***
Подтягивая колени к животу и укутываясь одеялом под самый нос, Китти ощущала, что пальцы зябнут. Зябнут не от холода — от волнения. Всё минувшее, всё сказанное назойливо билось в голове колоколом Биг-Бена. Китти впервые было настолько страшно засыпать, страшно, что больше он не приснится, страшно, что приснится. Ведь, если приснится, придётся говорить, спрашивать придётся. Китти боялась спрашивать — боялась услышать ответы, боялась в них усомниться, боялась… Мысли крутились, крутились. Как колесо фортуны — разноцветное, мигающее всеми цветами радуги — маленькое колесо в огромном хрустальном дворце. Китти сама не крутила его ни разу — у родителей никогда не было столько денег. Китти могла только наблюдать, как крутят другие дети. Дети забирали игрушки, визжали от восторга, хлопали в ладоши, подпрыгивали на месте. Так и уносились. Вприпрыжку. Китти поджала пальцы на ногах. И губы поджала тоже. Затем расслабила. Сделала вдох и выдох. Вдох — на два счёта, выдох — на четыре, выдох на четыре и вдох — на два. Китти после ужина бегала до изнеможения. Чтобы беспокойный разум не смог совладать с усталостью, чтобы несмотря ни на что удалось провалиться в сон. Выдох — на четыре счёта и вдох — на два. — Привет, Китти. Он появился у окна бесшумно, внезапно. Сегодня практически не светился. Медленно, боясь вспугнуть наваждение, боясь расколоть только-только зародившийся сон, Китти оторвала щёку от подушки. Всмотрелась в него. Сегодня он выглядел по-дурацки — как в тот день, когда завалился в её дом, как в тот день, когда Китти от души ему врезала. Под внимательным взглядом Китти на призрачно-бледной коже медленно проступил багровый кровоподтёк. — Ух… ну надо же, — то ли удивился, то ли восхитился Натаниэль. — Ты контролируешь сон. Представляешь? Сознательно. — Это правда? — Проигнорировав, Китти спросила в лоб. Спустила ноги с постели, коснувшись пола. Призрак смотрел печально и молча. Китти поднималась с кровати, кипя обидой. — Ты мог меня убить? Ты?.. Он вжался в подоконник, даже немного смазался, сливаясь с ним в точке соприкосновения. — Я… только недавно понял, что… так. — Китти готовила себя к этому. Но Китти всё равно не была готова. — Я не хотел тебе вредить. Умышленно никогда. Как только я понял, что происходит, я хотел рассказать тебе. Я собирался ограничить это. Но я не… Китти перебила глухо и пусто. — …ты «не». Не сказал, не сделал. И как я могу знать, собирался ли?! Она слишком раскричалась. Комната подёрнулась рябью. Пришлось задержать дыхание. — Ты же знаешь меня. — Думала, что да. То, что сказал Бартимеус… я не знаю теперь. Совсем. — А думаешь знаю я? Это ты мне скажи, прав он или нет. Китти, отвернувшись, закрыла лицо руками. — Ты решил, что цель оправдывает риск моей жизнью. Призрачная рука ощущалась на плече почти, как его живая. — Я уже говорил тебе. Как только я понял, я решил сделать всё, что могу, как можно скорее, и исчезнуть. Но ты ведь мне не поверишь. Качнула головой сокрушённо. — Делай, что можешь. И исчезай. На мгновение растворившись в воздухе, воплотился Натаниэль сидящим на краю кровати неподалёку. — Выслушаешь меня? — Кивнула, промолчав. — Этот человек, целитель Мстислав. Он вам нужен. Бросив косой взгляд, Китти произнесла: — Он не особо-то дружелюбен. — В этом и беда. Я не знаю, как вы сможете убедить его. Но сейчас некоторые вещи я вижу… как бы… ну как тебе объяснить? Немного дальше, что ли. Я знаю, что Мстислав может вам помочь. Он связан с Разрывом. Он — ваш легальный билет туда. Немного поразмыслив, Китти кивнула: — Я скажу Бартимеусу. Улыбка: — Это — в первую очередь. Ты сегодня спросила про Николая. Знаешь, — замерцал, — когда я переводил дневник, мне это тоже казалось важным. Теперь я знаю, кто это. И я знаю, как можно закрыть разрыв. Китти подалась вперёд невольно: — Как? Расскажи. Но призрак покачал головой. — Бартимеус и сам поймёт. Если сможет встретиться с Николаем. — Какое-то время задумчиво перебирал воздух пальцами. — Это будет трудно. — Что? Закрывать Разрыв? Смешок. — Да нет. Убеждать Николая. — И замолчал. Надолго. — Начните с Бакулина. Справитесь, он поможет. — Ладно. — Китти склонила голову, но потом, вскинув опять, спросила. — Если мы справимся, это тебя отпустит? Было разгоревшееся, мерцание разом поблёкло. — Я не знаю. — И тут же добавил: — Но, если верить всему, что знал при жизни, меня держит не Разрыв. Китти осенило догадкой: — Это Бартимеус? Ведь Бартимеус, да? Вздох долетел как будто бы отовсюду. — Я не хотел оставлять его одного. Но, — и, вскинув, тяжело уронил ладонь, — всё равно оставил. Такой вот паршивый я. Китти прочувствовала. Стало обидно за него. За себя саму же стало чертовски стыдно. — Бартимеус не прав, — выдохнула Китти глухо. — Я тебе верю, Нат. И сон раскололся, рассыпался, разлетаясь цветными бликами по углам. Тяжело оторвав голову от подушки, Китти всмотрелась в застывший силуэт нахохлившегося ворона. Ворон поблёскивал в темноте маленьким чёрным глазом. — Ну как? Получилось? Ответила хрипло: — Да. Ночная темнота медленно разбавлялась серостью подкрадывающегося утра. Сидя на кровати, Китти тёрла глаза костяшками. Китти предвкушала долгий-предолгий день. Чтобы отыскать Николая, нужно убедить Мстислава. А выйдет ли убедить Бартимеуса? — это уже вопрос.***
На следующее же утро Глеб переехал к Тихону. Точнее как сказать, переехал. Переезд — это слишком громкое и трудоёмкое понятие для того, что отняло у Глеба минут пятнадцать. Покидать казенные вещи в казенный же рюкзак, кое-как утрамбовать стопкой казенных книжек, перетащить одним махом, робко застыть на пороге. Ну вот… пришёл. Комнатка от той, в которой Глеб жил, отличалась мало. Тусклая лампочка, умывальник, две кровати, две тумбочки, вешалка, столик, два стула, шкаф. Одна половина заставлена, завешена, вторая же половина совсем мертва. В мёртвой её пустоте Глеб слишком остро ощутил отсутствие того, кто ещё так недавно на этой кровати спал. — К смерти привыкнуть, мой друг, невозможно, — пробормотал-пропел, опуская рюкзак у кровати на пол. Песня вспоминалась с трудом, но всё-таки вспоминалась: — Плакать не смей — я стал птицею в небе. Под облаками нет боли и времени. Плакать не думай, Жалей тех, кто рядом с тобой. Глеб не собирался жалеть. Глеб собирался, как мог, оставаться рядом. Он медленно вытеснял пустоту собственными книгами и вещами, медленно вытеснял, заполняя жизнью. Глеб ненавидел одиночество — ни собственное, ни чьё-то. Тихон пришёл лишь вечером. Глеб к тому времени успел возвратиться с небольшого задания на Юниорских щитах и, стоя около умывальника, тщательно чистил зубы. Наставник застыл на пороге. Несколько секунд просто стоял и молчал, рассыпая вокруг себя осколки колючих, больных эмоций. Взял себя в руки, впрочем, и улыбнулся: — Рад, Таракан, что ты у меня завёлся. — И сбросил куртку. Первым делом, порывшись в тумбочке, направился к окну, выглянул, распахнув. — Там у меня висит, — пояснил, — кормушка. — Долго чем-то шуршал, запуская холод. Любопытствуя, Глеб приблизился, всмотрелся через огромное плечо. — Для птиц? — зачем-то спросил, удивляясь. Это было так странно, так удивительно, но в жидком фонарном свете действительно проглядывались очертания маленькой самодельной кормушки. Наставник наконец прекратил с ней возиться. Кивнул, запирая окно: — Ну не для тараканов же. Птиц люблю, — пояснил. — Мне Николай говорил, что ты птиц имитируешь. Тихон перекладывал пистолет из кармана куртки. — Вот же ж, — ухмыльнулся, проверяя магазин. — А ты разве никогда ещё не слышал? — Я, — Глеб как всегда почему-то смутился. — Нет. Кажется, нет. Вместо ответа Тихон сложил губы трубочкой. И мягко, заливисто засвистел. Тем вечером Глеб Николая не потревожил. Во-первых, после вчерашнего слишком боялся, что может его разозлить, во-вторых, — не хотел показаться ему навязчивым, а в-третьих… в-третьих — засидевшись, заболтавшись с Тихоном о певчих птицах, Глеб вовсе потерял счёт времени. Жёсткая дисциплина режима, к которой Глеб привык у Юниоров, на основной состав не распространялась. Каждый знал своё расписание и был обязан выполнять всё, им предписанное. Во сколько ты ложишься и даже, во сколько встаёшь, как правило никто особо не контролировал. Главное — будь в форме, не пропускай тренировки, дежурства и массовые мероприятия, а так же поддерживай чистоту и порядок в жилых корпусах. После приюта такое казалось практически полной свободой. — Сегодня получишь своё расписание наконец, — обрадовал Тихон утром. В комнатах не позволялось хранить продукты питания, но подобные мелочи Наставника волновали мало, потому, сидя на кровати в просторных пижамных штанах, он с удовольствием уплетал здоровенную булку с чаем. — У тебя там ещё занятия, так что нормальной работы мало. — Ну мало, так мало, — Глеб воевал с вихрами. — А у тебя? — А у меня? — С широким зевком наставник отставил чай, медленно потянулся, закинув руки за голову. — Ник считает, что отдохну я на том свете. У меня роботы дохера. Как обычно. — И кивнул на тумбочку. — Ты булку-то свою клевать собираешься? Заботливый, Наставник облагодетельствовал и сонно соображающего Глеба, правда на принесённую ему снедь косился теперь хищно. Глеб помотал головой. — Забирай. Уговаривать не пришлось. С философским «это ты зря» Тихон вцепился в булку. Пока Наставник был занят чревоугодием, Глеб задумчиво его разглядывал. Тихон был большой, но, как и все здесь, даже при немереном поглощении всего подряд не был обременён каким-то излишним жиром. Даже сейчас, весной, на рельефном торсе ещё просматривался слабенький загар в форме спортивной майки. Но примечательным в Тихоне было другое. Обхватывая левый сосок тонкими коготками, на его груди тянулась к ключицам клювом изящная татуировка забавной птицы. Птица застыла как будто почти в движении — со слегка приподнятыми крыльями, с пушистым хохолком на макушке, с запрокинутой головой. Словно собиралась вспорхнуть, улететь. Словно, моргнёшь — защебечет, исчезнет в небе. — Как красиво нарисовано, — не выдержав, наконец похвалил искусную работу Глеб. Увлечённый булкой, Тихон бросил взгляд вниз: — А, птаха. Ты на неё пялишься. А я-то уже подумал… — И хохотнул. Смех, впрочем, был короткий. Подняв ладонь, Тихон осторожно погладил татуировку так, будто перебирал настоящие перья птицы. — Это мне на память. Одна девчонка у нас была. Сделала мне. А через три дня погибла. Грусть, которой повеяло от Тихона, была старой и светлой, тёплой. — Это какая-то конкретная птица? — Да нет. Просто… такая. — И, потянувшись к изножью, Тихон одним плавным движением натянул футболку, пряча до поры хрупкую певчую птаху под серой тканью. Глеб неторопливо потягивал чай, наблюдая, как он собирается, как тщательно убирает крошки и моет чашку. Глебу спешить было пока абсолютно некуда, потому он сидел на кровати, укутавшись в одеяло. Слушал, как наставник тихонько насвистывает. Задал вопрос даже для себя совершенно случайно: — Давно ты здесь? Тихон бросил взгляд через плечо. — Да уж четверть века. Живучий я, да? — И подмигнул. — Хочешь спросить, как я сюда попал? — Вот ведь… читает мысли что ли? Смешок. — Они же на меня направлены. Иногда слышу волей-неволей. Так, как и ты попал. — В смысле?.. — Из приюта. Я особо хорошей успеваемостью не блистал, а потом… в приюте накосячил здорово. Оставаться там для меня было смерти подобно. Когда приехала группа, я уцепился за неё, как за спасительный шанс. Мне было даже плевать, куда они меня везут. Хоть на органы. — Грустно улыбнулся, шнуруя ботинки. — Что, как накосячил? Идеальный я собеседник, да? А ты не пялься. Думаешь, мне в кайф? Сам же знаешь, каково. Ориентацию я спалил. — Опершись локтями о колени, подпёр подбородок ладонями. — Тогда с этим вообще строго было. Сначала я был бит. Потом опять бит. Потом бит ещё раз, но уже не учителями, а сверстниками. Потом бойкот объявили. Все. Перевоспитывали, как могли. Глеб предпочёл отвернуться, уткнувшись глазами в стену. Тихон вне зоны видимости поёрзал: — Ну вот, теперь давай словами через рот, что там у тебя в голове. — Да что… в голове… — Закусив губу, Глеб сосредоточенно пересчитывал ромбы на одеяле. — Может они все правы? Хлопок по плечу. И улыбка. — Они? Да нет. Просто это не укладывается в их картину мира. А всё, что не укладывается в привычную картину, людей или пугает, или бесит. Ты можешь и волен любить то и тех, кого ты хочешь. И если тебе по душе члены, молиться на сиськи ты не обязан. Считай это уроком на сегодня. Пистолет мягко шепнул, когда Тихон помещал его на привычное место в кобуре. сегодня закрепил летнюю. Потеплело. Глеб продолжал сидеть. — Но ты же ничего не сказал тому, кого любил? От Тихона шибануло тоской и болью. — Он на сиськи как раз молился. А если б сказал… уж точно бы не высмеивал. И не осуждал. Сочувствовал бы скорее, что ответить не может. А я сочувствия не хочу. — И помахал рукой. — Всё, убежал, тараканчик. Дела не ждут. Вечером поболтаем. Глеб продолжал баюкать в ладонях остывший чай. Сколько в них схожего. Будто нарочно, схожего много слишком. Но Тихон ощущается другом, наставником, старшим товарищем. Старшим. И это важно. Он может быть близок Глебу — смеяться, болтать, шутить. Но большим не станет. Большее — в шелковистых седых прядях, в хмыках, в одной на двоих «отраве». Большее — в тёплых ореховых глазах. Большее — только там. Если бы не так, насколько бы стало проще.