***
Глеб увидел его мельком. Николай шёл, тихо переговариваясь о чём-то с той интригующей, так до конца и не понятой Глебом Китти. Услышать, что Николай, в добавок ко всему, может говорить на каком-то чужом языке — это стало для Глеба очередным будоражащим открытием. Негромкий голос казался странным — более мягким, певучим. Девушка рассмеялась. Николай похлопал её по плечу и изобразил что-то жестами. Она рассмеялась снова. У Глеба внутри кольнуло. Прижавшись к стене корпуса, он предпочёл остаться вне зоны видимости Николая. Даже здороваться не хотелось. Даже — здороваться с расстояния. Даже взглядом. Глеб не плакал. Он никогда не позволял себе плакать. Только, отправившись в тренировочный зал, отжимался до тошноты и головокружения, а потом до цветных зайчиков подтягивался на перекладине. «Божья коровка… лети на небо» — слова впечатались в память с единственного прослушивания. Настойчиво повторяясь, слова возвращали Глеба к его губам, к ладоням, к жадным, беспорядочным движением, сперва испугавшим жёсткостью и напором. А что было потом? Что это было, чёрт поддери обоих? Легче на утро не стало. Глеб ушёл от вопросов Тихона и снова качался. Около столовой столкнулся с Николаем — он тоже казался каким-то слегка прибитым. Поздоровались скомкано, упёрлись глазами в пол. И вечером — снова, увидевшись случайно на территории. А теперь Глеб стоит, наблюдая, как Николай будто ни в чём не бывало проходит мимо. Глеб бестолково стоит, а внутри беспощадно ноет. Может догнать, окликнуть? Может спросить? Но о чём спрашивать, если он не двусмысленно оттолкнул, если эмоции, которыми полыхнул, подкосили хуже удара в лицо кулаком? Если бы сам Николай хотел, если бы хотел хоть что-то сказать, разве бы не сказал за минувшие сутки? Разве бы не вызвал к себе? Но, прогнав, не стал.***
И снова Прорыв. Стоя на смотровой площадке, Николай до хруста вцеплялся в бинокль. Какого чёрта? Почему это происходит всё чаще и чаще? Как бы они справлялись, не притащи Кот Бартимеуса настолько своевременно? Несмотря на распахнутые окна, в зале для совещаний было слегка душновато. — Я ни на что не намекаю, но люди начинают роптать. Тебе доверяют, Ник, но появление наших… особых гостей связывают с аномальной активностью Разрыва. — И ты связываешь, Тихон? — Я ничего не берусь утверждать. Я не знаю. Просто приношу то, что слышу. А если дойдёт до Киева? — Если… дойдёт. …А не пошёл ли Киев?! Всё совещание взгляд Николая снова и снова цеплялся за встрёпанную макушку — Тихон снова притащил своего визави, даже не спросив разрешения и даже не предупредив. Глеб — это стало наваждением, навязчивой идеей, болью и виной. Каждое столкновение с ним, каждая случайная встреча — они выбивали Николая из равновесия. Что там сейчас, теперь, в осколках чудесных гроз? Но Николай не видел его глаз, не ловил ни разу. Снова и снова хотел подойти, окликнуть, снова и снова — сказать. Но сказать… о чём? После совета за хвост заловил Кота. В этот последний приезд Мстислав казался Николаю каким-то… на себя не похожим — подавленным и разбитым. Конечно, внешне практически ничего не изменилось — он так же общался, работал, шутил даже больше обычного, но был притом лишь тенью себя настоящего — уж это Николай мог увидеть ясно. — Уж не перетрудился ли ты, Бакулин? Кот поглядел устало. — Что, выгляжу хреново? — Ну… как-то… немного есть. На кофе зайдёшь? Плёлся в кабинет тяжело, будто на поводке и в ошейнике, плюхнулся именно на тот стул, от вида которого внутри Николая скручивались вина и боль. От чашки отмахнулся. — Дай угадаю: ты собираешься ненавязчиво намекнуть, что мне пора валить? — В целом рассуждаешь ты верно. — Я не уеду. Пока эта аномальная активность не прекратится, я хочу оставаться на подхвате. К тому же… я ощущаю некоторую ответственность за тех, кого притащил. И перед тобой, и перед ними. — А как же Мила? — Усевшись в кресло, Николай прижался боком к подлокотнику. Твёрдая деревяшка больно вдавливалась в ребро, но, будто на зло себе, позу менять Николай не стал. — А что Мила? Народная мудрость: в разлуке любовь крепчает. И он сбежал. «В разлуке любовь крепчает». Столкновения стали нарочными. Зная расписание Глеба, Николай с каким-то мазохистским, маниакальным упорством оказывался там же, где Малиновский. Проходя мимо, Николай бросал лишь один косой взгляд или даже скупо здоровался. Иногда же просто оставался вне зоны видимости — тихо наблюдал, как Глеб тренируется, как спешит вместе с Тихоном на дежурство или как о чём-то увлечённо переговаривается. Желание разрушить стену отчуждения с каждым часом, с каждым новым днём оказывалось всё более невыносимым. Николай даже несколько раз порывался вызвать Глеба. Однако одёргивал себя. Ведь это будет насилие, принуждение, использование власти. Ведь это добровольно не будет.***
Николай был повсюду. Возвращаясь с границы, идя на тренировку, читая на скамейке у корпусов, Глеб снова и снова напарывался взглядом на светлый пучок волос, на генеральского льва, на стройную, высокую фигуру. Обиды постепенно отступали. На место им приходило запоздалое осознание, вот только, какое, Глеб разобрать не мог. Вместе с этим неясным пока осознанием на Глеба накатывала тоска. Он ведь хотел, как лучше. Он ведь… хотел. И просто в какой-то момент не сумел заткнуться, остановиться не смог, разобраться не смог опять. Снова — на те же грабли. Но ведь это Николай поцеловал его. И всё, что случилось дальше… всё, что внезапно закончилось тёмным, густым, непонятным. И: «уходи». Этого ли хотел? Этого ли добивался? А время шло. Время шло и терпение лопнуло. Столкнулись у единорожьего корпуса. Случайно ли это было? В случайности Глеб не верил — уж слишком часто все эти дни Николай оказывался поблизости. А ведь прежде они разминались почти всегда. Николай шагал целеустремлённо. Боясь, что, увидев его, он сменит направление, Глеб почти побежал навстречу. Тут же затормозил в смущении. Горло сдавило. — Глеб. Малиновский. — Николай шёл к нему. Смотрел на него. Впервые за эти дни смотрел по-настоящему. В эмоциях, которые он излучал, у Глеба опять разобраться не выходило. — Г… господин Главнокомандующий. Здравия… желаю? — Что сейчас могло быть неуместнее этого пришедшего в голову архаизма? Николай держал ладони сложенными на животе — правая поверх левой. Кивнув, улыбнулся. Впрочем, улыбка была кривой, мимолётной. Тут же исчезла. Оба стояли молча и Глебу вдруг показалось, что Николай смущён. Глеб ощутил это не посредством дара — увидел в позе, в лице, в накрепко стиснутых пальцах. — Я, кажется, там, Малиновский, на кухне… совсем засрался. — И даже не опустил, уронил взгляд на носки ботинок. — Без тебя… Никак? — Хотите, чтоб я пришёл? А потом опять прогоните? — Обида неожиданно просочилась горечью в голос, а Николай отшатнулся. Вина и боль. Глеб уловил, раскаявшись. — Вы ведь сами не знаете, чего хотите? А, если и знаете, этого боитесь? — Второе, Глеб. Второе. — Это… я виноват. Я не знал, как оно… будет. Что будет… так. — Как всегда, Малиновский… как всегда. Руки они протянули одновременно, соприкоснулись лишь костяшками и вновь уронили. Такое нелепое, неловкое движение. По телу от него пробежала волна мелкой дрожи. — Всё… хорошо. Всё будет хорошо. — Глеб произнёс тихо, отвечая не словам, а невысказанному страху, его смущённой, такой непривычной, практически невозможной для него неуверенности. Николай передёрнул плечами. — Ну… да? — Я приду. Я… сразу хотел прийти. Но… я… Тоже боялся. И потеплевший взгляд. — Вечером, Глеб. Дежурить… тебе пора.***
И снова прорыв. Опять. И снова прирост. Девять процентов. Немыслимые, невероятные прежде цифры. Николай опять собрал спешное совещание, но не получил, не услышал ничего, кроме отголосков собственных недоумения и тревоги. — Бартимеус… Я хочу, чтобы ты уехал. Чтобы вы со Мстиславом завтра же утром… — …Да неужели. Это твоё спасибо за мой сегодняшний подвиг? — Дело не в том. Это вынужденная мера. Эксперимент. — Склонившись над столом, Николай всмотрелся в свои стиснутые добела пальцы. — Мои люди уверены, что дело в твоём присутствии. — А ты? — Я… — И передёрнул плечами. — Я не хочу выпускать вас. Это для меня риск не меньший, чем вас оставить. Завтра утром вы выедете в ближайшее поселение на три-пять дней. Если активность пойдёт на спад… — Она не пойдёт. И что ты будешь делать без меня и своего целителя? После двух совещаний, прорыва и… разговора с Глебом голова Николая болела немилосердно. Такое случалось редко, но если уж случалось, то боль доводила до исступления. — Справлялись же как-то раньше? Без вас… обоих. А взгляд Бартимеуса был почему-то скептичен. Скептичен очень.***
Николай засрался и правда. Глеб уже усвоил, что он не умел иначе. Полчаса возни на кухне показались тем не менее милосердной, спасительной вечностью. Цепляясь за губку и тарелки, за тряпки и полотенца, Глеб каждую минуту ожидал: Николай придёт. Но он не пришёл. Открывшись, Глеб ощутил его в кабинете сгустком привычной, тёмной, вязкой усталости. Около двери топтался дольше необходимого. Робко поскрёбшись, вошёл. — Обещал. Я… тут. Николай не сидел — стоял у стола, опершись о него, и Глеб внезапно для себя заметил, как Николай осунулся. Ореховые глаза смотрели из тёмных провалов, а гладкие волосы казались не видевшими расчёски. Глеб знал обо всём: о недовольстве некоторых волшебников, о возникшем даже в совете приближённых не сулящем хорошего напряжении. И о последних прорывах, конечно, знал. Николай смотрел молча, не шевелясь. В тишине наконец добрёл до кресла и грузно в него упал. — Плохая была идея… сегодня. Глебу хотелось сделать хоть что-то. Сцепив пальцы в смущении, он тихо пробормотал: — Кофе? — Не надо. Голова. Раскалывается. Редко. Бывает. — И дёрнул губами в попытке извлечь из себя улыбку. — Прости. Малиновский. То, что я… В робкой скованности Глеб добрёл до ближайшего стула. — Я виноват. Не вы. — Николай вдруг поднял ладони. И протянул. И замер в растерянном ожидании. Эти большие, сильные ладони Глеб стиснул осторожно, обнял своими, бережно погладил загрубевшую от частых тренировок на свежем воздухе кожу. Руки были мертвецки холодными. Их захотелось греть. — Я должен понимать. Что тебе. Семнадцать. Должен. — Пальцы в ладонях дрогнули, но не вырвались. Глеб медленно, мягко перебирал их, и пальцы отвечали, сплетались, ласкали кожу. — Я… в жопе. Улыбка наползла на губы сама собой вместе с опасливым, тёплым, коротким: — Мы? — Ну да. — И Николай тяжело вздохнул. — Скажите, что… можно. И что теперь… — Если бы я сам это знал. В чём было дело — в усталости Николая, в его больной голове, в том, что все свои страхи, весь голод, всю ярость и боль оба они уже выплеснули прежде? — этого Глеб до конца не знал, но внутри него больше не было того напора, который побуждал говорить и действовать. Были трепетность, бережность. Глеб больше не хотел видеть Николая таким, которого испугался, таким, на которого был обижен. И чувствовать того, что ощутил тогда, Глеб больше в нём не хотел ни за что, никак. В сомнении Глеб медленно поднес всё ещё ледяные ладони к лицу. Выдохнув тёплый воздух, коснулся губами. — Можно? Ожидание было долгим. Каменный, он сидел с закрытыми глазами, но наконец кивнул. Вдруг пальцы стиснулись и Николай потянул на себя и вверх. Чем это было? Безмолвной просьбой подняться? Уйти? Обнять? Николай прекрасно знал, чего хочет, но слишком боялся этого, слишком боялся высказать это вслух. Только смотрел — пристально, молча. И губы сжимал. А в глубине туманного взгляда плескались осколки боли. Внезапно для себя самого Глеб тихо спросил: — Вы сколько уже не спите? Он изобразил неопределённое движение правым плечом. — Я ж… не умру. — И хмыкнул. — Не… знаю. — Ник… — Начав, себя прервал. — Извините. Вам… вы же не железный. — Не могу я уснуть. Без толку. Идея была опасной, а волосы под пальцами — мягкими и густыми. Ожидая, что он снова разозлится и оттолкнёт, Глеб не на долго замер. А потом, закрыв глаза, Николай медленно откинул голову. В этом были усталость, покорность, капитуляция. Бережно, невесомо, мягко массируя затылок, вески и лоб, перебирая длинные, спутанные пряди, Глеб обнимал его. Дыхание Николая постепенно выравнивалось. Он так и уснул, в не особо удобной позе. Не зная, что должен и может делать, как будет правильно поступить, Глеб продолжал гладить его волосы. Даже, если придётся простоять здесь всю ночь, это для Глеба, конечно, не трудно вовсе. Это было правильно, важно, ценно. Правильнее, важнее и драгоценнее жадных прикосновений и возбуждения, жёстких, голодных объятий и поцелуев. Это и было тем, чего Глеб искал. Стоять, чтобы он не потерял опору, прижимать к себе, хоть рука без движения затекла — в этом была любовь, в этом были умиротворение и спокойствие. Глеб прекрасно знал: останется до утра и сколько ещё потребуется. Только бы Николай отдохнул и снова набрался сил. Но отдохнуть не дали. Второй раз за сутки тревога завыла снова и Николай, встрепенувшись и толком не проснувшись ещё, вскочил. Даже не сразу увидев и вспомнив Глеба, схватился за рацию. — Чёрт подери… опять.