***
— И что по-твоему это было? — Уперев руки в боки, Китти балансировала на льду. Смотрела на Бартимеуса снизу-вверх так, будто готовилась идти в рукопашную. — Ты это называешь переговорами? — Чем ты не довольна, грозная женщина? — Это был провал. — Провал был бы, если бы она таки отважилась меня продырявить. Или попала бы в тебя. На это у Китти ответа не отыскалось, но выплеснувшийся при виде пистолета в кровь адреналин требовал выхода, и пережитый испуг Китти без зазрений совести выплёскивала на Бартимеуса. Джинн держался на удивление стоически. — Она просматривается насквозь. Будь покойна. Мстислав придёт к нам сам. — Или демоноборцы. Что вероятнее. Закатив глаза, Бартимеус уставился в небо. — Одно твоё коронное «демон нет», и отправятся они туда, откуда пришли. Но Китти не могла избавиться от тревоги.***
Страх. Глеб пропускал его через себя, воспроизводил, проживал, но всё же не поддавался. Страх. Глеб превратил его в тонкую струну, превратил в лассо. Глеб захлёстывал его — медленно, туго, чётко. Желтоватые глаза напротив медленно, медленно расширялись, тело напрягалось, пальцы сжимались, ходили желваки и скрипели зубы. Глеб слышал чужое дыхание, Глеб подчинял собственное и мерно, неумолимо нагнетал. — Стоп. — Обзор загородила массивная фигура Тихона и Глеб оборвал контакт. — Ещё один урок, Тараканчик. Твой дар способен убивать. Ты можешь остановить сердце. — Но я же… не? — Да уж спасибо. — Скрытый склонившимся к нему наставником, добровольно согласившийся принять участие в бесчеловечном уроке Юрий пробормотал чуть слышно. Ну хоть живой. — У Юры хорошая сопротивляемость. Он отлично держался. Но для кого-нибудь послабее то, что ты дал, могло быть последним. Понятно? Ты должен научиться манипулировать тоньше, а не давить в лоб. — Можно не сегодня? — Жалобный голос Юрия пробудил в Глебе чувства глубоких сострадания и вины, а в Тихоне, видимо, совесть, потому как наставник хлопнул в ладоши. — Всё на сегодня. Оба свободны. Юра — на восстановление. Спать. Занятие затянулось и Глеб торопился. Если позавчера он не пошёл к Николаю сознательно, то вчера у самого генеральского крыла завернул наставник. Взглянув понимающе, только качнул головой «не трогай сегодня Ника. Он как своих провожает, всегда не в духе. Прокуривает кабинет и будет тебе не рад». Глеб предпочёл послушать, но сегодня спешил. В последнюю встречу они попрощались странно. Сколько бы Глеб не крутил, почему, он не мог понять и просто хотел почувствовать: всё в порядке. В дверь постучался не без какой-то опаски. — Добро. Входи. Николай стоял у стола. Судя по наброшенной на плечи куртке, недавно вернулся с улицы. Прикрыв за собой дверь, Глеб несколько секунд потоптался у неё, рассматривая задумчивый профиль. Наконец Николай обернулся полностью. Уголки губ дрогнули в лёгкой улыбке, но тотчас опустились на место, закаменели. — Я книжку нашел, Малиновский. С мифами. И ещё пару интересных. Тебе понравятся. — Книжку… — Глеб переминался с ноги на ногу. — Книжку, — кивнул наконец. — Это хорошо. Спасибо. И… добрый вечер? — Добрый. — В комнате витала неловкость. Кто из них излучал её — оба, Николай или только Глеб? Собственные эмоции затмевали, и чувствовать ГГ у Глеба совершенно не выходило. — Хочешь остаться на кофе? Ух… не прогнал. — Хочу. Николай будто тоже выдохнул. Одним движением сбросив куртку, кое-как швырнул на первый подвернувшийся стул. Замерев у подоконника, бросил через плечо: — Нам оставили чашку кошачьей ромашки. Будешь? — А вы? И снова неловкость. Глеб вдруг понял, что изменилось. Николай задавал вопросы. Как-то… не так, как прежде, а… будто на равных. Будто считался с Глебом. Это подкупало. Ромашка пахла летом, и Глебу на вкус, конечно, была милее. Николай пил молча и мелко — даже не пил, а касался губами кружки. — Ты переехал к Тихону? — спросил наконец безучастно. Мысленно, ощущалось, был совершенно в другом. Глеб неопределённо пожал плечами: — Ну да. Он предложил. А мне одному тяжело. Я не люблю один. — И тут же спросил. — А разве нельзя? Николай хмыкнул. Странно и тихо. — Почему нельзя? Можно. — Снова не отпил, а только прикрылся кружкой. — В некоторые сферы жизни я не вмешиваюсь. Снова тишина. На Глеба она давила. — Зачем ты приходишь сюда, Малиновский — страдать от моей отравы? Николай спросил тихо и внезапно. Слишком для Глеба внезапно и как-то грустно. Глеб бы прикрылся ромашкой, но Николай продолжал цепляться за кружку двумя руками. Смотрел испытующе поверх кромки. Смотрел, ожидая. — Ну… — начал было Глеб, но тут же замолчал. — Ну? — А что вы хотите услышать? — Разве это не был простой вопрос? — И Николай наконец протянул ромашку. Тёплую кружку Глеб стиснул яростно. — Нравится мне. Приходить. А нельзя? — Хмык. Тишина. — Если не приходить, вы только скажите. И я не буду. Теперь Николай нахмурился, медленно качнул головой и ничего не ответил. Странный это был разговор. Странный и трудный. Очень. Этот разговор утомлял, как полоса препятствий, как эстафета, где шаг — и потеря балла, шаг — и уже убит. Оба пытались говорить то, что хотели, но тут же закрывались. Оба бросали слова так, будто за каждое потраченное придётся держать отчёт. Оба фонили страхом, оба — изматывающей, гнетущей неловкостью. — А расскажете мне о Людмиле? — спросил Глеб тихо, не сколько любопытствуя, сколько пытаясь перенаправить разговор куда-то в другое русло. Вопрос Николая и вправду как будто приободрил. — Что рассказать? — Она мне говорила, что выросла на Разрыве. Улыбка. — Ну да. Моя ошибка. — Если бы все говорили об ошибках с таким теплом. Отставив почти опустевшую кружку в сторону, Глеб осторожно прошёл за кресло. Проводив его глазами, Николай это тем не менее никак не прокомментировал. — Путалась тут у нас под ногами. А потом уехала. — Они же медики, со Мстиславом? Тогда почему не с нами? Задавая вопрос, Глеб осторожно, на пробу коснулся пальцами серой кофты. Плечи под кофтой напряглись, но не отстранились. Вдох и тяжёлый выдох. — Если может существовать человек, наиболее непредназначенный для жизни здесь, то это Мила. Думаешь меня заболтать? — Двигаясь круговыми движениями по линии ключиц, Глеб прорабатывал мышцы. Молча улыбался. — Ты помнишь тот порог? Когда впервые берёшь оружие и сначала тебе кажется, что это — такая власть, а потом настигает страх. И хочется отбросить к чёртовой матери. И крючок не нажимается, потому что если его нажать и ошибиться, потом уже вернуться и исправить никак не выйдет. Глеб понимал, о чём он. Помнил и понимал. Под пальцами путались шелковистые пряди, а кожа сквозь ткань ощущалась жаром. Позвонки под большими пальцами, дельтовидная мышца. — Мила этот порог не прошла. Она не может защитить ни себя, ни кого-то. Это действительно было ошибкой — позволить Быстрову её оставить. — Кому он говорил — Глебу, себе? — Она вас любит. Запрокинув голову, Николай посмотрел угрюмо. — Я её тоже. Потому Милы здесь и нет. — И крепко зажмурился. С силой, до складочки меж бровей. Он впервые произнёс, сказал, что кого-то любит, и это резануло, ударило, как под дых. — У нас среди Юниорок тоже такая есть. — М… Коваленко? — Ну надо же. Неужели он знает всех поимённо? Глеб продолжал прорабатывать мышцы. Мягко. — Ну да, Коваленко Оксана. Плечи под руками слегка шевельнулись пожатием. — Она отлично проходит лабиринт иллюзий. Иначе бы её здесь не было. Стесняюсь спросить, Малиновский, а чем ты занят? — Косу вам плету. — Гм… Глеб чётко осознавал, насколько сейчас рискует, но светлые шелковистые пряди слишком ему мешали. Боясь, ненароком дёрнув, причинить Николаю боль, Глеб аккуратно собрал все волосы. Они оказались послушными и густыми. Гладкие, скользили в ладонях приятной прохладной мягкостью. Ожидая вспышки, Глеб замер, аккуратно сжимая только начатую косу у самого основания. Но Николай просто сидел, запрокинув голову. — Знаешь, — поинтересовался наконец будто бы между прочим, — какая это наглость? — Такая же, как пить из вашей кружки? Хмык. — В приюте научился? — Косы плести? Ну да. — Пряди проливались сквозь пальцы. Правая, левая, правая, левая. Пепельно-белые, складывались узором. — Они из-за дара такие? — Кивок. — А Раньше какие были? — Как у Мстислава. Светлее, может. Не помню уже. Больше переплетать оказалось некуда. Сжимая готовую косу, Глеб прорисовывал её пальцем. Глупый, как будто пьяный от этого запретного, ставшего сейчас внезапно ему доступным, тихо произнёс: — Мне нравится. — И, повинуясь движению Николая, коса ускользнула змейкой. Гладкие, волосы на свободе принялись тотчас распускаться. — Глупость… такая… — Опершись о подлокотник и повернувшись в на вид неудобной позе, Николай смотрел снизу-вверх широко распахнутыми ореховыми глазами. — Что тебе от меня нужно, Глеб? — Нужно? — Вот и вспышка. Расплата за риск и пьяные, такие необдуманные слова. — Мне… ничего. Он усмехнулся. Повеяло старой болью. — Спортивный интерес? Слишком больной и тяжёлый взгляд. Пытаясь его избежать, Глеб отвернулся. Резко. Метнулся к стулу. Рухнул, прикрывшись почти опустевшей кружкой. — Что же вы все на одни-то грабли? — Взгляд неумолимо настиг — раздавил, прижал. — Думал, хоть ты не полезешь. А ты… — И досадливо стукнул о колено раскрытой ладонью. Сидя в тишине, Глеб вслушивался в его тяжёлое дыхание и в собственный испуганный, дробный сердечный ритм. Всё-таки наделал ошибок. Расслабившись, обнаглел. И что уж теперь скрывать? — А я вот такой. Нравится мне сюда приходить. И волосы ваши нравятся. И вы… — отвернулся на вдохе, оставшиеся слова проглотил вместе с комком подступившей злости. От собственных эмоций дар как всегда сбоил. — Вы, — повторил в тишину, ромашкой, не заметив, плеснул на пальцы. — Мне это не нужно. Ни от тебя, ни от кого-то другого. Вообще. Совсем. — Вы ведь позволяли. — Ошибка? — Ошибка. Да. — Чашку с последним глотком Глеб протянул так, чтобы не тронуть пальцы ни в коем случае. Пальцы шевельнулись, как будто потянувшись. И будто дрогнули. — Книги у тебя за спиной. Возьми. — Книги… Не хочу. Лучше у вас не брать. Чтобы потом не пришлось приносить назад.***
— Чтобы потом не пришлось приносить назад. Туманные осколки грозы набухали, грозились разразиться горьким солёным ливнем. — Глеб. — Николай окликнул, но, отвернувшись, пацан торопливо пошёл на выход. Какой же чертовски сумбурный и глупый-преглупый вечер. Чем дальше, тем хуже. — Глеб! — Привстав, потянулся, каменной хваткой стиснул его запястье. Лишь то, что Малиновский неуклюже запнулся о ножку стула позволило, помогло Николаю успеть поймать. — Сядь и послушай. — Я уже всё понял. Позвольте уйти. — Да сядь же ты наконец! — Рванул, лишь в последний момент задумавшись, что мог не рассчитать сил. — Посмотри на меня. Я в этом кресле уже знаешь, сколько лет? И каждый третий, кто так или иначе имеет сюда допуск, пытается влезть в мою постель. Забавно им. Или интересно. А кто-то думает — выгодно. Кем бы я был по-твоему, если бы на такое шёл? Глеб смотрел в пол. Лишь желваки ходили. — О постели и речи не шло. — Он так безжалостно ломал пальцы, что Николаю хотелось что-то в них сунуть, но чашка с ромашкой практически опустела, так что Николай мог только бессильно наблюдать, катясь бесконтрольно куда-то по накатанной. По привычке. Скользкое это падение прервать бы Николай уже не сумел никак. — Да разве? Когда тебе семнадцать, ты думаешь, что это незаметно. Но это очевидно. Заботится он. — И медленно вдохнул, успокаивая сердце. — Раз так очевидно, чего позволяли? — Дурак? — Да ну… — И вскинул голову. Дерзко всмотрелся в глаза. — Вам это нравилось. Мне-то вы врать не можете. Нравилось. — Ну. И. Что? Глеб, я нормальный живой человек. Я ошибаюсь, как все нормальные живые люди. Я не всегда поступаю разумно, как и все живые люди. И если здесь, — ткнул неопределённо ладонью в грудь, — мне что-то может даже нравиться, то здесь, — прижал палец к виску так, будто — застрелить, будто — ударить насмерть, — мне это не нужно. Я не препятствую вам делать то, что вы хотите, пока это не мешает работе, но мне, повторяюсь, такое не нужно, не было нужно и никогда не будет. А даже бы если было, кем я буду, если начну бросаться на малолеток? Если начну… Когда Николай подался вперёд, увлёкшись своими словами? Когда и почему подался навстречу Глеб? Дыхание. Оно обожгло, впилось в Николая жаром; заставило запнуться, заставило замолчать. Осколки грозы набухали солёной влагой. — Вы живой человек. А пытаетесь делать вид, что нет. — Пальцы на запястье крепко и нежно. — Завтра я могу умереть. Или вы. — Он шептал так близко, что каждое слово Николай бы мог прочесть по движению его губ. Но губы отдалились и пальцы с руки исчезли. — Доброй вам ночи, Господин главнокомандующий. — Книги. Возьми. — Николай тяжело дышал. — Потому что вы хотите, чтобы мне пришлось прийти сюда? Николай смотрел лишь на собственные ладони. Только сквозь них — на пол. Будто в тумане слышал шаги и шорох. — Это ещё одна причина, почему мне ничего не нужно. Я не хочу подпускать кого-то, кто может умереть завтра. Пальцы в волосах. Будто стирая следы преступления, пальцы растрепали остатки косы. Тотчас исчезли. — Спасибо за книги. — У меня много. Дочитаешь эти. Я дам. Ещё. Но Глеб не сказал ничего. Ответом Николаю просто закрылась дверь — будто внутри прогремел одинокий выстрел.