Пятьдесят оттенков Демона. том II. Сто оттенков пустоты

            Вчера Николай пропал. Это было странно. При всей загруженности его графика, при всех форс-мажорах и неожиданностях, вечером Николай всегда возвращался к себе — работал с бумагами, заливался кофе. И отдыхал потом. Однако же вчера неожиданно испарился. Глеб приходил несколько раз, но генеральское крыло встречало его пустотой и тьмой. От этого внутри болезненно скручивалась тревога.       Набравшись смелости, Глеб озадачил вопросом Тихона. Тихон пожал плечами:       — Да кто ж его знает-то? Он же, как кот. В том плане, что гуляет сам по себе. Привыкай, тараканчик. Этот к ужину домой не вернётся и не предупредит.       — Вот ведь… спасибо. Талантливо поддержал.       Беспокойство не отступало и, чувствуя себя идиотом, несколько раз за ночь Глеб выходил на улицу, чтобы, добредя до окон его спальни, раскинуть ментальные щупальца. Где же? Где?       Он появился утром. Вероятно тогда, когда, измотанный переживаниями, Глеб всё-таки сумел забыться беспокойным, коротким сном.       Будто невзначай проходя на зарядку мимо его крыла и мельком почувствовав скомканный, тёмный сгусток непонятных эмоций, Глеб невольно вздохнул с облегчением. И тут же закусил губу до крови, таким невыносимым было осознание собственной навязчивой, бестолковой глупости. Дожился, дорос. До чего? Что шпионит за своим генералом, выслеживает, на месте ли?       Выполнял комплекс автоматически.       Разве это ненормально, беспокоиться о том, кого любишь?       С последней тревоги, с мигом собравшегося, встрепенувшегося, метнувшегося решать, исправлять — как обычно в бой, Глеб Николая не видел ещё ни разу. Хотел, зная, что, вместе с ещё двумя волшебниками, выжегшими себя до смерти, он потерял сознание. И позже хотел, ощутив из толпы его подавленное смятение. Но сразу после церемонии Николай был занят, а потом испарился и вовсе.       Зарядка закончилась, завтрак промчался мимо.       Наверное он снова не заботится о себе? Снова засирается и снова не ест, не спит?       Дурацкие мысли. Ведь, в самом деле, Глеб же не начнёт, как наседка, квохтать над ним? Справлялся же он как-то ещё до рождения Глеба? И, странная, до боли простая мысль — после смерти, конечно, справится.       День был тёплый и ясный. Редкие лёгкие облачка то и дело прикрывали припекающий яркий диск, и Глеб провожал глазами колебания хрупких теней. Из Генеральского крыла, переговариваясь о чём-то, вышли «особые гости».       С того ужасного дня, когда попытался просканировать джинна по имени Бартимеус, к этим «гостям» Глеб больше не приближался. Чем-то необъяснимым «гости» его пугали. Или дело было в банальном страхе, в отложившемся где-то на подкорке болезненном, трудном опыте?       По узкому коридору Глеб протопал на одном дыхании и, чтобы не передумать, тут же поскрёбся в дверь.       Николай что-то сосредоточенно бормотал, стоя у стола и уставившись в разложенные бумаги. Слова показались Глебу совершенно незнакомыми, если даже не сказать, чуждыми уху.       Брошенный через плечо взгляд был тёплым, хоть и усталым.       — Рано ты сегодня. Ты — гость вечерний. Обычно.       — М… я… просто. Вас не было. И всё это, произошедшее. Волновался немного. Глупости, да?       — Угу. — И, аккуратно собрав листки, стопочкой сдвинул к краю. Вслушиваясь в эмоции Николая, Глеб ощущал тёмную, опасно затягивающую трясину, укрытую однако слоем чего-то тёплого. Это… неужто радость? Глебу не уж то рад*       — Вы опять не спали. И не ели. Зато курили. — И Глеб наконец предъявил надуманный, глупый, но всё-таки аргумент для своего прихода. — У нас… блины. Были. Масленица же. Я вот… и вам. Принёс.       — Масленица? — Николай посмотрел удивлённо. — Вот ведь… и правда. — Но тут же прибавил мрачно. — Думаешь, мне сиделка по возрасту полагается? Или нянька? — Завёрнутые в тканевые салфетки, блины в руках дрогнули. Ореховый взгляд смягчился и вновь потеплел. — И как я без тебя-то жил с твоими блинами?       — Насмехаетесь всё.       — А что мне делать? Смиренно благодарить? — И снова не дождался ответа. Щёлкнув чайником, опёрся о подоконник. — Ладно, красная шапочка. Открывай котомку. Наверное… я правда чертовски голоден.       Бегая на кухню за подходящей тарелкой, Глеб пытался проанализировать всё, что почувствовал во время этого странного разговора. Настроение Николая казалось волнообразным. Будто, проваливаясь во что-то, он снова и снова себя вытаскивал. Из-за этого ли говорил резче обычного? Потому ли, или из-за усталости казался немного… странным?       А может быть дело в Глебе, во всём том, что происходило последние встречи? А может быть — в тех поцелуях? Если не спросить, то как разобраться, в чём?       Блины успели остыть. Взявшись за первый с сомнением, на остальную стопку Николай накинулся тем самым сказочным волком. Если учесть, что от голода он не умрёт, то сколько он может не есть, прежде чем последствия станут заметными? И сколько не ел уже? Судя по стремительно исчезающей снеди, минимум пару суток.       Стараясь не отвлекать, Глеб баюкал в руках доверху полную чашку привычной отравы.       — Я вас от чего-то отвлёк. От важного, да?       Отложив последний блин в сторону, Николай кивнул. Было выровнявшееся, его эмоциональное состояние быстро пошло на спад.       — Здесь… — рассеянно мазнул глазами по кабинету, — редко бывает неважное. — И принялся тщательно вытирать губы и пальцы. — Странно.       — Странно… что?       — Что кто-то приносит мне блины. И делает кофе. Утром. Ощущение… непередаваемое. Как будто… — И не закончил. В солнечном свете Глеб мог наблюдать танцующие пылинки. — Послушай, Малиновский. Хотел… сказать. Что это всё… совершенно лишнее. Вообще всё. Я… не тот человек, который этого заслуживает, нуждается в этом.       — Это вы просто сытый. Уже. — Глеб очень хотел, чтобы закончилось шуткой. Чтобы остался кофе, и солнце осталось, и этот прекрасный, тёплый, уютный день. Но Николай покачал головой. Безжалостная мрачность медленно наползала на сердце грозовым фронтом.       — Я… — Будто подбирая слова, Николай осторожно принял чашку. Три крупных глотка обозначились движениями кадыка. Оставшись на губе, тёмная капля едва не скатилась вниз. Николай поймал её салфеткой. — У меня было время взвесить всё происходящее. И произошедшее. Я редко привязываюсь к кому-то. И если такое всё-таки происходило, я… прикладывал все усилия, чтобы оградить себя от потерь. Это для меня… всегда было. Важно.       Слова вытекали медленно, а сердце колотилось в груди раскатами грома.       — Глеб. Я — не тот человек, который тебе нужен. Всё, чего я хочу, чтобы ты справился с этим. И нашёл для себя другой… объект восхищения. Так… будет правильно. Для тебя, для меня — для всех. — Спрятавшись за чашкой, сделал глубокий вдох. И закончил мягко. — Спасибо. За… вот это вот всё. Но больше. Не нужно.       Пальцы Глеба выплясывали что-то невообразимое, дрожа на коленях. Силясь с этим справиться, Глеб вцепился ногтями в ладони.       — Разве мы это уже не проговаривали? Разве этого уже не было?       — Важно. Оградить. От потерь. Ты. Не представляешь, насколько это. Важно для меня. Ты. Это потом поймёшь. Позже. Наверное.       — Думаете… пока что я не дорос? — процедил Глеб сквозь стиснутые зубы. — Снова упирается в это? А через два дня вы пожалеете, опять позовёте. И опять, и опять, и опять.       — А я тебе о чём? Видишь? Такое… тебе совершенно не нужно, Глеб. — Опустив глаза, он вдруг отставил чашку. Коснувшись кулаков, принялся мягко, но настойчиво разжимать. — Такого. Не надо делать. Оно. Не стоит. Ну вот. Руки разодрал. Ты ногти вообще стрижёшь?       Тёплые, загрубевшие пальцы — ласковые, успевшие стать родными. И голос заботливый. Слишком. Почти до слёз.       — Вам-то какое дело? — вырвал, не сдержавшись, ладони. Почти что выкрикнул Глеб. Откуда-то издалека, из-под ледяных сугробов собственных разочарования и обиды до него доносились отголоски спутанных, скомканных… чужих, совершенно чужих непонятных чувств.       — Хочу, чтобы ты был счастлив. Угораздило же… в такое, в такого… Хорошо, что ты сейчас сам пришёл. Ещё же не поздно… что-то изменить, найти кого-то другого. Хорошую девушку или… на худой конец…       Внутри наконец окончательно полыхнуло. Боясь соприкоснуться даже коленями, Глеб вскочил. Выкрикнул в лицо:       — А если я вас люблю? Если я не хочу никого другого? Если мне не нужен никто другой?       Николай на секунду, только на мгновение дрогнул. Тоже поднялся. И снова поймал за руку. Непрошибаемое спокойствие наползло на его лицо погребальной маской. Забраться под эту маску у Глеба не выходило.       — Тебе семнадцать, Глеб. Ты влюбишься ещё сотню раз — посмотри на Тихона. А я — старый засранец с дурным характером и уймой вредных привычек. Это тебе не нужно.       Самым ужасным было то, что всё это время Глеб отчётливо чувствовал: он не лгал.       — Почему вы решаете за меня? Почему вы думаете, что можете решить за меня?       — Потому что я старше? Потому что с высоты моего опыта мне это виднее? Потому что тебе же лучшего хочу?       — Нет. Другой ответ. И вы его озвучили. Старый. Засранец. — Глаза нестерпимо жгло. Глебу впервые хотелось его ударить. Хотелось впервые настолько невыносимо, что, развернувшись и вырвавшись, он опрометью метнулся прочь.

***

      Глеб уже не увидел, как подкошено Николай падает в своё кресло, как выдыхает воздух сквозь стиснутые зубы и с яростным, тихим криком ударяет кулаками о подлокотники.       Так должно быть. Так правильно, нужно. Вырвать из него с мясом кровавым куском, вскрыть, как гнойник, чтобы пошёл на поправку, чтобы не скорбел и чтобы не тосковал.       Но как же это больно. Как же безумно больно. Как хочется кинуться следом, обнять и не отпускать. Как хочется, хочется, хочется…       — …всё-таки есть собака.       Совершенно уверенный в том, что находится в одиночестве, Николай испуганно дёрнулся, бешенными глазами уставившись в дальний угол. Бартимеус возник там так бесшумно и внезапно, будто всё это время и находился. От этой мысли Николаю стало до крайности неуютно. Если он и правда наблюдал? Если видел произошедшее? Если услышал всё?       — Несмотря ни на что, Бартимеус… ты не имеешь права находиться в моём кабинете без моего ведома. Оставь мне… хотя бы немного личного напоследок.       — Ну и ладно. Не переживай. Я ничего не видел. Не имею привычки подглядывать за людьми. Это зачастую не интересно. — Он прошёл из тени на свет — смуглокожий ребёнок в светлой юбочке на бёдрах. — А собака всё-таки есть, — протянул раздумчиво.       — Какая собака? — Выразительный взгляд в ответ. — Что? Ну что?       Мальчик сложил на груди руки, по раздражающей привычке ожидая, пока Николай догадается сам. Привычка эта раздражала хотя бы потому, что во времена наставничества Николай и сам поступал с учениками подобным образом. А вот теперь прочувствовал на себе. И наконец-то вспомнил вчерашний диалог о Булгакове и Пилате.       — Он — не собака, — бросил угрюмо. Николай не хотел говорить о Глебе ни с кем. Тем более — с Бартимеусом, тем более — после случившегося. Тем более после того, что решил и сделал.       — Но, как и Пилат, ты зовёшь его, потому что его присутствие помогает тебе хотя бы не надолго забыть о боли.       — Хотя бы не на долго. Забыть… — Николай повторил, вглядываясь в оставшуюся на столе недопитую чашку кофе. — Он — не собака. Дурацкое сравнение. Зачем ты пришёл, Бартимеус? Разве ты не должен помогать Китти с ритуалом?       Но Бартимеус проигнорировал, продолжил говорить о своём.       — А ведёшь себя так, будто да. Будто собака и можно, погладив, пнуть. Или вообще выбросить. Напоследок. Знаешь… даже с собаками так… обычно не поступают. Даже… люди.       — Не вздумай меня учить. И критиковать. Иначе…       — А что иначе? Ты-то себя на его место поставь. Попробуй. Каково оно ему сейчас? А будет потом? — Мальчик усмехнулся. Схватив чашку со стола, выплеснул кофе в окно и захлопнул створку. Смотрел примиряюще. — Пилат… он был совсем не таким, как у Булгакова. И собаки у него тоже не было.       — Ты… — Это до сих пор казалось невероятным. — Видел его? И, значит… вся та история?..       — Нет. Лично не видел. К счастью. По слухам, мужик неприятный был. А та история… — И усмехнулся. — А как тебе хочется думать?       — Будем обсуждать религию?       — Почему бы и нет? С тобой интересно болтать даже о таких унылых вещах. Это был комплемент, если что. Я расщедрился.       — М… Уж спасибо. Сделаю вид, что польщён.       — Не делай. Терпеть не могу.       — Чего?       — Да не важно. — Мальчик стоял у шкафа, доверху забитого всякой литературой. Тонкий палец с кажущимся слишком светлым на фоне кожи ногтем бесцельно водил по корешкам. — Любишь этого пацана? — И поднял ладонь. — Только не начинай. От меня же не скроешь. Любишь.       Повисло молчание. В этом молчании скрипнуло старое кресло.       — Это — единственная вещь, которую мне обсуждать не интересно. Ни с кем. Вообще.       — А я и не хочу обсуждать. Дам совет. Расщедрюсь. Скажи ему.       — Легко же тебе, джинн Бартимеус, раздавать такие советы.       — Ты так думаешь? Думаешь… легко? — И снова тишина. Палец шуршит по книгам. — Скажи ему. Пусть напоследок услышит хотя бы раз. Пусть носит тебя внутри не вот этим вот, а чем-то… другим, чего ты его лишаешь. Хочешь, побуду таким, какими вы, люди, не бываете?       — Искренним?       — Да. Я не успел сказать. Думал, что это успеется. Через себя переступить не мог. А потом стало поздно. Если сейчас будешь задавать банальные вопросы, я брошу в тебя самой увесистой книгой. — Николай и не собирался. Голос ребёнка, произносящий эти слова с глубокой, болезненной мрачностью старика, резал по живому. — Пока не стало поздно, скажи ему. Лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном.       — Разве ты не понимаешь, что я пекусь в первую очередь о нём? Завтра я уйду. И каково ему будет?       — М-да… каково, интересно. Особенно после того, как ты оттолкнул его. Каким он тебя запомнит и сохранит?       — Не надо, Бартимеус. Пожалуйста… прекрати.       — Каждый день он будет думать: почему ты сделал это? Он каждый день будет сомневаться, он будет чувствовать именно эту боль. Так же, как ты — о матери.       — Это другое. Да и… откуда… ты?       — Мне пять тысяч лет. Николай.       И просто ушёл — исчез, растворился. Вот только что стоял, изучая книги, а в следующую секунду Николай осознал, что в кабинете остался абсолютно один. Вот ведь… паскудный джинн.       А зароненные в голову мысли, жаля, роились шершнями.       Времени слишком мало.       Ведь срок… истёк.

***

      Тихон собирался медленно. То, что раньше отнимало у него пару минут, сейчас забирало какое-то непозволительное количество времени, однако же от помощи наставник предпочитал отмахиваться. Когда Глеб влетел в комнату, вынеся дверь едва не пинком ноги, Тихон стоял около распахнутого окна, возясь со своей кормушкой. Обернулся с озадаченным выражением:       — Это ограбление, Тараканчик? Чего врываешься? — И тут же посерьёзнел, даже почти помрачнел. — Ты плачешь что ли?       Шмыгнув носом, Глеб яростно утёр глаза кулаками. Ногти в ладони впивались теперь на зло, хоть он и понимал, насколько такое глупо.       — Нет. Не плачу. — И рухнул на кровать с грохотом и шумом. — Ты уезжаешь сегодня, Тихон? Поставку принимать?       — Ну да. Уезжаю. До вечера точно. А?..       — С собой возьми. А то натворю. Чего-то, чего… нельзя. — А потом, стиснув зубы, Глеб принялся до исступления колотить подушку. Ни в чём не виновная, подушка принимала удары с немой покорностью до тех пор, пока стальные пальцы не перехватили запястье в очередном замахе. Жуткие спирали глаз Тихона медленно затягивали в себя.        «Не видел тебя таким. Прежде».        «Он… старый… засранец. Он… — От того, как сильно Глеб стиснул зубы, у него заболела челюсть. — Не могу больше. И не хочу. Завтра подам прошение. Подальше от него».       — Рубишь с плеча, малец.       — Малец. — Глеб произнёс, будто сплюнул. — Потому и прошу: возьми. Сегодня. С собой. Обдумать и переждать. И… если не передумаю… простишь, что тебя бросаю?

***

      Ну вот и всё. Николай снова и снова повторял последовательность жестов и слов. На пятом слоге переход к формуле вечного заточения, чтобы обезвредить оставшееся у Китти кольцо, после неё — обезопасить себя. Условность, подорожник в кишку, но пускай уж будет. Проговаривал кусками, но на одном дыхании. Бартимеус простит ошибку. Но не простит Николай. Самому себе.       Ближе к закату джинн появился снова. Сила, исходящая от предметов, брошенных им небрежно, чувствовалась даже на почтительном расстоянии.       — Уверен, что нам это необходимо? Всё, что касается посоха. Я ведь не справлюсь. Я никогда не сталкивался с таким.       Смуглые плечи изобразили безразличное пожатие.       — А у тебя есть выбор?       — Выбор… действительно. — Дерево под пальцами ощущалось совершенно обыкновенно, и эта обыкновенность вступала в противоречие с тем, что Николай чувствовал нутром. — В следующий раз мы встретимся уже в пентаклях. Последний шанс передумать, Бартимеус.       — Твой или мой? — А взгляд испытующий, тёмный, глубокий, вязкий. — Тебе ещё есть, куда тянуть время.       — Я… не хочу тянуть. Чем дальше, тем… хуже? — Цепочка обвила пальцы холодной змейкой. — Добро, Бартимеус. Бывай.       — Ну бывай… добро.       Прежде, чем уйти окончательно, джинн несколько секунд пристально всматривался в лицо Николая.       К счастью, он больше не сказал ничего. К счастью, он больше ничего не сказал… о Глебе.       Николай всё-таки попытался его найти. Зная, что снова окажется идиотом, несколько раз отправлял помощников разыскать. Сверялся с его расписанием. Ведь у Малиновского официально сегодня свободный день. Ответ был очевидным. «Так с Тихоном он уехал». С Тихоном… ну конечно. Куда бы ещё пропал?       Тихон вернулся вечером, в поздних и густых сумерках пришёл в кабинет, постукивая костылём о коричнево-рыжий пол.       — Ты Малиновского искал, — бросил вместо приветствия. — Что за дерьмо, Николай? Зачем пацана довёл?       Николай стоял у окна, в который раз сверяя отпечатавшееся в голове заклинание с измявшимся за день листком бумаги. В пальцах свободной руки тлела сигарета, но он забывал затягиваться. От всего, что выкурил сегодня, вело беспощадно, а Николаю ещё требовался не замутнённый ум.       — Всё привезли? Нормально?       — Да как всегда. И особый заказ для наших особых тоже. Твой ящик притащат минут через десять. — И, приблизившись, медленно сел у стола. — Что происходит, Ник? Я что-то упускаю и это мне не нравится.       Медленно выдохнув тёплый дым сквозь стиснутые губы, Николай обернулся и Тихон не смог не увидеть маленький красный камень в его руках.       — У меня есть невыполненное обещание, — приближаясь, Николай в отрешении оглаживал мерцающий накопитель пальцами. — Это будет больно. Но ты уж потерпи. Завтра нам предстоит долгий разговор. Хочу, чтобы ты был готов к нему. И чтобы был здоров.       Энергия текла сквозь ладони тонкой, контролируемой струйкой. Отец практически не позволял Николаю взаимодействовать с накопителями, и много позже, создавая их из бестолково разбросанной тут и там магии, Николай постигал тонкости использования методом проб и ошибок.       Накопители создавались с большим трудом, но применение их было искусством ничуть ни меньшим.       — Когда я закончу, ты будешь спать, Тихон. Крепко и долго. А утром почти всё забудешь. Потому я не вижу смысла о чём-то сейчас говорить. Завтра успеется.       — Завтра. Погоди. Ответь на один вопрос. Что происходит, Ник? Почему сейчас? Что с тобой не так, чёрт возьми?       Энергия накопителя успокаивала, немного пьяня, позволяя почувствовать себя лучше. Николай сумел мягко улыбнуться.       — Завтра я уйду. Срок истёк. Пора исправлять ошибки.       И, стиснув запястье друга, Николай перенаправил силу, больше не позволив ему ничего сказать.