***
Забытьё оказалось чёрным и милосердным, но долго ли, коротко ли, в этом забытьи наконец появился звук. Навязчивый, ровный, ритмичный звук — следом за ним из глубин просочились мысли. Это сердце, — Николай подумал, — значит, живой, — Николай подумал. Но что-то ощущалось и что-то происходило как-то абсолютно, как-то совсем не так. Сердце стучало — неутомимый насос, перекачивающий, перекатывающий, вращающий литры крови. Николай слышал кровоток. Нет, Николаю не казалось — он точно слышал — сердце, и кровоток, и стрекот, и писк в ушах. Как если лежать в тишине, в такой тишине, в которой кроме тебя самого ничего и нет. В которой только ты один, с собственным телом наедине. С собственным бренным телом. Что-то было не так, не то. Николай силился, понять, ухватить — понимание ускользало. А сердце стучало. Вот! Николай слышал — не чувствовал. Совсем, ничего, никак. Где он? Что с ним? — сознание предлагало ответы: Николай ранен, Николай закрывал своих. Вероятнее всего сейчас Николай восстанавливается. Скорее всего повреждения оказались сильнее дара, и телу нужно время, чтобы восстановиться. Сердце стучало, бежала кровь. Николай вдруг подумал: какой же на самом деле он шумный, насколько громкий. И как же он раньше этого не заметил? Потом появилось всё. Разом, ударом, махом — Николай буквально оглох от того, как много свалилось на уши — шаги, голоса и стоны, сирена, крик. — Я понесу. — Дурак. — Понесу. — Отдай. Скрипы, возня, шаги. Голоса знакомые. В одном из голосов Николай не без облегчения признал Тихона. Значит не зря бросался, значит — не напрасно. И это уже хорошо, это — уже отлично. Это уже достаточно для спокойствия. Так же, как глаза после тьмы привыкают к яркому свету, уши Николая скоро привыкли к громкости. Звуки перестали причинять боль, ввинчиваясь в мозг свёрлами, вгрызаясь перфораторами, проходя автоматными очередями по оголённым нервам. Теперь Николай внимательно вслушивался — улавливал обрывки разговоров, пытался угадать по звукам происходящее. И звуки не оглушали. Мыслям теперь опять отыскалось место. Николай редко терял сознание. За долгие годы он изучил, как работает его гипотетически бессмертное тело. Вариантов было несколько — если ранение было совместимо с жизнью, Николай проживал его, как любой другой человек, если опасность была смертельной, как пуля в лоб — пуля исчезала бесследно. А вот если серьёзных повреждений избежать всё-таки не удавалось, какое-то время Николай проводил в беспамятстве. В себя приходил ослабленным, но здоровым. Прежде в себя никогда не приходил вот так. С каким-то профессиональным, отрешённым хладнокровием Николай проводил внутреннюю ревизию, пытаясь оценить своё состояние. Первым делом попытался открыть глаза, затем — пошевелиться. В каждом из этих усилий терпел неудачу. Ведь что открывать и чем шевелить? Николай был разумом, дрейфующим в пустоте. Он не чувствовал собственного тела, не чувствовал ничего. Николай мог думать и слышать. А больше Николай пока ничего не мог.***
Первые раненные появились быстро. Просто пугающе быстро. Тот момент, когда в щитах приоткрывались бреши, был самым ответственным и опасным, но краем сознания и глаза Глеб мог наблюдать происходящее — видеть, и слышать, и обонять. Пахло совсем не розами. До Глеба долетали оттенки крови, мочи и спирта, доносилась отборная брань и сдавленные стоны. Глеб не мог заставить себя прекратить думать о тех волшебниках, которые отправились к Разрыву и потерпели неудачу там. Живы ли они? В порядке ли? Думал «они», в голове повторял «они», но снова и снова это почти безликое слово превращалось в одно единственное имя. Глеб убеждал себя, Глеб утешал себя тем, что Николай бессмертный, но помнил услышанное однажды: энергия Разрыва способна его убить. Чем сильнее становились переживания, тем больше падала концентрация. Концентрация не должна падать. Лучше не думать о Них, о ГГ не думать. Лучше уж наблюдать. Некоторые раненные приходили своими ногами. Около таких Глеб время от времени замечал Оксану. Сосредоточенная, отрешённая, даже какая-то суровая на первый взгляд, она деловито накладывала повязки, прощупывала, осматривала, вкалывала обезболивающее. Глебу хотелось заглянуть, полюбопытствовать, что у неё внутри, но открываться сейчас значило потеряться в чужих эмоциях. Глеб знал: для этого он ещё слишком мал. Такого наплыва страданий ему не вынести. В какой-то момент ситуация явно ухудшилась. Оксану куда-то окликнули. Не на долго Глеб потерял её из виду, но вскоре заметил снова. Около носилок с кем-то, залитым кровью. В глазах поплыло. Манипуляции со щитами вытаскивали энергию, и Глеб ощутил головокружение. С этим одновременно к горлу подкатил тошнотворный ком, а на плечо крепким пожатием легла показавшаяся пудовой рука. — Всё. Отдыхай. — Я… Не… — Глеб сфокусировал зрение с некоторым трудом. Вокруг волшебника просматривались блики, но что это — аура или живописный глюк, Глеб даже угадывать не пытался. — Ты да. Отдыхать. Он был прав. Глеб убрал ладони с предплечья другого Единорога и, покачнувшись, медленно отступил. Нужно восстановиться, а не храбриться зря. Нужно куда-то присесть. Нужно… куда-то… И снова глаза зацепились за знакомую светло-каштановую косу. Оксана стояла согнувшись, сгорбившись, и Глеб без раздумий направился прямо к ней. Шёл, наблюдая, как другая невысокая Кошка приобнимает за плечи, как отворачивает и стискивает запястье. Глеб приближался и мог уже даже слышать: — Хватит. Пойдём, пойдём. Оксана и впрямь пошла. Медленно, неверно. Только голову выворачивала — за спину, назад, туда, где красное на белом. Где уже возились санитары, где только что кто-то умер. Умер. В её руках. Смотреть было трудно. Глеб поспешил отвернуться. И тут же буквально врезался взглядом в фигуру Тихона. Сильный, такой большой, Тихон сейчас казался оплывшим снеговиком — шёл тяжело, даже не шёл, а плёлся — вымотанный чуть не до смерти, выжатый досуха. Даже подсохшие струйки крови с лица не стёр. Да и чем бы ему стирать, если руки заняты, если носилки тащит? Носилки… Глеб не увидел — почувствовал, понял сразу. Ведь Тихону, конечно, кого бы ещё тащить? — Тихон! — сорвался с места! Сдавленный, оклик как будто совсем потерялся, но всё-таки наставник его услышал. Голова повернулась, туманные глаза зашарили в поиске Глеба. Вместо, зацепились за что-то другое. За что-то, из-за чего Тихон споткнулся. Споткнулся, застонав. Так бы и упал, и носилки выронил, но Глеб поддержать успел, успел оказаться рядом. Теперь спрашивать не требовалось. Сжимая плечо наставника, Глеб смотрел, как судорожно извивается, как беспорядочно бьётся на носилках бледный, окровавленный Николай. Не в силах ни выдохнуть, ни вдохнуть, Глеб неотрывно смотрел только на него одного, а широко распахнутые глаза Николая невидяще сверлили по-зимнему яркий, насмешливо-синий полдень. — Что с ним? — Непонятно когда и откуда появившаяся Валентина озвучила тот вопрос, который панически бился у Глеба в мыслях. — Немного покусан бесами. Мы вытащить смогли не сразу, — говорил волшебник, который держал носилки со стороны головы. Тихон стоял и молчал. Даже сквозь всю выстроенную защиту Глеб ощущал исходящие от него волны свежей, душераздирающей боли. Подоспели санитары, пригромыхала каталка. — Он меня закрыл. Нас, — пробормотал Тихон негромко. И покорно отступил, передавая прорезиненные рукоятки. Около Николая уже суетились — осматривали, перекладывали. За белыми халатами и Костюмами Глеб даже иногда терял Николая из вида. — Можешь меня отпустить, Тараканчик. Только сейчас Глеб осознал, что мертвенной хваткой продолжает цепляться за плечо Тихона. — Я… Извини, — торопливо уронив, руки поспешил даже за спину спрятать. — Ник… Николай, — выдавил сквозь зубы, сквозь горло хриплым скупым вопросом. — Он же?.. — Двенадцать часов. — Тихон тоже провожал глазами исчезающую каталку. — Валентина знает, что с ним делать. — Глебу хотелось броситься следом. Но он стоял. Ведь броситься сейчас — это бы было конечно же очень глупо. Броситься сейчас, значило оставить Тихона одного. — А ты сам-то? — Это был дурацкий вопрос, но лучшего Глеб придумать, увы, не смог. — Я-то? — Тихон улыбнулся так криво, будто эту вымученную улыбку ему по лицу размазывал самосвал. — Я… лучше… него. Устал. — И сделал бесцельный шаг. Глеб мог ощущать, как Тихон борется с внутренней болью, как заталкивает её в самые глубины, в самую сердцевину. Так же, как делал всегда Николай. Так, как когда-то и Глеб. После смерти друга. Колебания были мимолётными. Сердце требовало не упускать Николая из вида. Но сердце проиграло. Верх одержал рассудок. — Ты должен отдохнуть. Я помогу дойти. — И Глеб снова стиснул плечо наставника. — Я… Отдохнуть. — Он отозвался эхом. — Я. По команде. Второй. Нельзя. — Но всё же руки не отнял. Сделав первый шаг, обрушился на Глеба огромной тяжестью. К тяжестям Глеб привык. Брели медленно и молча — не к корпусу волшебников, а просто к свободной палате. С Тихоном в таком состоянии Глеб бы безопасную территорию не покинул. Сам он себя тоже особенно бодрым не ощущал. Всё-таки Тихон понимал, что прямо сейчас пользы принести не сможет совсем никак. Даже не пытался храбриться больше. Только у любезно указанной светловолосой медсестричкой приоткрытой двери выпрямился, схватившись за косяк, переступил порог сам. Глеб несколько секунд поколебался, но всё-таки войти поспешил за ним. Усевшись на кровать, наставник уставился в стену. — Он как всегда. — Что? — Глеб расслышал, но понял не сразу. — Кто? Николай? Кивок. — Дурной, как ты. Только бессмертный. — Тихон медленно клонился набок, и наконец тяжело обрушился в неуклюжей позе. Тут же попытался подняться, впрочем. — Мать их. Ботинки. — И крепко выругался. Глеб поспешил помочь, за что был обруган пуще ботинок. Тихон стягивал сам. Стоя в изножье, Глеб наблюдал. Сам того не замечая, ломал пальцы. — С ним всё точно будет хорошо? — Это ж ГГ. — Тихон наконец победил ботинки. Ложиться не стал. Тёмные спирали внезапно всмотрелись — слишком осознанно, слишком глубоко. Слишком. С ничем не прикрытой болью. — Это ты хорошо, Тараканчик, выбрал. Глупо, но хорошо. — Я? — Внутри шевельнулся холодок. — Лучше он тебя, чем ты его. Пережить. Для тебя. Лучше. — И Тихон рухнул по человечески. — Дай мне полтора часа, — буркнул неразборчиво, а спустя мгновение комнату заполнил могучий храп.***
Николая оставили одного. Николай знал, конечно же знал, что его оставят — это был его собственный приказ, его собственное решение. Но Николая оставили одного, и это осознание в мыслях внезапно забилось страхом. Страх нарастал, страх обращался паникой. Николай плыл в пустоте, в тишине, в собственных дыхании, сердце и кровотоке. Эта тишина могла бы свести с ума. Николай уже знал, уже понимал и чувствовал — то, чего он всегда опасался, то, чего никогда, конечно, не исключал, случилось. Николай был бессмертен, но не был неуязвим. Как и все вокруг, собственный дар Николай понимал едва. Прежде Николай думал: а что, если дар сработает не корректно? Если всё-таки что-то внезапно пойдёт не так? И что-то не так пошло. Ведь Николай сам шагнул навстречу энергии Разрыва, единственной энергии, которая могла, вероятно, его убить. Только не убила. Сделала нечто хуже. Или на самом деле на это похожа смерть? Николай не знал. Когда-то давно Николай боялся деградации разума, боялся состариться умом, остаться пускающим слюни безумцем в бессмертном теле. А кто он сейчас? — сознание в пустоте? Долго ли так протянет? Пустота окружающего засасывала в отчаянье. Николай продолжал отстранённо анализировать своё состояние. Если тело недостижимо, то что там с внутренним? Как дела с магией? Глухо и бесполезно, как пить песок или кусать стену. Радовало одно: что Тишка остался жив. Тишка и другие. Если бы Николай мог, расплакался бы. Или бы рассмеялся. Николай успел воспитать его, успел подготовить. Успел ли? Всё ли в него вложил, что хотел, что мог? Николай всегда готовил себе замену, но ещё Никогда не был настолько уверен в ней. Николай знал: Тихону хватит характера и упорства. А что после Тихона? Сможет ли, успеет ли и он передать бразды? Что-то защимило внутри. Что-то, как будто тоска — по жизни, по краскам, по ощущениям. У Николая этой жизни было слишком много. Дольше, чем у других, больше, чем здесь у многих. Но Николай всё ещё хотел жить. Это было открытие. Это было удивительное открытие. Прежде Николай никогда не думал, что любит и ценит жизнь. Подумал сейчас. Смешно и конечно глупо. Николай не хотел умирать. Николай не хотел тьмы и одиночества, Николай не хотел проваливаться в голодное, ужасающее ничто. Но он проваливался. Медленно, как тонущая лодчонка, пустота заполнялась образами из прошлого. Николай отмахивался от образов, от памяти, от кошмаров. Но образы настигали. И он захлебнулся в них.***
Убедившись, что Тихон действительно крепко спит, Глеб тихой тенью выскользнул в коридор. Глеб конечно же устал, но не устал смертельно, и прекрасно понимал, что, даже если попытается, уснуть не сможет. Вместо этого принял решение разыскать Оксану. Уж слишком тревожило то состояние, в котором её увидел в последний раз. Оксана нашлась достаточно быстро — сидела в уютной комнатке отдыха, вцепившись руками в огромную чашку чая. Даже не встрепенулась, услышав создаваемый Глебом шум. Только на своё имя медленно обернулась, тихо произнесла: — А, Малиновский, ты. — И вяло улыбнулась. Её эмоциональный фон сбивал с толку. Нечто вязкое и блёклое. Сопоставив это с царящим в комнате запахом, Глеб наконец-то понял. — Ты пила успокоительное? — Да. Его. — Оксана баюкала чашку. — Хорошо, что ты пришёл. Немного поколебавшись, Глеб прошёл к ней, уселся на стул напротив. — Почему тебя оставили одну, Ксань? Она стиснула губы. — Не маленькая уже. Знала, куда и на что иду. — Сделала глоток, поперхнулась. — Я думала. Я… сильнее. А я… он, когда умер, я же его за руку держала. И это так чувствуется. Это так… чувствуется. На ощупь. — Ну… Я… — Глебу хотелось её поддержать, но, что говорить, он так и не смог придумать. — Такой симпатичный волшебник. Он бы мог мне понравиться. Такой молодой. Такой… Я же медик. А я ничего не сделала. Помолчали. — Иногда ты можешь сделать всё правильно, а всё равно окажешься в заднице, — произнёс наконец Глеб. — Это мне один очень хороший человек сказал. Это от тебя не зависело, Ксань. Ты сделала всё, что было в твоих силах. Оксана поставила чашку и шмыгнула носом. — Марта сказала: привыкну. И Раиса Михайловна говорила: привыкну. А как тут привыкнешь? — Привыкнешь. — Но Глебу бы так не хотелось, чтобы оба они привыкали, чтобы всем здесь приходилось привыкать к потерям и боли. — Ладно прорыв. Но ведь этого же Он мог не устраивать. Люди же погибли. «Он». Глебу не требовалось пояснять. Оба понимали, о ком говорит Оксана. Где-то внутри всколыхнулась злость. Почему она всегда его осуждает? Почему? Зачем? Потому ли, что сама и муху убить не может? Потому ли, что для неё более, чем для многих, священна любая жизнь? — Он… — Глеб не знал, почему, но это было так важно, чтобы она поняла, чтобы сейчас наконец услышала. — Он в первую очередь сам рисковал. — Рисковал. Бессмертный. — Оксана выплюнула последнее слово сквозь зубы. — Он тоже ранен. И у него не было выбора. Он, как и все мы, делает то, что должен. Какое-то время Оксана разглядывала свои пальцы. — Ты прав. Я, — пробормотала сдавленно, — привыкну. Конечно, привыкну. — И откинула голову, прижавшись затылком к стене. — Хорошо, что ты живой. Пока что. Немного повозившись, Глеб сумел выпросить разрешение проводить её в корпус Юниоров. Ситуация к счастью стабилизировалась, поток раненных иссяк и даже сирены отключили. Вернувшись обратно в госпиталь, Глеб обнаружил Тихона на ногах. Наставник проспал немногим больше своих полутора часов, и выглядел, конечно, не многим лучше. Зато с эмоциями справился окончательно. «Вслушиваясь» в него, Глеб ощущал лишь отблеск минувшей боли. Стоя в коридоре около той палаты, в которой спал, Тихон выслушивал доклад потрёпанного офицера с нашивкой лиса. Слушая, кивал. — …Два-три часа, и будет устранён, — услышал окончание фразы Глеб, приблизившись на достаточное для этого расстояние. — А что Николай? — Вопрос был задан с искренней тревогой. Глеб, приоткрывшись, отчётливо это видел. — Делает то, что мне не светит. И будет делать ещё часов десять. — Лис понимающе хмыкнул. — Но я сейчас планирую наведаться. Глеб, не сдержавшись, потеребил наставника за рукав. — Можно я с тобой? — практически пропищал. Офицер уже скрылся за поворотом, и Тихон кивнул: — Пошли.***
Пустая квартира отозвалась той ни на что не похожей затхлостью, какая обычно появляется в нежилых помещениях, лишённых человеческого тепла. Первые годы Николай снова и снова сюда возвращался. Долго сидел на кухне, опершись локтями о запылённую столешницу, ласкал пальцами посеревшие кружевные салфетки, которые в свободное время мама вязала крючком с любовью, всматривался в развешенные по стенам яркие фотографии. С фотографий улыбался отец — тогда ещё живой, тогда ещё любящий и любимый, тогда ещё не соскользнувший до самого края. Тогда… ещё… Николай приходил первые годы. Это было слишком больно и слишком трудно, и Николай осознанно шёл на это. Ведь он заслужил страдать. Он заслужил, как никто другой. И Николай возвращался в покинутый городок, в опустевший теперь исследовательский центр. После случившейся катастрофы волшебники оставили новые корпуса. Уж слишком близко к ним проводил Ритуал отец. На помощь пришёл старый комплекс — устаревший ещё семьдесят с лишним лет назад городок. Этот городок получил новую жизнь. Постепенно реставрируясь, обновляясь и разрастаясь, он стал домом для армии Николая. Но Николай опять и опять возвращался в Припять. Возвращался один, сжимая в руке Маргошку — бродил по улицам и долго сидел в квартире. Только для того, чтобы себя пытать. А сердце стучало. И кровь шумела. Николай барахтался в пучине воспоминаний. Ему, утопающему, в реальности вокруг попросту было не за что уцепиться. Звонок в тишине. Николай никого не ждал. Но именно такие, неожиданные, звонки чаще всего оказывались самыми судьбоносными. И Николай конечно же поднял трубку. «Слушаю», — произнёс. Пауза в ответ затянулась. Николай ждал. — Власов Николай Андреевич? — Голос незнакомый и слишком знакомый одновременно. И полное имя. Имя, которое Николай, конечно, хотел забыть. — Мне нужен Власов Николай Андреевич. Я могу его услышать? Николай силился вспомнить, силился понять, почему этот тихий голос настолько хорошо, настолько…. Ему знаком. И понимание пришло. Это был голос матери, хоть матери принадлежать, конечно уже не мог. Как это было странно — слышать то, позабытое имя, этим, почти иллюзорно знакомым голосом. Более странным казалось лишь отвечать: — Можете, Василиса. Уже говорите с ним. Сердце. И кровь в ушах. — Я требую прекратить разработки этой энергии. Неужели вы не понимаете всей глубины последствий? — Вы… требуете? Простите… Власов… Николай Андреевич. Вы не можете требовать. Вы будете продолжать разработки вашего отца. Вы передадите необходимые материалы. Пепел, опавшие руки, усталость, ночь. Костёр догорает и в нём исчезают, весело потрескивая, все записи и заметки, тетради, блокноты, схемы. — Мальчик прав. — Под этим лежат колоссальные деньги! — Нет. Под этим лежат только жертвы. И неоправданные риски. Мы уже потеряли одну область. Если вы не предоставите нам ресурсы, мы потеряем больше. — Мальчик. Конечно. Прав. Как же Николай устал от этих воспоминаний. Как же Николай безумно от них устал. В приступе безумия, как однажды с пистолетом у головы, Николай с ментальным зубовным скрежетом тянулся к Разрыву, к магии. Николай просто хотел забыть, раствориться, уйти, уснуть. Только бы наконец на него снизошёл покой.