Пятьдесят оттенков Демона. том II. Сто оттенков пустоты

             Прохладные, гладкие на ощупь, книги оттягивали руки. Тихой тенью проскользнув в оказавшуюся пустой комнату, Глеб осторожно, почти бесшумно опустил стопку на прикроватную тумбочку. Палец скользнул по истрёпанным корешкам. Распластав ладонь рядом с книгами, Глеб бестолково пялился просто в стену. Злость перемежалась внутри с досадой, с обидой, с гнетущей, грызущей, уныло глухой тоской.       — О, Тараканчик, вернулся уже. Привет. — Голос ворвавшегося в комнату штурмовиком Тихона вышвырнул Глеба прочь из оцепенения. — Вода сегодня бр-р-р. Бойлеры шалят. — Протопав к кровати, Наставник аккуратно развесил на боковине мокрое полотенце. Его коротко остриженные волосы темнели от воды и, бросив на Глеба косой мимолётный взгляд, Тихон не без удовольствия их взъерошил. — Ты или подожди часок, или завтра иди с утра. А то околеешь.       — Завтра. С утра. — Слова отыскались медленно. Медленно прокрутились на языке. Глеб заставил себя хоть как-то шевелиться — подняться с кровати, стянуть через голову кофту, аккуратно её сложить, потянуть футболку. Наставник у окна возился с кормушкой, шуршал, запуская холод.       — Смурной или задолбался?       — М… — Глеб переоблачался в пижаму с таким трудом, будто натягивал на себя не мягкую ткань, а сковывающую тяжесть средневековых лат. — Я… задолбался наверное?       — Или нет? — Окно наконец закрылось. — Выкладывай давай. — В комнате было чуть-чуть прохладно, но Тихон предпочитал влезать под одеяло только в одних штанах. Привычке не изменил и сегодня — укутавшись, уселся по-восточному. Даже вытатуированная на его груди птица, казалось, смотрела на Глеба с нескрываемым любопытством. — Или дай предположу. Ты получил от ворот поворот?       Глеб ощутил, что щёки уже пылают.       — И всё-то ты знаешь, — буркнул. Готовя постель ко сну, в поспешности отвернулся.       — А что тут знать? Все через это проходили. — Чувствуя спиной привычно насмешливый взгляд наставника, Глеб остервенело взмахнул одеялом, вытряхивая пылью из ткани чертовски тоскливые мысли из головы. — Ну ладно, со «все» — это я пожалуй перегибаю. Но многие, так точно. — И снова Глеб смолчал, потому что хоть что-то сказать сейчас — это конечно же будет уж слишком больно. Ведь Глеб, получается — просто один из всех. Тихон продолжил задумчиво. — К Николаю кто только не подкатывал. Возьми вот Валентину в пример. Ну или меня.       И всё-таки не сдержался, всё-таки спросил, забираясь в постель:       — Тебя?       — А почему бы и нет? Дурное дело — оно не хитрое. — И, откинувшись на подушку, Наставник приподнялся на локте одной руки. Смотрел испытующе. Будто чего-то ждал. У Глеба внутри кололо и Ныло.       — И что Николай?       — А что Николай, — Тихон побарабанил пальцами. — Он всех отбривает. Я и сейчас зуб дать могу, что ГГ у нас девственник. Хотя… иди его знай. — Какое-то время молчали. Тихон что-то вспоминал, а Глеб изо всех сил пытался побороть смущение. Мог ли юниор Малиновский подумать совсем недавно, что будет обсуждать с наставником Николая, что будет обсуждать Николая… в таком ключе?       — Я разобиделся на него тогда, — продолжил Тихон негромко, — глупый ещё был. Колкости за спиной говорить стал. Я в деле его ещё не знал. И вообще не знал. Друзьям говорю: «просто ГГ у нас вообще ничего не может. Ни с тренировочной палкой, ни со своей». И ведь нарочно говорил достаточно громко, достаточно часто. — Улыбка и вздох. — Задирался, как мог.       А на щеках у Глеба можно бы было вполне разогреть обед. Или бы яйца кому-то ещё поджарить.       Тихон сказал раздумчиво:       — Ник услышал.       — И что, разозлился?       — Да кто ж его знает. Но завалился к нам на тренировку. И отходил меня палкой. Душевно так. — Тихон прикрыл глаза. По его лицу блуждала задумчивая улыбка. — Помню, как сейчас — лежу я на спине, в потолок смотрю, а Ник нависает сверху. И смотрит так… оценивающе, что ли. Он мне сказал: «я много чего могу. Но не хочу. Уволь меня от дальнейших демонстраций». Знаешь ли, я предпочёл уволить. Но, — неопределённо качнул головой, — он меня всё равно отправил сначала в патруль, а потом — в оранжевую зону. Ума набираться.       Глеб представлял. Представлять почему-то было смешно и, по-домашнему, самую малость грустно. Тоска наконец сменилась теплом внутри.       — И как, набрался?       — Как видишь, да. Я ведь ему понравился. Не в том смысле, в котором тогда хотел. — Хмыкнул. — Но так по-моему даже лучше. Я бы сказал, что мы что-то вроде друзей. Если бы у Ника были друзья.       Откинувшись на спину, Глеб рассеянно уставился на тусклую лампочку.       — Если бы были, — пробормотал. И тихо добавил с даже самого удивившей горечью. — Видимо и мне набраться пора. Ума. — Было отступившая, прежняя тоска нахлынула с новой силой. Ведь это было глупо, глупо, конечно, всё то, что сказал и сделал. Глеб собственными руками, собственной опрометчивостью, несдержанностью разрушил то зыбкое, хрупкое, что имел. Больше Николай, конечно, не примет Глеба. Отправит ещё чего доброго, всё-таки вышлет прочь. И поделом тогда. Впрочем, ведь дал же зачем-то книги, ведь сразу не позволил уйти, пытался объяснить и зачем-то ещё держал?       В повисшей тишине Глеб медленно повернулся на бок. На Тихона смотреть не хотелось и Глеб предпочёл уткнуться лицом в подушку. Как же это было похоже на Николая. Ведь он, несмотря на остроты, выделил и заметил. Но это ведь Тихон. Тихон, не глупый Глеб.       — Спасибо, что рассказал. Только жаль, что поздно. — Горечь и тоска делили углы в душе. Тихие слова Глеб пробубнил в подушку, но Тихон услышал, медленно повозился, видимо тоже сменяя в кровати позу.       — Когда дело касается тебя, тот Николай, которого я знаю, делает ручкой. — Глеб покосился на наставника с недоверием. Тихон смотрел задумчиво. Тоже казался грустным. — Только моих ошибок не повторяй. И вот ещё что. Сердце ему разбивать не вздумай. Мы все от ГГ зависим. Он тут такой, бесценный, у нас один.       — Сердце. — Глеб, не сдержавшись, досадливо хлопнул ладонью по одеялу. — Где я, а где он. ГГ. И ты мне про сердце. Всё, что могло, разбилось уже. — И стиснул кулак, посмотрел на костяшки. — Ему ничего не нужно. От малолеток.       Тихон в тишине медленно сел, заскрипев кроватью.       — Послушай, что скажу. Все, — проговорил серьёзно, — кто подкатывал к нему раньше. Это же было, ну, понимаешь, ну… из спортивного интереса, или ещё почему. Мы все подбивали к генералу, а не к Нику. Улавливаешь?       Глебу казалось неуютным лежать, когда собеседник сидит, так что он тоже поспешил сесть, опершись спиной о прохладную стену.       — И ты? — произнёс чуть слышно.       — А чем я хуже? Или лучше. — Смешок. — Ну само собой. Я ж говорю, дурное дело, оно не хитрое.       Выстукивая пальцами по колену, Глеб смотрел только на них и на уныло серое одеяло.       — Он говорит: ему ничего не нужно. «Кем бы я был…» — И, замолчав, сглотнул. — Он думает, я в койку к нему лезу. И что я — просто малолетка. Мелкий, а всё туда же. Может он и прав. Тебя-то он рассмотрел. Может и меня видит лучше меня самого? Насквозь?       Тихий пересвист — заливистый, мягкий, долгий.       — А ты от него чего хочешь? И кто тебе нужен — Ник или генерал?       Глеб не колебался.       — Он, — произнёс, краснея.       — Он… — И смешок. — А хочешь чего? — Но тот час же вскинул руку. — Нет, мне можешь не отвечать. Сам поразмысли над этим. У тебя для этого вся ночь. А я собираюсь спать. — И Тихон действительно улёгся, подсунул ладони под щёку, недолго повозился, борясь с одеялом и, когда Глеб уже собирался щёлкнуть выключателем, погружая комнату в полумрак, пробормотал в подушку. — Ник вообще баран. Он думает, что кроме Разрыва ему ничего не нужно. Хочет так думать. У него столько вины. Не заслуживает он ничего. Пока не искупит. А он не искупит. Уверен, что не искупит.       — Ты… — Глеб всё-таки щёлкнул кнопкой, робко спросил в темноте, — это… предполагаешь? Или?..       Вздох и возня на кровати напротив.       — Или. Когда мы шаманим вместе, некоторые мысли просачиваются. Издержки производства.       — И многие… просочились?..       — Меньше, чем тебе кажется, но процентов на сто больше, чем нужно мне. Я не должен тебе этого говорить. Этого я вообще никому говорить не должен. Он знает, что я знаю, и это из нас никому не в кайф. Я в каком-то смысле сейчас доверие предаю. Но думаю, что так будет лучше. Не заставляй меня пожалеть об этом.       Не пожалеешь.       Лишь вздох в темноте. И шорох.       — У тебя много пищи для размышлений, Глеб. Думай.       И больше они в тот вечер не говорили. А Глебу до утра действительно не спалось.

***

      Ночь навалилась душащим одеялом — жёстким, колючим, жарким. Ночь навалилась привычным, родным кошмаром. Кошмаром, с которым теперь сплетались пальцы в волосах. И пальцы сквозь кофту на шее, плечах, ключицах…        «Косу вам плету» … «а раньше какие были?» … «Мне нравится». «Нравится, нравится, — стучало в голове и билось паршивым эхом».        «Мне это не нужно. Не нужно!»       Проснулся и сел рывком. Скинул одеяло и сбросил себя с кровати. Туманные глаза слишком, безумно близко: дыхание, губы. Старый какой дурак.       В комнате было прохладно, но Николая как будто бы лихорадило, бросая то в холод, то в дикий жар. Не зажигая света, Николай тяжело прошагал по тёмному коридору. Это просто физиология. Нормальная человеческая физиология. Настырная человеческая физиология, на которую Николай обычно бессовестно забивает.        «косу вам плету».        «Мне это не нужно».       Щелчок выключателя, шорох футболки по коже. Ведь Николаю это действительно не нужно. Не нужно совсем, никак. С самого начала, с тех пор, как восстановился. Или до трагедии как-то иначе было? Помнится, в четырнадцать, будучи практически звездой, исцелённым мальчиком, он даже засматривался на рыжую смешливую лаборантку. Или то был лаборант с веснушками? По давности лет Николай конечно же позабыл.       А вот теперь тело откликается. Спустя столько лет спокойствия тело откликается подло.        «…и кем я буду?»       Опершись локтями о раковину в маленькой душевой, Николай снова и снова медленно проживал чёртов минувший вечер. Если бы не тревога за Милу и Мстислава, он бы никогда не позволил Глебу, он бы никогда не позволил себе такого. Он бы… Никогда.       Просто физические потребности. Просто недосмотр, упущенная необходимость. Если не удовлетворять голод, можно наброситься даже на заветренный бутерброд. Если не пить воды, можно напиться даже из грязной лужи. Если не отслеживать прочие физические потребности, их удовлетворение может возобладать над здравым смыслом.       А если иначе, то кем Николай будет?       Просто физические потребности. Просто реакция тела. На пацана. «мне нравится». И это уже не кофе, не глупость. Это уже ведь глупостью не назвать.        «Нравится». «Косу вам плету». Николай должен был прервать это на корню, должен обрубить. Ведь кем он будет, если станет потворствовать, если воспользуется восхищением, подростковой привязанностью. «Нравится». Да чем бы это ни было, Николаю не нужно, не нужно ни рук этих ласковых, ни этих туманных глаз, ни пальцев на затылке. А с телом Николай разберётся сам. Так, как разбирался всегда, разберётся. И станет, как раньше. Станет опять спокойно.       Книги. Чёртовы книги. Слабость. В последний момент сплоховал и струсил. Зачем-то настоял, зачем-то заставил взять. Зачем? — эмпат Малиновский же видел его насквозь. Видел насквозь. А если придёт опять, если опять окажется слишком близко? Если… опять…       Да шло бы оно к чёртовой матери.       Вентиль под рукой прокрутился с противным скрипом. Киев бессовестно зажимал нормальное финансирование, и Николаю приходилось изворачиваться, старательно экономя. Льющаяся из пластиковой лейки вода была еле тёплой, паршивым дешёвым бойлерам требовалось слишком много времени на раскачку.       Но может оно и к лучшему.       Позволяя практически холодной воде ударять в лицо, Николай сглатывал, и сглатывал, и сглатывал, и сглатывал ком подкатившей злости.       Старый дурак. Дурак. Позволил касаться, позволил сказать и вот…       На правом запястье темнел совсем свежий шрам. Николай тупо смотрел, как рука двигается — резко, остервенело, жёстко, почти до боли. Тело должно угомониться и успокоиться. Если ему так нужно, если уж так припёрло.       Это не было приятным. Не было приятным — скорее наоборот. Естественно, необходимо. А большего не нужно, не нужно, не нужно, не…       Облегчение. Злое, бессильное облегчение. Белое — на кафель. Старый, пожелтевший от времени кафель. А бойлеры наконец раскачались. Давно пора.       Николай сделал всё, что требовалось. Закрыв глаза и уронив руки, он долго стоял, а слишком горячая вода стекала на затылок — глупо, расточительно и бесцельно.       — Мне ничего не нужно.       Но стало почему-то лишь гаже и хуже.       Старый дурак. Абсолютный дурак. Совсем.

***

      Дорогу замело. Снег, разразившийся пару часов назад, залеплял лобовое стекло, и старенькие скрипучие дворники едва успевали хоть как-нибудь с ним справляться. Мстислав вёл аккуратно. Фары сливались призрачным светом с вертящейся белой мглой, и время от времени встречные авто вырывались из метели заснеженными белыми привидениями. Кое-где на обочинах виднелись припаркованные машины. Наиболее осмотрительные водители предпочитали перестоять внезапную непогоду.       Мстислав устал. Он ведь не успел отойти от напряжённой работы в госпитале. Тяжёлые веки то и дело норовили сомкнуться, и Бакулин снова и снова встряхивал головой. Силы подпитывал злостью и страхом. Страхом и злостью.       Да что этот демон себе позволяет? Что позволяет? Какой интерес такой?       А Мила позвонила не мужу, а Николаю. Мила… предала? Усомнилась?       Странная это была ревность. И странная обида. Мстислав не осуждал, пытался понять, как мог, но горькое чувство кусалось и жгло внутри.       Вспомнил разговор из кофейни. В том разговоре Бакулин и сам выразил недоверие. Выразил — к Николаю. Для Милки же Старик всегда был кем-то… гораздо большим. Как и для всех на Разрыве — волшебников, рядовых. Выросшая под его крылом и защитой, могла ли жена поступить иначе?       Полтава осталась позади, но Мстислав поймал себя на том, что то и дело проваливается в короткое, минутное забытьё. До Харькова недолго, но слишком опасно, рискованно ехать дальше.        «Чутово 5 км», — указывала стрелка на перекрёстке. Отклонившись от курса, Мстислав кое-как припарковался около светящейся ярко-красными ценниками заправки. Слушая гул отдающего топливо аппарата, медленно цедил отвратительно горький кофе.       Что он собирается делать? Что — по приезде в Харьков?       Пластиковая ложечка упиралась в нос всякий раз, когда Мстислав переклонял стаканчик, но сил на то, чтобы выбросить её ко всем чертям, Бакулин не находил.        «Помоги им, они помогут тебе».       А может быть Милка и правда во всём права? На заправке наверняка отыщется телефон. Мстислав ещё может связаться с Ником. А может поступить совершенно иначе. До Чутово всего-то пять километров. Через тамошних демоноборцев можно выйти на Харьковских. Проблема решится на месте, тут же.       Заострённая на конце, ложечка слегка оцарапала кончик носа.        «Помоги им, они помогут тебе».       Это разумный демон. Он не причинил вреда, хоть множество раз, конечно, имел возможность. В конце концов, когда-то давно он защитил Мстислава. А что Бакулин? — направит демоноборцев, как Мила — пистолет?       Решение было важным. Выйдя из машины, Мстислав подставил лицо метели. Мокрый, снег тотчас принялся на лице оседать и таять. Капли воды стекали по коже к шее. Мстислав принимал решение, и ясность сделанного выбора Бакулина успокаивала.       До Чутово пять километров.       А дальше?       А дальше дом.

***

      — Ты что это, Глеб, и правда всю ночь не спал? — поинтересовался Наставник хрипловато, едва оторвав лицо от подушки и вяло продрав глаза. Сидя на аккуратно застланной кровати, Глеб перелистывал «мифы народов мира».       — Нет, — покачал головой. И бодро улыбнулся. — Тихон. Я должен… я должен сказать спасибо.       — У меня мозги не проснулись ещё. А ты благодаришь.       Закладка шепнула, скользнув по странице, и Глеб аккуратно пристроил книгу на край прикроватной тумбочки. Глеб не проспал и минуты за эту ночь, но чувствовал себя удивительно отдохнувшим. Каждое слово наставника и каждое, произнесённое Николаем, успели в голове повториться по сотне раз, и Глеб наконец-то понял, понял и решил, чего он и вправду хочет.       — Тихон, ты можешь ответить мне ещё на один вопрос?       — М… — Наставник казался вышедшим из спячки байбаком. — Давай… попытаюсь.       — Он странный, но… наша ориентация… здесь никого по-моему не смущает. И… Николая… ведь он же не может тоже… Может быть он…       — О-о-о… — и широкий зевок в ответ. — Я же сплю. А ты… вот такие вопросы. Это надолго. Сейчас сформулирую. Вот смотри. Трахаться нужно всем? — всем. А баб у нас много? — не много. Тут у половины не ориентация, а безнадёга, так что ни на кого косо смотреть не станут.       — Уж объяснил…       Смешок и протяжный свист.       — А у Ника позиция… как у Ника. «Дрочите, как хотите. Главное, чтоб работали».       — А сам-то… он?       Несколько секунд Тихон тёр лоб растопыренной пятернёй.       — А это, тараканчик, тебе предстоит выяснять абсолютно самостоятельно. Отбривает он всех одинаково, так что… — и широко зевнул. — Кроме Мстислава он никогда не сидел ни с кем. И так, как ты к нему шастаешь, шастать мало кому на моей памяти позволялось.       — Мало кому… — Глеб улыбался. Только бы набраться терпения. Только бы снова глупо не сплоховать. — Последний вопрос. Ты мне… вроде как… помогаешь?       — Вроде того.       — Зачем?       Наставник молчал долго. В молчании заправил кровать и натянул футболку, сдёрнул с боковины подсохшее полотенце.       — Нику. Не тебе, — буркнул наконец.       И, прихватив по дороге зубную щётку, просто без объяснений молча ушёл за дверь.