам Николай, конечно. Звание Генерала он ведь сперва не принял. На то, чтобы новая система сформировалась и устаканилась, понадобился без малого год. Старый генерал-майор постоянно повторял ставшее чуть ли не нарицательным «детский сад». И просто помогал. С тем, что здесь ему полноценной армии не создать, он, поворчав, смирился. Сперва отрядов было четыре — лисы, волки, собаки, группа «сапсан». А вот волшебники, как и коты, появились гораздо позже, и старый генерал-майор этого уже не застал. Николай помнил только его желтоватую улыбку. И красно-лиловое на снегу. И собственные руки, перемазанные горячим, истерично пытающиеся собрать требуху назад. От ран в животе умирают долго. Глаза, которых Николай уже не помнит, мутились агонией, но старый генерал-майор тогда продолжал насмехаться. — Мелочь. Не мельтеши. — Николай уже почти забыл его голос. Но интонации помнил и слышал в собственном. Миша уже не говорил, а с трудом шептал. — Добренько. Не ной. Меня отодрали в зад. И правы были. — Жизнь из него уходила толчками. Чтобы слышать, Николай нависал над ним. Тщетно пытался зажать, удержать — не мог. А целителей тогда было так мало… как же всё плохо тогда было, как по-дурацки организовано. — Я тебя научил. Дальше сам. Господин Главнокомандующий. — Я — не. — Отставить. Киев тебя одобрил. И я. И он. Больше он не сказал ничего. Склизкими от крови руками Николай ощутил, что рану уже зажимает тщетно. Это была лишь одна из потерь. Первая из многих. Последняя, из-за которой плакал. — Добренько, — повторил слышанное сотни раз словечко капитуляцией. Когда Николай закрывал глаза, цвета которых сейчас он уже не помнит, на сглаженном смертью лице остался кровавый след.***
На следующий день Глеб решил душу не растравливать. После опостылевшей перевязки отправился гулять — медленно, как завещала суровая Валентина. Воздух ещё отдавал морозцем, но в солнечном свете и радостных птичьих трелях явственно ощущалась стремительно приближающаяся весна. Глеб любовался сверкающим снегом — возможно, последним снегом. Сперва Глеб надеялся справиться до июля, потом — в апреле. И вот теперь он идёт по ещё даже не начавшему сходить покрову, а на плече бьёт копытом белый единорог. Мелкий ещё пока правда. К огромному Глеб не стремился впрочем. Это бы означало совсем другую ответственность и совсем другое место — в Совете у Николая. Глеб прекрасно понимал, что для Совета пока ещё слишком мал. Он адекватно оценивал собственные знания, опыт, силы. Снег под подошвами не похрустывал. Глеб брёл в той хрупкой расслабленности, которая свойственна только постоянно готовым к атаке людям. Нападение гуля Глеба наконец-то этому научило. Он смотрел в небо, вслушивался и внюхивался в пряный, пахнущий грядущей оттепелью воздух, но шаг его пружинил, а все органы чувств чётко улавливали любой посторонний шорох. Глеб не просто ждал нападения, он как-то странно и глупо его хотел. Хотел доказать наставнику? Себе? Николаю? На этот раз Глеб совершенно точно не оплошает, сделает всё, как нужно. Глеб не проваляется в койке почти неделю. Юниоры покидали пределы своего корпуса крайне редко, и круг посещений обычно ограничивался различного рода тренировочными мероприятиями, потому, получив вместе с пистолетом свободу перемещения, Глеб открыл для себя, что не исходил ещё даже половину зелёной зоны. Возможность и время гулять сейчас — это было единственным, из-за чего Глеб радовался запрету тренироваться. Когда ограничение будет снято вместе со швами, времени гулять станет совсем не много. Где-то высоко в ветвях крохотная синичка пропела дважды. «приходи, приходи», — Глеб улыбнулся солнцу. Птичка продолжала кого-то звать. «Кто-то» не приходил. А потом Глеб ощутил движение. Первым порывом прижался к ближайшему стволу, стиснул рукоять в кармане. Сердце забилось чаще — и тут же стихло, впрочем лишь для того, чтобы забиться вновь. Глеб не увидел опасности — увидел, как когда-то как будто совсем давно, размашисто шагающего Николая. Заметит, не заметит? Прошёл всего в нескольких метрах, но даже не оглянулся. Судя по обмундированию, и этот — на тренировку. В левой руке Николай нёс внушительных размеров тяжёлый прут с удобной прорезиненной рукояткой. С точно таким же Глеб провёл несчётное количество изнурительных часов, отрабатывая удары или просто держа в вытянутой руке. Юниоры учились владеть любым оружием. Предпочтение отдавалось конечно же пистолетам, но, как показала рассказанная Николаем история, абсолютного доверия к огнестрелу было куда практичнее не испытывать. Именно поэтому прямо сейчас Глеб имел при себе ещё и узкий посеребрённый стилет — удобно расположенный в голенище. Стилет был лёгкий. Тренировочная «палка» длиннее и тяжелее — скорее меч. Глеб практически не дышал, боясь выдать своё присутствие. Он вдруг понял, что уже несколько минут следит за своим генералом, и что за такое за ушком его конечно же не почешут. Но Глеб продолжал наблюдать. И просто не мог ни уйти, ни как-то заявить о своём присутствии. Николай казался умиротворённым — тоже наслаждался предвестниками весны. Глеб невольно потянулся, поймал гораздо более глубинное — тревожное ожидание, досаду, оттенок грусти. Серебристо-белые волосы Николая сейчас были собраны в небрежный пучок на затылке. Из пучка тут и там что-то беспорядочно торчало, и лёгкий ветерок превращал простую небрежность в хаос. Это почему-то казалось красивым Глебу. Он тише мыши перебежал к следующему дереву. Заметил вдруг, как пружинистый, чёткий шаг Николая становится всё более вялым, как опадают плечи, как фоном вокруг разливаются боль и грусть. Он шёл всё медленнее, а в какой-то момент и вовсе остановился. Тяжёлый тренировочный прут превратился для него в посох. Николай тяжело опирался на этот прут, воткнув в землю перед собой, накрепко вцепившись ладонями в рукоять. В фон выплёскивалось нечто больное и застарелое. Глеб поспешил закрыться, чтобы не перенять. Николай стоял долго. Потом сделал тяжёлый шаг и застыл опять. Глеб всё это время прижимался к стволу в совсем неудобном положении. Попытавшись его сменить, он двинулся слишком неловко — движение выдал тихий короткий звук. Обыкновенный, гражданский человек этого бы конечно же не заметил. Но Николай, как несколько минут назад и сам Глеб, тут же ожидаемо подобрался. К хмари, которой от него продолжало веять, прибавилась настороженность. Ну всё. Ещё минута, и он Глеба вычислит. Нужно выходить что так, что так. Если покажется сам, быть может будет не так погано? Но Николай в любом случае разозлится. Глеб бы на его месте разозлился во всяком случае. Николай медленно сканировал деревья взглядом. В голову Глеба внезапно стукнула абсолютно дурная мысль. Показываться придётся что так, что эдак, Николай разозлится что так, что эдак вероятнее всего тоже. Но Глебу не хотелось его злить, хотелось отвлечь от того дурного, что так и фонило во все стороны, что даже сейчас, в напряжённом ожидании, так до конца Николая не отпустило. У Глеба всего несколько секунд. Он стремительно наклонился, зачерпнул у самых корней мягкого и холодного, стиснул, покатал, размахнулся…***
Почему вспомнилось сейчас? Старый наставник умер в начале Марта — в точно такой же ясный и светлый день. Он ненавидел снег, но так и не дожил до того, чтобы снег растаял. Это было давно, слишком давно, чтобы помнить каждую деталь — Николай был гипотетически бессмертен, но память о прошлом туманилась, как у всех. Николай терял образы тех, кто когда-то был дорог. Он не хотел терять. Он и сам не заметил, как остановился. Под тяжестью снова и снова проживаемого отчаянья испуганного, оставшегося без наставника и товарища рядом подростка, Николай нынешний просто не смог идти. Уронив подбородок на грудь, Николай позволил воспоминаниям мучительно медленно пролистаться. Чтобы ушли, чтобы в ближайшие годы не возвращались снова. Ощущение движения, тихий, едва уловимый звук. Это внезапно вывело из оцепенения и, чем бы оно ни было, это появилось как нельзя кстати. Николай вытолкнул себя в реальность так, как огромный кит в старой книге выбрасывал себя из воды на берег. Николай переключился в режим боевой готовности. Медленно, стараясь не подавать вида, что что-то уловил, начал внимательно озираться. А потом ощутил удар в спину. Выхватив пистолет, стремительно обернулся. — — Господин Главнокомандующий, вы убиты. — Придурок, Малиновский. А если бы я выстрелил? — Раскрасневшийся и слегка растрёпанный, пацан широко улыбался. В его затянутых плотными перчатками руках виднелся второй снежок. Сунув пистолет в кобуру, но не потрудившись поднять брошенный тренировочный прут, Николай постарался изобразить суровость. — Это что по-твоему сейчас было, волшебник Малиновский? — Получилось на троечку, и Глеб это конечно сразу же уловил. — Это снежки. — Улыбнулся шире. — И я вас убил. А ведь убил и правда. Если бы это был не снежок, Николай бы точно так же пропустил удар. — Меня невозможно убить, — Медленно сложил руки на груди. И тут же ощутил прилетевший в живот снежок. — Ты откуда тут взялся вообще, Малиновский? Парнишка исчез за деревом. — Два ноль в мою пользу. — Я с тобой не играл. Нет, ну в конец обнаглел пацан. — Я тут гулял. Мне Валентина гулять велела. — И снова снежок. В плечо. — Захотелось рассмеяться. Или надрать Малиновскому тощий зад. Снова снежок. И ухмыляющаяся мордашка из-за берёзы. — Упс… промазал. Но уже три ноль. — Малиновский… — Это было дурачество. Которое Николаю конечно же не по статусу. — Я слишком стар для твоих снежков. Внезапно пацан появился рядом. Близко. Совсем. Николай успел восхититься и даже погордиться за него — ловкий и тихий. Если сам этого хочет, отличный вполне боец. — Вы? Уж вас я бы старым не назвал. — Я скоро сотню разменяю. — Да хоть тысячу. — И подмигнул. — Я же вас читаю. Вам нравится дурачиться. А вы делаете вид, что нет. Да, это просто снежки. Но я мог убить вас трижды. — Объективно, раз. — Малиновский сорвался с места. — Готов обнулить счёт. Если в меня попадёте. Какая глупость. Как и когда в руках оказался снег? Ладони быстро вспомнили, что это такое — лепить снежок. Николай сощурился, прицелился — и промазал. Шустрый Малиновский петлял зайцем. Пока Николай отслеживал его перемещения, два снежка ударили в поясницу. Николаю совсем не по статусу бегать за пацанами. Но сейчас нужно либо гордо удалиться, поставив пацана на место, либо… Николай всё-таки проиграл. Либо потому, что так и не смог позволить себе носиться за Малиновским, либо потому, что Глеб оказался чрезмерно юрким. Николай ощущал, что простая детская забава вымотала не хуже интенсивных физических упражнений. Глеб запыхался тоже. Выбравшись наконец из-за деревьев, раскинул руки — и рухнул спиной на снег. Николай созерцал сверху в неком подобии отцовского умиления. — Ничего себе не отморозишь? Глеб продолжал усмехаться. — Нет. Мягко, хорошо. Вы давно валялись в снегу? Глупость, какая глупость. Эта глупость была глупой настолько, что Николай этой безбожной глупости даже по-глупому восхитился. — Я никогда не валялся в снегу. — А в детстве? В детстве была катастрофа. Одна из двух. Валяться в снегу до неё не позволяла мама. Николай только сейчас вдруг подумал, что может быть что-то такое, по-детски важное, просто тогда терял? Серая перчатка похлопала по снегу. — Я никому не скажу. А кроме меня тут никого нет. — Николай осторожно, медленно сел. Малиновский на него не смотрел — таращился в небо. — Мы в приюте делали снежных человечков. И снежных ангелов. Много-много, — проговорил мечтательно. — Зачем? — Николай не понял. Он продолжал сидеть. Будто такое положение позволяло ему удерживаться от этой безбожной глупости. — Как зачем? Я сейчас уйду, а мой отпечаток тут ещё надолго останется. Если снег не пойдёт, завтра я даже смогу его найти. — Зачем? Он ничего не ответил. Ладонь в серой перчатке стиснула рукав и слегка потянула. Медленно, опасливо, будто не снег под спиной, а ложе раскалённых гвоздей, Николай откинулся назад. Зажмурился почему-то. И тут же напомнил себе, что жмуриться — это трусость. Небо — огромное, по-зимнему яркое, голубое — оно опрокидывалось на Николая сверху. Он уже и забыл, когда в последний раз праздно вот так на него глядел. Когда Николаю приходилось лежать на спине, раскинувшись, это было мучительно и обидно. Николай ненавидел это своё лежание. Искренне ничем наслаждаться тогда не мог. Яростно учился, яростно взрослел, яростно проглатывал книги, доказывая себе, что может хотя бы что-то. А неба вот так не видел — даже не замечал. — Когда древние люди смотрели в небо, они считали, что это — твёрдый купол над плоской землёй, — вспомнил и произнёс. Где-то вне зоны видимости Глеб чуть слышно пошевелился. — И правда похоже. — У меня есть книга мифов народов мира. Дать почитать? — Конечно. — И тишина. В этой тишине трижды пропела синичка. — А у меня получилось без дара, — тихо пробормотал Малиновский. — Что получилось? Пауза. И тихо: — Вы. — Выдох и вдох. — Я думал, прибьёте. — Прибью. — Ну да. — Ты испортил мне тренировку. — А по-моему мы практиковали меткость, реакцию и скорость как минимум. Быть может пацан и прав. Николай позволил себе ещё несколько секунд попялиться в тишине в бесконечно синий. — Это просто детский сад, Малиновский, — проговорил, поднимаясь. Глеб вскакивать не спешил, щурился, лёжа. — Что бы это ни было, вы улыбаетесь. И не фоните гадостью за версту. Значит всё правильно. — Правильно, не правильно, — наклонился за позабытым тренировочным прутом Николай, — а у меня всего пятнадцать минут, Малиновский. Я ухожу, а ты, как хочешь.***
Глеб не пошёл за ним. И даже не попрощался. Долго лежал и слушал удаляющиеся шаги. Чувствовал зарождающееся где-то в Его глубине смятение. А потом Николай покинул пределы досягаемости дара, и Глеб остался наедине с собственными эмоциями. Глебу было сладко, тепло и почему-то неловко. Неловко — очень. Сегодня Глеб сделал что-то особенно глупое, что-то особенно важное. Он растормошил Николая, хоть рисковал. И Николай улыбался — искренне, долго. Глеб бы хотел удержать его в этом состоянии, не позволить скатиться обратно в тот тёмный омут, который Николай постоянно в себе носил. Но Глеб только учится. Когда-нибудь он сможет наверняка. Пока же и эти минуты улыбки — радость. Глеб перекатился на живот, смазывая снежного человечка. Второй силуэт отпечатался на снегу совсем близко. Так близко… Сладко и тепло. Это не стало неожиданностью. Это почему-то даже не удивило. Глеб просто внезапно понял и тут же принял — он любит своего генерала. Любит совсем не так, как должен, как мог бы его любить. А что Николай? Конечно, Николай об этом узнать не должен.