***
Денёк выдался хмурый. С неба иногда срывалось нечто, пытающееся казаться снегом и дождём одновременно, и, тогда как небо заполонили низкие серые облака, на земле вокруг меня, Китти, Мстислава, Николая и Тихона, который для меня всё ещё продолжал оставаться Шкафом, усиленно кучковались такие же серые человечки. Это их кучкование, даже при всех заверениях Николаши, вызывало во мне резонные опасения, ибо при всей своей жалкости и невзрачности каждый из собравшихся, я это прекрасно чувствовал, имел при себе немало различных мерзостей. А ещё все смердели розмарином. Облако этой вони буквально окутывало собравшихся душащим, мерзким саваном. Я кривился, чихал и стоически выносил. А народ подтягивался. (Может они решили казнить меня своим запредельным смрадом? С Николая бы сталось. Я это уже усвоил). Теперь наконец попробую объяснить вам происходящее. Нас собирались представить публике. Насколько я понял из скупых пояснений, это было важно для Николая и для его системы, а ещё гарантировало бы мне безопасную свободу перемещения. Я мероприятие воспринимал с некоторым сомнением и ожидал подвоха. Кутаясь в шарф, Китти мои опасения разделяла всем своим отстранённым, настороженно мрачным видом. Люди подтягивались к самой большой в поселении площадке. Обычно, насколько я понял, это место было тренировочным плацем, но сегодня в его центре соорудили некое подобие кособокого возвышения. Вскарабкавшись на это возвышение, Николаша и был намерен толкать свой спич. Весь он — от ауры до жестов и позы буквально орал, насколько ему некомфортно. Наблюдая за тем, как Николай говорит и держится, я невольно вспоминал Ната — уверенного, внушительного, выглядящего великолепно даже на стуле в задрипанной комнатушке. Нат был прирождённым оратором, а Николай? А Николай виртуозно ломал себя. Опытный в этом деле, конечно, преуспевал. Но я видел глубже. Что-то тем не менее было в Николае завораживающее. Люди слушали его, люди смотрели на него. Была ли тому причиной излучаемая им магическая аура, или всё-таки что-то внутреннее, личное, чего до конца пока что не мог осознать и я? — Не могу сказать, что они рады, но стрелять в тебя теперь никто не станет. — Он казался выжатым до капли. Необходимость держаться под сотнями взглядов вымотала его, хоть Николай конечно же вида не подавал. — Значит теперь я волен в перемещениях? И что бы, вы думали, он ответил: — Конечно же нет, Бартимеус. Ну вот ведь паршивый гад.***
Прошлогодние листья шуршали под ногами. В ранних весенних сумерках все цвета казались блёклыми, усталыми, будто потускневшие с годами воспоминания. Николай шёл медленно, сцепив руки за спиной и уставившись на избитые носки своих неубиваемых старых ботинок. Довериться оценке Тихона и Глеба — было ли это правильно? Было ли разумно после произошедшего? Но, если не доверять интуиции и дарам, если не доверять собственным ощущением, то чем это будет, если не паранойей? Издалека уже доносился ни на миг не умолкающий гул Разрыва. Сегодня в этом звуке Николаю явственно чудилась укоризна. Джинн уже ждал на смотровой площадке. Длинные чёрные волосы и пальто, руки, как и у Николая, сложены за спиной, а в ожидающем взгляде — омуты прожитых долгих тысячелетий. — Что изменилось, Николай? Ты представил меня общественности, позволил Китти выходить из её темницы, а меня сюда даже не отконвоировали. Где подвох? Ты даже розмарином не смердишь. Или я внюхался? Усаживаясь прямо на землю, Николай крякнул. В бедро упирался пистолет, и удобную позу пришлось ещё поискать. — Внюхался, наверно. — И замолчал. Принятое решение давило, а какая-то малодушная часть Николая требовала немедленно передумать, склеивая губы терпкой еловой смолой, а горло — противным страхом. Осмотревшись вокруг, Николай отыскал подходящую веточку и несколько минут смотрел только на свои пальцы, аккуратно обдирающие тёмную, влажную кору. Джинн терпеливо молчал — казался стоящим трупом. Только длинные волосы слегка шевелились от лёгкого ветерка. — Ты… не задумывался, что будет, если ты никогда не умрёшь? Если все умрут, а ты — нет? Каким он будет, конец, тогда? Как закончат люди… и мы с тобой? Кора отходила с трудом. Бартимеус сдвинулся, медленно сел напротив, внезапно переменившись. Теперь на Николая смотрела женщина с красной кожей. — Ты снова позвал меня философствовать? — Женщина загадочно улыбалась. — Посмотри на меня. Эту женщину я неплохо знал. Она жила на маленьком острове… ты вряд ли когда-либо слышал его название. Крохотный был островок и когда-то райский. А потом на него пришли люди. Люди всегда разрушают. Это парадокс, но и неоспоримый факт. Даже пытаясь создать, люди приносят смерть и упадок. Я часто бывал на том острове. Я видел, как он умирает — как исчезают леса, животные, как иссыхает почва. Я говорил, что нужно остановиться. А что же они? В последний раз, когда я был там, остров превратился в безжизненную пустыню. Они поглощали друг друга. Они считали меня богом и заявили, что разочарованы во мне, что во всех их бедах виноват я. А потом вымерли. Вот и вся история. Она показательна. Этот островок — он маленькая модель всей вашей планеты. Я пережил его. Для тех людей настал их собственный конец мира. — И Бартимеус снова переменился. Женщина исчезла, уступив место давешнему юноше с тёмными волосами. — Что же касается первого твоего вопроса, я бы всё-таки не был настолько оптимистичен. И тебе не советую. Любое бессмертие не бесконечно. Ни моё, ни твоё. Вымрем, как Рапануйцы*. И вся Земля вымрет. Ответил, а? В сумраке над ними парила густая мрачность. Полностью ободранная, веточка посветлела. Склонившись, Николай расчистил ладонью листья — и острый деревянный кончик стремительно заскользил по земле, выцарапывая руны и круги, сплетая символы, воспроизводя рисунок, который Николай, как бы ни пытался, так и не сумел выбросить из памяти. Бартимеус следил внимательно. И молчал. Николай не мог говорить. Примерзший к нёбу язык подрагивал от напряжения. Завершив пентаграмму, Николай принялся быстро писать. Выходило косо и сбивчиво. Читая, Бартимеус мрачнел и хмурился. Тьма опускалась быстро и Николай торопился закончить немую исповедь, прежде чем глаза утратят возможность нормально видеть. На последней точке рука дрогнула, оставив на земле смазанную, жирную запятую. Николай тяжело дышал, а Бартимеус хмурился. Наконец джинн медленно, размашисто принялся стирать написанное ладонью. Влажная земля подалась неохотно. Обзорную площадку наконец-то накрыла тьма, и единственным источником призрачного света остался теперь лишь мерцающий, переливающийся Разрыв. Написанное исчезло. В заполненной гулом Тишине Бартимеус и Николай одновременно поднялись на ноги. От демона веяло жаром, а в тёмных глазах теперь полыхал огонь. — Уходи, Николай. Я. Очень. Зол. — Последнее скажу. — Голос скрипел несмазанными петлями. — Думаешь, станет легче? То, что ты сделал. Я хочу убить тебя, Николай. Но я не убью. — Потому что бессмертный? — Нет. — Пламя, разгоревшись, утихло. — Говори, что хотел. И уходи. Я не причиню никому вреда. И останусь здесь. — Останешься. Да. — Николай произнёс устало. Разбуженные и взбудораженные, воспоминания роились в голове, безжалостно впиваясь ядовитыми жалами стыда и вины. — Твоё имя. Известно мне. Потому что там должен был быть ты. Ты этого не помнишь, но помню я. Пробные призывы. Через тебя удалось создать… мощный накопитель. Твоя связь с Иным местом оказалась настолько прочной, что отец выбрал… тебя…. Но… в ночь ритуала ты не пришёл на зов. Я думал: ты всё-таки не выдержал. Того раза. А вот оно, как… — Ты… ошибаешься. Что не помню. А теперь уходи. И Николай ушёл.***
Тьма для меня никогда не была преградой. Подхватив брошенный Николаем обломок веточки, я снова и снова прорисовывал части заклинания, снова и снова воспроизводил циничную, грубо намеченную скупыми штрихами схему. Я ненавижу людей. Я ненавижу людей, — как мантра. Откуда-то донесся запах огня и дыма, и я запоздало осознал, что палочка в пальцах Натаниэля рассыпалась горсткой пепла. Я ненавижу людей. Я ненавижу людей. Зачем помогать им — мерзким, паршивым, жадным. Зачем помогать и спасать? Ради чего, чтобы среди них рождались такие умы? О, как же мне было больно. О, как же я злился, как же мне хотелось сорваться — и убивать. Но ведь эмоции схлынут. Я знал, понимал и чувствовал: в какой-то извращённой манере этот дрянной, одарённый, не по годам гениальный мальчишка хотел добра. Чем большего добра хотят люди, тем большее зло причиняют. Не к месту ли сегодня вспомнились рапануйцы? Забыл ли я? Тот странный, мучительно долгий, необыкновенно короткий вызов стоял в голове алым туманом моей агонии. Мог ли я признать в Николае нынешнем того большеглазого, восторженного мальчишку? Теперь, спустя столько лет… Люди меняются. Внутренне и внешне. Не доказательство ли этому — мой Мендрейк. А сам я тому ли тоже — не доказательство? Все существа меняются. Вокруг полыхали листья. Ровненьким ведьмовским кругом листья скукоживались, обугливались. Земля источала пар. Становилось ли легче? Почему я должен исправлять его ошибку? Почему Нат так хотел исправить его ошибку? За что это всё моему несчастному, истерзанному, израненному миру? Кто давал право кому-то делать из нас рабов? Кто давал право кому-то красть нашу энергию, класть наши жизни на алтарь своих непомерных амбиций, своих желаний? Я ненавидел людей. Я ненавидел Николая. Но я наконец-то знал, как исправить то, что разрушено, я наконец-то осознавал природу Разрыва. Это не скверна, а Рана. И я исцелю её — ни ради людей, ни ради этого безумного, бессмертного, но мёртвого человека. Я исцелю её из любви к своей родине. Я исцелю её. Ночь утекала быстро. Когда я наконец позволил себе вернуться из сковывающего оцепенения, новый день разгорелся в достаточной степени, чтобы разбудить чутко дремавший маленький человейник. Покидая место, которое здесь называлось обзорной площадкой, я твёрдо знал, как поступлю. Я искал Николая, чтобы задать один единственный вопрос, я искал Николая, чтобы сказать: бессмертие завершилось. Для нас обоих. Я ненавижу Его. Но всё-таки я собираюсь ему помочь.***
Китти до сих пор изумляла относительная свобода. Комнатку, выделенную ещё в первый день, больше не запирали, и Китти могла перемещаться по поселению. На некотором расстоянии ощущалось присутствие надзирателя, но из объяснений Бартимеуса следовало, что это необходимо лишь для её, Китти, безопасности и сохранности. Если верить словам Николая, все безоружные здесь перемещались так. Китти к сожалению пока что была безоружна. Всё, чем располагала, были отточенные навыки тела и хвалёная сопротивляемость. В месте, где из неоткуда мог наброситься ядовитый, голодный гуль, этого, конечно, было ничтожно мало. За прошлый вечер Китти изучила совсем немного. Практически сразу после долгой публичной речи Николая, которую для Китти конечно же никто не удосужился перевести, Бартимеус ушёл. Оставшись в одиночестве, Китти впервые остро ощутила свою ненужность. Зачем увязалась с Бартимеусом вместе? Зачем добралась сюда, если в итоге полностью бесполезна? Борясь с этими мыслями и сомнениями, до самой темноты изучала небольшое, хорошо структурированное поселение. А ночью ждала, пыталась увидеть Ната. Но сны приносили что угодно — Мистера батона с бубном и поварешкой, Ноуду, Николая… сны приносили одно лишь разочарование. Раздирая волосы, сбившиеся колтуном, Китти сказала себе, что больше не будет ждать. Хватит этих ложных надежд и пустых обещаний. Китти скажет Бартимеусу: он не приходит, больше Натаниэль, наверное, не придёт. Но даже после завтрака Бартимеус не появился. Внутри поднималась злость. Собравшись, Китти захлопнула скрипучую дверь пинком. Захочет — найдёт. И, угрюмая, двинулась в неведомом направлении. На странную конструкцию из лесенок, мешков, верёвок и механизмов Китти наткнулась совершенно случайно. Конструкция шевелилась, двигалась, словно была живой. Всмотревшись в неё внимательнее, Китти увидела серый силуэт на вершине. Балансируя на тонкой доске, человек уворачивался от вращающихся лопастей, и Китти то и дело казалось, что какая-нибудь из них человека вот-вот заденет. Он тем не менее уклонялся. Прыжок, поворот. Уцепившись руками за раскачивающуюся верёвочную лесенку, человек посмотрел на Китти — и Китти его узнала. Это был Николай. Чтобы вернуться на землю, ему понадобилось несколько движений. Китти наблюдала восторженно, увлечённо. Он приземлился мягким прыжком и пружинисто покачнулся, восстанавливая равновесие. — Хочешь? — и выразительный жест. Китти посмотрела с сомнением. — Мм… туда? Он кивнул. Стянутые на затылке волосы растрепались и, подняв руки, Николай принялся переделывать пучок. Несмотря на то, что только что прыгал по верхотуре, он не казался ни усталым, ни запыхавшимся. Несколько секунд Китти водила взглядом от конструкции к Николаю и подбирала слова. — Ты — хорошо. Я не мочь, — сформулировала наконец. Он покачал головой, улыбнулся. — Ты сильная. Я видел. — Это когда же? — спросила по-английски и вспомнила тут же сама, как, воспользовавшись возможностью прогуляться, больше часа с удовольствием давала нагрузку мышцам. А этот, получается, видел и оценил? — Я не знаю твоего языка. Мне жаль. — Фраза оказалась трудной. Чтобы её понять, Китти понадобилась практически минута напряжённой работы мысли. Сложив руки на груди, Николай терпеливо ждал. Когда же Китти кивнула, снова указал за спину. — Я помогу. — Без языка поможешь? Он подмигнул и с улыбкой кивнул. — Тебе и себе. Знаешь латынь? — Немного. — Значит, как я. — И увлечённо потёр ладони. Что-то такое эдакое читалось в его лице, что невольно заражало безумным энтузиазмом. — Я упасть. Умереть. — Китти подбирала слова, но ноги уже несли. Перейдя на столь же неудобную латынь, закончила мысль: — это слишком высокое. Можно сломать шею. Вместо ответа Николай показал ладони и Китти поняла: он обещал поймать. Около первой лесенки вдруг, покачав головой, вынудил снять куртку и шарф. — Будет мешать, — пояснил. Холод пробрался к коже. Это нисколько не походило на изнурительные тренировки с Бартимеусом. Джинн обычно долго объяснял перед началом, а после, наблюдая, рассыпался в едких замечаниях и выразительных взглядах. Николай поступал иначе, и Китти даже сперва не понимала, как. Лишённый возможности полноценно говорить, он показывал жестами, короткими, понятными фразами и хлопками. Ритм удалось поймать далеко не сразу. Лесенки раскачивались, пальцы соскальзывали, лёгкие, набитые непонятно чем мешки ударяли в лицо и спину. Несколько раз едва не сорвавшись вниз, Китти вспотела как мышь, и наконец разозлилась. Какого чёрта Николай наблюдал внимательно, с каким-то доброжелательным любопытством. Если у него получилось скакать так ловко, то почему же не сможет Китти? Она смогла. А ещё внезапно для себя самой увидела какого-то совершенно незнакомого, нового Николая. Этот Николай не казался ни угрожающим, ни угрюмым. Китти перепрыгивала с мостка на мосток над глубокими провалами. И Китти не боялась упасть. Внутри жила уверенность: он обещал, что поймает, а значит — поймает. Иначе бы точно сюда не позволил лезть.***
Мне не требовалось спрашивать у кого-то. Слишком приметный, Николай повсюду за собой оставлял ни на что не похожий магический след. Я стремительно шёл по этому следу. Я шёл и злился. Я ненавидел его. Время платить по счетам, Николай. Время… платить… Он стоял под сложной тренировочной конструкцией. Запрокинув голову, внимательно следил за кем-то, кто прыгал там. До моего слуха донеслось «не достаточно», — по-русски, и тут же: «рассчитывай время правильно. Чувствуй его внутри. Не смотри на них. Взгляд не поможет», — уже на сухой латыни. Ну надо же, он говорит. И даже говорит, признаю, вполне неплохо. Впрочем, немудрено. Притом, что по меркам Запада в магии Николай бы точно считался аборигеном, знаний, гениальности и наглости ему однажды хватило на то, чтобы исторгнуть из себя, чтобы породить, чтобы придумать… Каким же вчера он казался жалким. Уткнувшись глазами в землю, быстро, почти истерично чертил — говорить не мог. Сейчас и здесь от Николая вчерашнего не было и следа. Николай полностью отдавался тому, что делал. Замерев в отдалении, я наблюдал за ним. Я ненавидел его. Я ненавидел его абсолютно и безусловно. И, всматриваясь в ауру Николая, я искал подтверждение этой своей ненависти. Вот только аура его была чистой и светлой. Слишком уж светлой и чистой, африт бы его сожрал. — Нет. Не так. Слушай. Считай. — И мерные хлопки. Но кто-то наверху допустил ошибку. До меня донеслись грохот, удар и тонкий девчачий визг, а в глаза бросилась брошенная на землю чёрная куртка Китти. К чести Николая, он среагировал так, как и должен был. Только тогда я осознал, что ринулся вперёд. Как когда-то давно и не с ней — уберечь, поймать. Они обернулись вместе. Раскрасневшаяся Китти смотрела сверкающими глазами и радостно улыбалась. Он улыбался тоже. — Ох, Бартимеус, привет. Рука Николая продолжала поддерживать её под спину. А я просто стоял. И не мог ничего сказать. Люди меняются. Меняются слишком сильно. — Ты молодец. Хорошо. Твой первый раз куда лучше моего. Достаточно сегодня. Нужно отдохнуть. Китти закатила глаза и я машинально помог с переводом. Всмотревшись в меня, Николай помрачнел: — Бартимеус… здравствуй. — Здравствуй. — Я выдавил сухо. Сущность скрутилась в ком. — Пришёл убивать меня? Знаю, что сможешь придумать способ. Может ты здесь за этим? Я не могу ненавидеть его сейчас. Должен, но нет, не могу. Не могу никак. — Ты пропотела. Куртку надень, простынешь. — Воспользовавшись возможностью отвернуться, я бросил в Китти её одёжкой. И тут же, не глядя, прибавил для Николая короткое, сухое, но ёмкое слово: — нет.