***
Николай стоял у стола, всматриваясь в ватман с нарисованной пентаграммой. Снова и снова вчитываясь в каждый символ, прорисовывал пальцем на прохладном дереве. Этот проект был готов давно. Оставалось только дать ему ход. А Николай тянул. После каждой новой неудачной попытки тянул всё дольше, давал одобрение всё реже. Каждая неудачная попытка исчислялась десятками выброшенных на ветер жизней. Солнце давно исчезло за горизонтом. Николай стоял в электрическом свете, накрепко заучивая символы и слова. Николай всегда был готов рисковать собой. На то, чтобы рисковать другими, решимости вечно не доставало. В жизни Николая был лишь один единственный раз, когда приступал к ритуалу без страха и без сомнений. Последствия того ритуала расхлёбывает теперь. Семь раз отмерь, один — отрежь. Ко всему, что касалось энергии Разрыва, Николай подходил только так. Тысячу раз перепроверить, тысячу раз проанализировать. Николай был реалистом, он понимал, что лучше они не сделают. Главным для Николая было не сделать хуже. Впрочем, ведь крохотная вероятность успеха была всегда. В дверь поскреблись. Скромно, но настойчиво. Николай прорисовывал сложную закорючку и, только закончив, крикнул: — Входи, Малиновский. Можно. Замок щёлкнул, слившись с шуршанием куртки и звуком его шагов. — Почему вы решили, что это я? — Ты пришёл возмущаться. Я этого ожидал. — Отвернувшись от стола, Николай присел на его край, сложив руки на груди, всмотрелся в пацана. — Завтра ты будешь в госпитале, под щитом и крылом Валентины. Потому что я знаю, что ты… — …я и не собирался. Ничего делать. — Пацан пришёл в куртке, и вместо того, чтобы аккуратно повесить, бросил туда, где валялась сброшенная ранее Николаем. — Я знаю, что ещё ничего не знаю. И что от меня будет вред, а не польза. И что мне лучше держаться подальше завтра. Можно было меня так не выделять. Будто совсем тупой. — М… — Мальчишка почти повторял позу самого Николая. Тоже сложил руки на груди. Обиделся однозначно. — Завтра будет много жертв. Скорее всего. В последний раз было очень много. Я хочу, чтобы ты был в безопасности. И я отправляю тебя не к юниорам, а в госпиталь, где ты можешь быть полезен. — Буду в госпитале. — И тишина. — На меня и так, как на ребёнка смотрят. А теперь-то уж… — А ты кто? — Ну да. — Он какое-то время топтался на пороге. — Курили опять. И не ели небось, — буркнул тихо. — Курил. И не ел. Николай кивнул. Отвернувшись, принялся осторожно сворачивать ватман. — Сделать вам кофе? — Делай. Пока мальчишка возился у подоконника, Николай сидел в кресле, мысленно проговаривая предстоящее. Он рассчитывал, что у них есть ещё хотя бы несколько месяцев. Он всегда на это рассчитывал. Но Киев уж слишком высказал недовольство. Отношения с Киевом Николай выстраивал осторожно. Он всецело зависел от людей, которые там находились. Пока эти люди одобряли Николая, он мог продолжать выполнять, что должно и быть уверенным в том, что на энергию не позарятся. Николай регулярно отчитывался о проделываемой им работе. Его основной задачей было — устранить Разрыв, а не только бороться с его последствиями. Пока Николай пытается, ему позволяют быть тем, кем он есть. Николай не пытался слишком давно. — Кофе, — Малиновский появился рядом с дымящейся чашкой. Осторожно поставил на стол. — Можно я останусь? Николай потянулся к чашке. Сделав глоток, обжёг язык. — Можно. За столом у Николая, помимо его кресла, помещалось ещё восемь относительно удобных стульев. Мальчишка всегда садился на некотором расстоянии. Сегодня выбрал место рядом, но, отодвинув, садиться не стал. Застыл. — Почему вы киев терпеть не можете? — Хм… а кто любит начальство? — Ну… — Малиновский замялся. — Вас вот любят. — И ткнулся глазами куда-то в пол. — Это другое. У нас с Киевом долгие и сложные отношения. Я их годами порчу. — Портите? — М… да. — Николай повёл плечами. К вечеру спина разнылась опять. От нервов. — Если отношения слишком хорошие, Они начинают лезть сюда. — Это так плохо? — Плохо. Сложно, чтобы объяснить. Пока мы их защищаем, они до конца не понимают, насколько это опасно. Я в свою очередь защищаю Разрыв. Чтобы никто к нему не присосался. И не решил, что каким-то куском планеты вполне можно пожертвовать ради дармовой энергии. — Мальчишка кивнул, продолжая стоять. — Чем-то всегда приходится жертвовать. Я про завтра. Вы же, — он вцепился пальцами в столешницу, — будете в порядке? — Я-то… — Николай хмыкнул. — Я-то конечно. — И сделал большой глоток. Чашку Малиновскому передал на весу. Из рук в руки, соприкоснувшись пальцами. — Когда-то давно меня пытались обвинить в том, что я втихую подмахиваю Западу. Мол, сам присосался к Разрыву, а здесь имитирую деятельность. Даже отстранили на пару месяцев. А без меня тут всё прое… м… Малиновский посмотрел странно. Либо потому, что прежде не слышал крепких выражений от Николая, либо потому, что Николай так и не договорил. — Закончили бы уж. Будто я Кошка на первом месяце. — И замолчал, задумался о чём-то. — По-дурацки это — вас обвинять, — произнёс тихо. Отвёл глаза. — Вы… такой. — Скривился, отхлебнув. Передал чашку. Сегодня в кабинете было жарче обычного. Может поэтому Николаю так тяжело дышалось? За всеми тревожными приготовлениями он уже и позабыл почти, что глупая снежная глупость происходила не далее, чем сегодня. И вот сейчас об этом внезапно вспомнил. — Слушай, Малиновский, — Николай смотрел на него снизу вверх, — во-первых — не нависай, пожалуйста, надо мной, а во-вторых… — и завис, подбирая слова. — Сегодня была дурость. Понятно? Хмык. Вместо того, чтобы сесть, как Николай ожидал, пацан сделал шаг к нему, отступил за кресло. Теперь, чтобы посмотреть, пришлось бы либо поворачиваться, либо запрокидывать голову. Обидится что ли? Если и так, может быть даже и лучше будет — вырубить это, выкорчевать с корнями? Николай держал чашку двумя руками. Чувствовал взгляд Малиновского. Того, что Малиновский скажет, не ожидал.***
— У вас спина болит? — Глеб долго не решался спросить. Чтобы решиться, спрятался за кресло. Подальше от строгих глаз. Он уже почти научился прислушиваться не к тому, что Николай говорит, а к тому, что чувствует. Как бы он не пытался назвать сегодняшние «снежки», и как бы сейчас этой своей слабости не стыдился, ему понравилось. Когда-нибудь Глеб продолжит всё в том же духе. Только не сегодня. Сегодня — проигнорировал. — Что? Николай всегда переспрашивал не потому, что не расслышал, а потому что давал собеседнику возможность передумать, спросить о другом. — Я ещё давно заметил. Просто… — …Мне почти сто лет. У меня просто не может ничего не болеть. Глеб долго стоял, ломая пальцы, глядя сверху вниз. Собранные утром, сейчас Николай волосы распустил. Шелковистые даже на вид, они достигали плеч, спускались немного ниже. Где-то в сознании Глеба почему-то жило убеждение, что седые волосы обязательно должны быть жёсткими, словно пакля. Хотелось проверить, какие на ощупь эти. Глеб уже испытывал судьбу этим утром. Рисковать второй раз было куда страшнее. Чтобы не сделать глупость, поспешил сесть, крепко вцепился в колени. — А я как раз медицину прохожу. — Ты прошёл её в прошлом году по программе. — Прошёл, но не выучил. Сейчас учу. — Глеб тщательно отслеживал его эмоции. Краем сознания. Это не было умышленным применением дара. Эмоции ощущались так же естественно, как запах, как вкус кофе на языке. Полностью Глеб отсекать перестал давно. Во-первых, это было слишком трудно, а во-вторых — вы ведь не станете закрывать глаза из солидарности со слепыми? Ведь это же глупо. Так? Даже Тихон доказал это сегодня, ответив на невысказанные Глебом мысли. — Теперь я знаю, как мне повезло с рукой, — продолжил Глеб осторожно. Он наконец понял, как описать то, что делает сейчас — пытается погладить огромного пса, не зная, кусачий ли. Каждое слово было осторожным протягиванием ладони. — Мы же базовую медицину учим, чтобы друг другу помогать. А я как-то безответственно относился. Теперь во всех этих мышцах путаюсь. И всяком-таком. — Когда тебе понадобится собрать чьи-то кишки, — проговорил Николай отстраненно, — тебе не будет важно, как правильно они называются. Я когда-то тоже безответственно относился. — Вы? — Глеб не поверил ему абсолютно искренне. — Я её и сейчас погано знаю. Эту вашу базовую медицину. А ты навёрстывай. Понимание строения кровеносной системы может оказаться для тебя много полезнее умения разобрать пистолет за сколько-то там секунд. — Я понимаю. Улыбка. — Пока понимаешь не по-настоящему. Глеб медленно поднялся. Медленно, осторожно, без тех самых пресловутых резких движений. Николай думал о чём-то своём. Что-то вспоминал. Снова на грани того чёрного омута, из которого Глеб вытаскивал его только утром. Глеб задержал дыхание — и опасливо, осторожно коснулся пальцами его плеч. Плечи напряглись, подались вперёд, отстраняясь. Глеб повторил их движение. Примерно секунду Николай молчал. Потоком его эмоций буквально сбивало с ног. Секунда прошла. — Сядь, — прозвучало железом. Николай злился. Глеб не умел разбираться в оттенках злости, но думал почему-то, что злился не на него. Лишь потому не сел. Остался стоять рядом, держа ладонь на подголовнике старого потёртого кресла. — Вам здесь порядок некому навести, едите вы чёрт знает что. Что-то я сомневаюсь, что кто-то заботится о вашей больной спине. А тренируетесь, как и все. Сапожник вы… без сапог. Он запрокинул голову. — Сядь, Малиновский, — устало, на выдохе. — Мне не нужна забота. Ни от кого. — Николай не говорил, а будто рубил слова. — Если тебя это успокоит, раз в полгода меня удаётся поймать Валентине. — Раз в полгода, — Глеб повторил. — Забота не нужна. Всем нужна забота. Я знаю, о чём говорю. Все, такие как я, знают. — Такие, как ты? — Приютские. — Вспомнил. И замолчал. Какое-то время пролистывал воспоминания в тишине — угрюмых воспитателей, недружелюбных сирот, как он. Это был собственный «омут» Глеба. То, что Глеб хотел дать, то, чего самому ему не хватало одиннадцать долгих лет, Николай отталкивал из каких-то собственных побуждений. Это обижало. — Глупость… — Николай баюкал в ладонях пустую кружку. — Отказываться — это глупость. Делать вид, что вы железный — глупость. А всё остальное — нет. У всех здесь было заведено помогать друг другу. Базу они изучали не напрасно. В госпиталь бежали только в серьёзных случаях. Со всем остальным умели справляться сами. В первые месяцы это поражало Глеба почти до слёз — что с ноющими мышцами всегда можно было обратиться к соседям по спальне, что вечером обычно все разминали друг другу спины и, хохоча, натирались вонючей мазью. Вывихи, бывало, сами вправляли тоже. А сколько обрабатывали разбитых колен и рук. В молчании Глеб встал снова. И снова коснулся ладонью его плеча. Каменное, плечо вздрогнуло, но не вырвалось. Даже перед самим собой Малиновский отчасти кривил душой. Хотелось помочь, это правда. Но вместе ведь с тем хотелось его касаться. Глеб накрыл второе плечо. Сквозь плотную, шершавую ткань форменной кофты чувствовал тепло. Это тепло сквозь ладони скользило внутрь, сворачивалось в горле, в груди, стекало в живот, чтобы сжаться там. Волосы и впрямь оказались шелковистыми. Глеб ощутил это, когда отбрасывал вперёд нарочито небрежно. Чтоб не мешались. Хотелось задержать в пальцах. Но не посмел. Он и так танцевал над бездной, грозя свалиться. Николай продолжал баюкать кружку. И только в неё смотрел. Напряжённый, натянутый — пальцы Глеба встретились на шейном позвонке, обрисовали, спустились вниз, оценивая фронт работ. Последним, чьи застоявшиеся мышцы разбивал Глеб, был Толик — самый близкий друг. Толик не был, как Глеб, приютским. Он был на год старше, и пришёл осознанно, добровольно, из школы с военным уклоном. Сильный и очень высокий для своего возраста, Юниор Анатолий Игнатьев показывал какие-то нереальные результаты на тренировках и был одним из лучших в теоретических занятиях. Как подружился с маленьким глупым Глебом? Даже сейчас, когда друга уже не стало, Глеб не понимал до конца. Это просто случилось. Как-то. Будто всегда дружили. Старшие офицеры часто повторяли: каждый из вас может погибнуть. Ваши друзья скорее всего погибнут раньше вас. Вы должны быть готовы к этому. После Его смерти мысли о друге Глеб заталкивал в самую глубину. Знал: все так делали. Здесь абсолютно каждый кого-то, да потерял. Сейчас эти мысли вернулись. Может потому, что Глеб продолжал где-то в глубине винить Николая за то, что своим приказом отправил его на смерть? И завтра ведь кого-то отправит. Винить по-настоящему Глеб не мог. Слишком хорошо знал, чувствовал, видел, чего всё это внутренне самому Николаю стоило. Он аккуратно массировал его плечи, очерчивал пальцами лопатки и чувствовал, как Николай вздрагивает. Если так запускаться, конечно же это больно. Кофта заканчивалась чуть выше ключиц. Дальше — обнажённая кожа — гладкая, горячая, не старческая совсем. Глеб лишь задевал её кончиками пальцев. И почему-то практически не дышал. — Сядь, Малиновский, — прозвучало наконец в тишине. Глеб кивнул. И сел. Николай медленно двигал плечами. — Спасибо, — проронил. Грохнул чашкой. И опустил подбородок в лодочку из ладоней. Его смятение буквально выплёскивалось, даже физически ощущалось. — Это было лишним. Глеб промолчал. — С вами всё точно будет хорошо? Завтра. — Отделаюсь лёгким испугом. — И улыбнулся. Но только губами. Криво. — Иди. Не хочу, чтобы завтра поинтересовались, почему детей до полуночи эксплуатирую. — Вы сами меня выделили. При всех. Теперь-то конечно… кто-то поинтересуется. — С тебя сталось бы за мной попереться. Пауза. Глеб поднял куртку и, перебросив через руку, покачал головой. — Я буду в госпитале. И не потому, что вы приказали вот так. Удачи вам. Завтра. — Спасибо, Малиновский. И Глеб ушёл. Он уже не видел, как тяжело Николай роняет лицо в ладони.