***
Сон был бредовый, скомканный. В тёплых руках и тёмном, непонятном «ничто, в нигде», медленно переливаясь, пульсировал, мерцал и манил Разрыв. Точки, тире, точки и тире — пульсация, будто пожатия пальцев, складывалась морзянкой «иди. Ко мне». Иди ко мне. Сон сделал лишь хуже, но самое ужасное было не в нём, а в том интуитивном, мистическом понимание, которое снизошло на Николая с паническим пробуждением. Все элементы собраны. Да, появление Бартимеуса — действительно причина аномальной, пугающей активности, но уход джинна не поможет, а только ускорит разрушительное падение. Время человеческих решений и действий кончено. За ниточки взялся мир. А мир, оба мира стремятся к восстановлению. Бартимеус и Николай встретились здесь не напрасно. Джинн — та часть пазла, которой Николаю все эти годы отчаянно не хватало. Разрыв не успокоится, пока неизбежное решение не будет принято. Теперь Николай знал, какое это решение, теперь Николай отчётливо видел путь, но, Бог — свидетель, как же безумно он этого не хотел.***
Погибшим всегда отдавали дань уважения прежде, чем каждое тело отправлялось на родину. Кого-то ждали родители, кого-то — любимые, родственники и друзья. Тех же, кому отправиться было некуда, хоронили прямо здесь, около Разрыва. В мрачном молчании Николай бросил первую лопату земли в могилу. Влажная, земля ударилась с глухим стуком. Треснуло дерево. Кто-то вздохнул, кто-то всхлипнул, стоящая рядом Китти утёрла нос. — Нужно поговорить, Бартимеус. — Как всегда усталый, Николай приблизился к нам, неся на себе гнетущий запах свежего чернозёма. Отпустив запястье Китти, которое в каком-то непонятном порыве стиснул, я мрачно кивнул: — Ты прав, Николай. Действительно нужно. Очень. Закрыв дверь за нашими спинами, Николай впервые сделал то, чего никогда не происходило на моей памяти — сунув ключ в скважину, запер кабинет изнутри. Я видел, как у него дрожат руки. Выронив связку, он чертыхнулся. И поднимать не стал. В молчании прошагал к подоконнику, вытащил сигарету. — Ну вот и… всё? — Я стоял около его кресла в облике Птолемея. Будто боясь сближаться, Николай обошёл меня по дуге. Уселся на первый попавшийся стул. Глубоко затянувшись, выдохнул дым. — Не хочу. Чёрт бы побрал. Не хочу. — И затянулся снова. — Что ты упустил в заклинании, Николай. Чего я не знаю? Фильтр он стиснул зубами. — Я. Не. Могу. — Придётся набраться мужества. — И долгая, заполненная дымом пауза. — Мне пять тысяч лет, Николай. Неужели ты думаешь, что чем-то ещё можешь меня удивить, чем-то оттолкнуть, вызвать во мне гадливость? — Пять тысяч лет. Эта цифра кажется мне слишком невозможной. И слишком безумной, чтобы в неё поверить по-настоящему. Здесь, — он ткнул в висок, — она как будто воспринимается, но остаётся лишь цифрой. — Лишь цифрой… — я повторил эхом. Сделал несколько медленных шагов, не будучи в силах просто стоять на месте. — За этой… лишь цифрой… — и не закончил. — А знаешь, Николай, ведь мы, как никто, можем понять друг друга. Ты, как и я… устал. Тебе, как и мне… паршиво. Видно. Насквозь. — Я всмотрелся в практически опустевшую сигаретную пачку на подоконнике. Взял осторожно. — Эти твои цигарки. Ты пытаешься вытеснить ими боль. Но это не помогает. Не помогает ведь? Тайну открою: ничто не поможет. Будет становиться лишь хуже и хуже. — И бросил упаковку на место. — Вот в этом истина. Плиний старший считал, что она — в вине. Древние христиане глаголили, что в Иисусе. Но истина лишь в том, что будет становиться лишь хуже и хуже. — И в том, — он барабанил пальцами по столешнице, — что у меня болит голова. И болит так сильно, что я малодушно помышляю о смерти. А гроза начнётся к вечеру. И голова пройдёт. Как у Булгакова. К слову пришлось. — Да он романтик. Такой… специфический. — Что-то как будто схожее. — Схожее… с Булгаковым? Я медленно приблизился, уселся напротив. Качнул головой. — Да нет. — Извечная философская мрачность Николая даже меня заразила (он точно меня не кусал? — Потому что если да, я должен закончить с предательством на кресте. А это в мои планы никак не входит. И ещё кое что. Я не считаю людей добрыми. Какими угодно, но только не добрыми. Да и собаки у тебя нет. Никого нет. Даже собаки. Он медленно кивнул, потянулся и чиркнул спичкой. Я демонстративно скривился: — Вторая сигарета подряд? Снова на те же грабли? Ты вообще в курсе, что курение убивает? Хмыкнув, Николай отвечать не стал. Произнёс, лишь выкурив сигарету на половину: — Если бы убивало, — с настолько мечтательным выражением, будто желание загадывал на падающую звезду. — И не нужна мне собака. Никто не нужен. — Ну да ну да. Как же мне нравится эта твоя искренность. Прямо так и пышет, так и пышет. А ко мне ещё претензии какие-то были. Такие вы… люди… странные существа. — А думаешь, душу тебе вывернет кто-то? — Было бы, что выворачивать. Карман с дыркой. — С дыркой. От бублика. — Бублик? — Вытянув руку к противоположному концу стола, для чего пришлось её порядочно удлинить, я всмотрелся в Николая сквозь маленькую золотистую баранку. Кажется, он удивился. Всему, что касалось вещей в его собственном кабинете, Николай вообще удивлялся на зависть часто. Продолжая протягивать бублик, я в лучших традициях Птолемея медленно склонил голову на бок. — Давай, Николай. Рассказывай. Мы оба знаем, что просто оттягиваем неизбежное. Рано или поздно, так или иначе, но кто-то узнает всё. — Кто-то… узнает. — И, взяв бублик, Николай бросил его на стол. Встав на ребро, бублик завертелся волчком, а Николай совершенно внезапно принялся раздеваться.***
Вечером на нижних ярусах центра было пустынно. Лишь одинокие уборщики изредка слонялись с вёдрами по тускло освещённым, гулким коридорам, да тихо гудели потолочные лампы, приглушенные ради экономии почти в ноль. Тяжёлая дверь отворилась тихо. Электронный замок пропищал трижды, когда Николай, прикрывшись рукой по выработанной отцом привычке, быстро набил на крохотной панели простой семизначный ключ. Руки заледенели. Отец не допустит к ритуалу. Отец не допустит — это прозвучало ударом под дых, пинком. Бритвенное лезвие в пальцах. Опасно острое, выкраденное заранее из набора и спрятанное под стелькой, лезвие угрожающе поблёскивало в безжалостно-белом свете. В голове повторялись, роились предостережения матери. Каждое слово снова и снова — в цель. Энергия Иного места — наркотик. Как он распорядится ею, если её получит? Как он распорядится, если отец Николая морально слаб? Раскрытый блокнот на столе. Отец не внимателен. Отец никогда не был достаточно внимателен. И достаточно умён отец никогда не был тоже. Работа кропотливая, а времени очень мало. Николай раздевался быстро. В лаборатории было прохладно, и кожа моментально покрылась россыпью мелких мурашек. От холода ли? От страха? Место должно быть незаметным, скрытым, но и достаточно удобным, чтобы суметь начертить и чтобы не ошибиться. Режущий, острый холод коснулся кожи и Николай сцепил зубы изо всех сил. Когда он закончил, алые капли покрыли лезвие, пальцы и светлый пол. Голова кружилась и Николая подташнивало. Вцепившись в ближайшую столешницу, он, тяжело дыша, приходил в себя. Отец не допустит Николая к участию в ритуале, отец не предусматривает даже резервный пентакль и даже слова отмены. Руны на внутренней поверхности бедра стремительно затягивались тёмной кровавой коркой. Николай доверял отцу, но всё-таки и мать Николай подвести боялся. Никто не увидит, никто не узнает. Отец невнимателен и даже немного глуп. Дело осталось за малым — внести коррективы в готовое заклинание. Внести коррективы, которых отец, конечно же, не заметит. Дело осталось за малым. За малым ли?***
Шрамы казались свежими. Тёмные и даже как будто слегка припухшие, явственно читались практически забытыми рунами давным-давно погибшей цивилизации. Да уж, при всей их невзрачности, на такой мощный энергетический узел стоило посмотреть собственными глазами. — Значит вот оно, что. Вот оно, как. — М-да. — Натянув штаны обратно и тем самым облегчив мне жизнь, Николай снова схватился за сигареты. К счастью, курить не стал. — Я пытался их вывести. Даже с кожей вырезать. Они проступают снова. — А ногу отрезать? Он горько рассмеялся. — Думаешь, не пытался? — Думаю, пытался. Ты достаточно безумен для этого. — Что ж… ты прав. — И Николай всё-таки чиркнул спичкой. — Могу успокоить твою совесть. Я оценил заклинание до этих твоих… кровавых экспериментов… вы бы разрушили огромную территорию. Никакой элемент сдерживания, кроме живой энергии, этого бы не вынес. Ты выбрал меньшее из зол, Николай. — Этого всего… не должно было быть. Вообще. — Что уж теперь говорить? Сделав глубокую затяжку, Николай закашлялся. — Я не хочу, чтобы кто-то ещё умирал за это. Будто жертв и без этого не достаточно. Почему ты должен идти со мной? — Разве тебе не дали ответ? — Я усмехнулся. Горько. Вместо лишних слов Николай вынул из ящика стопку пустых листов. Бросив на стол, припечатал карандашом. — Видит бог, я этого не хотел. Я никогда. Этого. Не хотел. И как же его утешить? Да и стоит ли утешать? — Что толку каяться теперь? По крайней мере мы спасём мир. По-моему это достаточно… благородно. — Лучше бы тем грузовиком… и закончилось. — Что он имел ввиду? Но Николай уже бросил сигарету в пепельницу и, сделав глубокий вдох, внезапно переменился. Была у Николая такая восхитительная способность — одним осознанным волевым усилием разом собираться в кучку из грязной лужи. Вот и сейчас он полностью взял себя в руки — деловито прокашлялся, выпрямился и даже подбородок вскинул слегка надменно. Лишь стиснутые добела кулаки да аура теперь выдавали его истинное состояние. — У нас будет только одна возможность. Уж если мы решили сдохнуть вместе, давай постараемся хотя бы её не просрать. Хотя бы… не просрать. Даже несмотря на озарение и на полученные подсказки, нам предстояло работать. Работать много.***
План вырисовывался медленно. Тонкими штрихами, карандашными разводами на белых бумажных листах. Погрузившись в работу, Николай старался не чувствовать и не думать. Растревоженные воспоминаниями, руны на бедре пылали, горели пламенем. Как в ту роковую ночь, когда отец не справился. Когда, испугавшись, отвлёкшись на голос матери, Николай подхватить и спасти, уберечь не смог. Они работали до вечера. Не отвлекаясь ни на туалет, ни на еду, ни на глоток воды, снова и снова проговаривали самоубийственный план сумасшедших действий. Ничего не упустить, не допустить ошибку. Нейтрализовать кольцо, воспользоваться принесёнными артефактами. Николай усиленно тёр лоб. Только бы не просрать. Не просрать и не ошибиться. — И последнее на сегодня. Тебе это не понравится. Но мне это нравится ничуть не больше. — Отложив карандаш в сторону, смуглокожий мальчик Птолемей обнял колени тонкими руками. — Мы можем пойти туда, как одно целое. Я научу, Николай. Если доверишься мне. И если не побоишься. Природа захватывала город. Медленно, неуклонно. В жидких весенних сумерках Николай шагал не спеша. Свет налобного фонарика выхватывал отдельные детали большой картины. Вот, справа — обрушившаяся стена. Молоденький клён, пробившийся сквозь фундамент, оказался сильнее бетона и кирпича. А вот остатки детской площадки. Кажется, пробегая мимо, Николай однажды видел, как ставили эти горки. Теперь из-за тёмных зарослей виднелся лишь ржавый остов когда-то ярко раскрашенной лазалки «паука». Ноги несли Николая сами. Даже с закрытыми глазами, даже в кромешной тьме он всё равно бы не заблудился. Вот мрачная пятиэтажка. Некоторые рамы давно покосились и выпали, но в чудом уцелевшем окне третьего этажа ветер играет практически истлевшей занавеской. Николай знал: здесь иногда резвятся не только демоны. Стоит остерегаться и диких зверей, кабанов, к примеру. Из последней такой отлучки, помнится, получилось вполне неплохое жаркое для всех бойцов. Николай не любил стрелять в живых существ. Каждое нажатие крючка откликалось внутри гулким колокольным ударом, будто засчитываясь на чашу весов грехом. Но всё-таки стрелять приходилось. И приходилось часто. Впрочем, с появлением Бартимеуса демонов в округе стало намного меньше. За весь путь Николай израсходовал всего две пули, что по хорошему расходом можно бы было и не считать вовсе. Из подъезда тянуло сыростью. В тёмной тишине Николай заглянул внутрь. Заходить не стал. Ещё двадцать лет назад это бы было возможным, но сейчас ветхое здание казалось стонущим, хрупким призраком, способным рассыпаться на части от лёгкого ветерка. Николаю хотелось подняться на пятый этаж, взбежав по ступенькам и обязательно скользя ладонью по свежей зелёной краске; хотелось, распахнув дверь, окликнуть, услышать родной материнский голос, услышать уютный запах. Плесень и гниль — вот всё, что теперь осталось. Но Николай вернулся, пришёл сюда. Будто ребёнок, вернулся сказать: исправит. Но поздно уже исправлять. И поздно уже спасать. И не у кого больше просить прощения. Николай собственноручно закапывал её. Если бы не появившийся лучиком надежды Мстислав, выдержало бы старое сердце тот беспощадный, каштаново-яркий день? Выдержало бы старое сердце такую пытку? Вернулся в поселение Николай лишь ближе к рассвету. Проспал всего несколько часов, мечась в кошмарах. Брызгая утром холодной водой в лицо и почти что вгрызаясь в зубную щётку, вообще пожалел, что ложился. Спасался кофе. — Нам нужно хотя бы немного стабильности. Сколько у нас её? Бартимеус появился в кабинете одним из первых, не сумев опередить только отчёты от ставших практически бесполезными аналитиков. В эти отчёты Николай и потыкал пальцем. — Они проследили, что сейчас активность спала. Но это уже, как монетку подбросить. — Значит тогда не будем тянуть котов. Завтра. Успеешь? Выучить, сделать, исправить и искупить. Николай кивнул. — Сегодня я сделаю всё, что от меня зависит. — Хрупкий в своём излюбленном облике, Бартимеус замялся. — Китти. Николай. Она должна вернуться в Лондон. В целости и сохранности. — Китти вернётся. — Ну… что же… тогда… учи.***
— Так хорошо? — Китти вращала в руках оранжевый корнеплод, с которого последние пять минут старательно счищала тонкую кожуру. Улыбчивая женщина с туго стянутыми на макушке в пучок тёмными волосами кивнула. — Яблоко. Сахар. Тёрка. Она выставляла на стол, чётко произнося. Китти смотрела скептически. — Будет вкусно? После вчерашнего прорыва Бартимеус выглядел подавленным и усталым. Китти предполагала: всё дело в том, что было обещанный им отъезд, обещанная надежда на встречу с Натаниэлем отменилась так же внезапно, как поступила. А ещё Китти ощущала, как сильно он вымотался, но, зная некоторую обидчивость джинна, конечно же не решалась об этом заговорить. Чистить яблоко оказалось на порядок сложнее моркови. Острый нож постоянно соскальзывал, проходя в миллиметре от согнутого пальца и Китти боялась порезаться. На кухне Китти оказалась отчасти совсем случайно. Просто, не зная, куда себя деть, однажды спросила у Николая, может ли сейчас оказаться полезной где-то. То ли занятый чем-то более важным, то ли подверженный непреодолимым внутренним стереотипом, он коротко бросил: — Женщины — кухня. Или госпиталь. Китти сперва, конечно же, разозлилась. Для этого разве училась? Чтобы картошку чистить? Но скука взяла своё. В госпиталь не хотелось — Китти боялась ответственности, с которой могла бы столкнуться там. А вот всё, что могла бы испортить на кухне — кашу. И вот Китти здесь. Возится с яблоком и ножом. А темноволосая женщина улыбается как-то по-матерински. Китти не знала, как это произошло, но, проведя здесь один день, утром вернулась снова. Люди здесь постоянно менялись, но темноволосая женщина Лиля не пропадала. Пышная и румяная, Лиля щедро раздавала команды и подзатыльники. Смеялась заразительно, говорила громко, часто шутила, но Китти не хватало знания языка, чтобы от души хохотать со всеми. В давней-давней, практически позабытой жизни Китти порой возилась на кухне с матерью. Потом появились работа, сопротивление и Китти совсем забыла, насколько это может быть уютно и тепло. Да и было ли с матерью тепло? Было ли так уютно? Оранжевая масса в тарелке доверия у Китти не вызывала. Приблизившись с большим пластиковым ведром, Лиля бросила сверху полную ложку сметаны. Притрусив сахаром, кивнула удовлетворённо. — Теперь отлично. Это оказалось действительно, вправду так. Наворачивая собственноручно приготовленную нехитрую сладость, Китти сидела около корпуса на скамейке, когда подле неё практически из неоткуда возник смуглокожий мальчишка. — Когда мне сказали, что ты опять тут, я не поверил. А вот оно, как. И, принявшись болтать ногой, уставился на полускрытое облачком солнце. — Привет, Китти Джонс. Прежде чем отвечать, Китти дожевала и проглотила. Идея подавиться мелко натёртой морковью с яблоком ей отчего-то казалась не самой лучшей. — Ты пропадал с Николаем. Нужно же мне куда-то себя девать? — Нужно. Да. — Ноги его продолжали болтаться и Китти вспомнилось, что бабушка Якоба говорила на такое «перестаньте катать чертей». Солнечный, тёплый день разливал внутри приятное умиротворение. — Я так понимаю… мы никуда не едем? Мальчик помрачнел, уставился прямо на солнце. Не боясь ослепнуть от яркого света, глаза распахнул широко. — Я тут поговорил с Николаем… теперь говорю с тобой. Я не железный. Мне нужен отдых. Ещё пара таких Прорывов, и от меня останется чайная ложка сущности. — Что я могу?.. — Рука, которой Китти соскребала остатки моркови со стенок миски, замерла, выпустив поблёскивающую золотистыми узорами рукоятку. — Отпустишь меня? На несколько дней. Отдохнуть. Всё, что необходимо для Ритуала, я уже выпросил. Справишься тут… сама? — Справлюсь. Конечно справлюсь. А если… — В случае чего… ну, дёрнешь кольцом назад. На этом и порешили. — Я очень давно не… связывался… с такими вещами. — Николай в задумчивости перебирал предметы, разложенные на столе. — Верёвка, линейка, циркуль. Стоя на некотором расстоянии, Китти кусала губы. После разговора с Бартимеусом у разрыва она не могла смотреть на Николая как прежде. Было в этом что-то трусливое, что-то детское, но глаза опускались сами собой невольно. Китти не часто встречались такие люди, люди, приняв которых частью своей странной, будто собранной из не подходящих друг к другу осколков жизни, Китти уже не могла отпустить без боли. Николай крутил в пальцах длинный красный мелок, а Китти смотрела и понимала, что Николай умрёт. Не когда-нибудь в гипотетическом, необозримом будущем, а скоро. Так… скоро. И как на него смотреть? Как разговаривать с ним, не боясь ошибиться и ляпнуть совсем не то? Сказал ли Бартимеус ему уже? Готов ли он к этому? А если ещё не знает? — У меня нет всех нужных благовоний. Придётся ждать. — Николай говорил медленно, на Латыни и Китти ценила это, ведь с Бартимеусом они бы вполне могли общаться по-русски. Но Николай учитывал Китти, учитывал её интерес и её незнание. И их уважал. Пусть это и случилось не сразу, но ведь всё же произошло? — Сколько времени потребуется? Китти трусливо зажмурилась. Может получится выдумать лучший путь? Может удастся встретиться с Натом всё же? Ведь время ещё есть. Бартимеус отдохнёт и тогда, конечно… — К вечеру достанут. — А свечи? — Конечно. И свечи… да.***
Подготовка и планирование никогда не были моими сильными сторонами. Однако же сейчас любая ошибка обойдётся слишком дорого. Любая ошибка сделает жертву напрасной, и пусть лично я об этом вероятнее всего не узнаю, было бы слишком обидно, оказавшись где-нибудь в гипотетическом джиннском раю, увидеть, что голову сложил за мушиный чих, а не во имя прекрасной и светлой цели. Китти готовилась к ритуалу кропотливо. В комнате, которую Николай выделил для магических экспериментов, пахло старыми деревянными полами и запустением. Высунув кончик языка от напряжения, Китти в который раз перерисовывала круги. Я наблюдал за ней отрешённо. — Расслабься, а? — Я слишком давно… не делала этого. Окей? Не стой над душой, пожалуйста. А мне ведь того и надо. Уговорить Китти снять амулет мне удалось обманом. Посох же и вовсе всегда оставался в её вещах. Тщательно укутанный слоями чар, сейчас я вынул его — обыкновенную палку. Палку, ради которой лгали и убивали, палку, которая ещё помнила касания других, когда-то живых, когда-то любимых рук. Мои собственные дрогнули. Хотел ли я умирать? Был ли готов к такому по-настоящему? Ореховый прут и немного магии. Иллюзия продержится долго, достаточно долго, чтобы Китти не смогла обнаружить подмену сразу. Несколько пассов, и вот уже двойник тяжёлого Амулета с таинственно поблёскивающим нефритом повис на золотой цепочке рядом с оригиналом. Готов ли я умирать? А Николай? Что там, у него внутри? Не подведём ли оба? Выпорхнув голубем из окна, щеколду за собой я закрыл тонкой магической нитью. Почему я не сказал Китти правды? Почему сейчас обманывал её? Разве она не заслужила услышать, как есть? Увесистый амулет тянул к земле, болтаясь балластом в клюве. Я знал, что она не позволит, что будет печься, что из благих побуждений посеет во мне сомнения. Да и был ли я готов говорить об этом кому-либо, кроме Николая, который меня поймёт? Китти. Сначала такая нужная, чужая сперва, а теперь — почему-то близкая. Мне хотелось оградить её до поры. В этом своём желании я бессовестно лгал и увиливал. И не ощущал вины.