***
Смутно осознаваемые действия выполнялись механически, и прошедший с исцеления Тихона час вспоминался разрозненными, туманными вспышками. Николай помнил голод, помнил, как что-то ел. Кажется, принял душ. Во всяком случае о последнем свидетельствовали облепившие шею и лицо мокрые пряди. Несмотря на зажжённый свет, в комнате было сумрачно. Вынырнувший наконец из полупьяного состояния, Николай сидел на кровати в спальни, в задумчивости изучая взглядом совершенно неуместные здесь предметы. Первым предметом был надкусанный бутерброд. Масло и шмат колбасы — но в горло кусок не влезет. Рядом с бутербродом — второй предмет, полупустая сигаретная пачка. Ни спичек, ни зажигалки. Зачем только притащил? Действовал по потребностям? Николай никогда не опускался до того, чтобы курить в спальне. Здесь же никогда себе не позволял и есть. Таковы правила. Таков тот небольшой порядок, который Николай поддерживал много лет. Но важно ли это сейчас, теперь? Последняя ночь. Ветреная, ненастная. На завтра нагонит туч. Это печалило Николая. Впрочем, конечно, такую печаль следовало отмести. Ведь — глупость и блажь — просто хотеть умереть под солнечным, ясным небом. Просто хотеть наглядеться. Не нагляделся ли? Не должно ли быть плевать, совершенно плевать? Сигаретная пачка тянула к себе магнитом и, борясь с её притяжением, Николай уронил лицо в ладони. Почти что всё. Пора. По заслугам. Но почему так гадко? Потому ли, что так и не научился мужеству, так и остался таким, каким был десятки лет назад? Отголоски работы с накопителем всё ещё ощущались в мелко дрожащих пальцах. Во всяком случае Николай убеждал себя, что пальцы трясутся от магии — не от страха. В этом тоже была трусость, проклятая трусость. Осталось столько дел, столько незавершённых дел, а время, которого казалось избыточно, издевательски много раньше, схлопнулось, испарилось, превратившись в единственный, одиноко болтающийся монеткой в кармане день. Завтра. Такое непозволительное, куцее слово «завтра». Сквозь щель между пальцами Николай посмотрел на надкусанный бутерброд. Такой же бестолково появившийся в спальне, как и сам Николай. Ведь зачем припёрся, если и ежу понятно: уснуть не сможет? Зачем перевёл продукты, если теперь, конечно, не станет есть? Всё ли они продумали? Всё ли они учли? Николай ещё Никогда не надеялся на успех так страстно и прежде не боялся провала настолько сильно. Ведь Николай даже не узнает, что провалился. А если и узнает, внезапно очутившись в одном из мифических царств мёртвых, будет повлиять на что-то уже бессилен. Стоит ли того? Стоит ли эта надежда такого риска? Поднявшись, Николай прошагал к окну, схватился за подоконник. Брошенная невесть когда, там пылилась перевёрнутая вверх корешком книга. Судя по оставленности, книгу Николай счёл бесполезной. Быть может, пора убрать? Или и это уже не имеет смысла? Николай получил знак, и этот знак был достаточно очевиден. Нечего увиливать и нечего колебаться, нечего цепляться за глупую, бестолковую жизнь. Прежде ведь Николай почти не ценил её. Потому ли, что верил в своё бессмертие? Но даже оно конечно. Зазубренные накрепко, в голове снова и снова прокручивались слова заклинаний. Николай вращал их детским цветным волчком. Нужно отдохнуть. Чтобы не допустить ошибку, нужно обязательно отдохнуть. Но как отдохнёшь, если сна ни в одном глазу? Тихий, дробный стук Николаю как будто сперва почудился. Но всё-таки этот стук был достаточно реальным, чтобы насторожиться. Подняв взгляд от вцепившихся в подоконник пальцев, Николай уставился в окно. Прямо за окном стоял Малиновский. — Какого хера? Холод ворвался в распахнутую створку пронизывающим ветром. Малиновский держался за узкий карниз снаружи. Казался чуть-чуть пришибленным. — Я тут… гулял. — И зябко поёжился. Одетый в одну футболку, Николай повторил его движение. — И решил спеть мне серенаду? — Почувствовал, что вам… ну… — Мотнув вихрами, замялся, — погано, короче. И в окно постучал, потому что если бы обходил, точно бы испугался и передумал. Да и внимание привлекать… не… хотелось. — А, стоя под моим окном, ты его вообще не привлекаешь? Насколько он покраснел было заметно даже в поганом свете. — Я как-то… не подумал. Хотелось рассмеяться от странного облегчения, от безвыходной безысходности. Отступив в сторону, Николай неопределённо махнул рукой. — Давай заходи… непривлекательный. Хватит помещение выстужать, — пробормотал негромко и, вслушиваясь в возню снаружи, грозно прибавил: — только попробуй мне наступить на книги. К вящему удивлению, Малиновский не наступил. Подтянувшись, одним широким прыжком оказался в комнате, принеся с собой холодный, бодрящий запах промозглой весенней ночи. Закрывая за ним окно, Николай втянул этот запах носом. Землистый, запах навивал дурные воспоминания. — Не понимаю… Глеб. Я ведь сделал всё, что мог. А ты всё равно… здесь? Он стоял, растерянно теребя «собачку» замка на куртке. Наконец дёрнул вниз. — Завтра я подам прошение о переводе меня на ближайшее вакантное место в какой-нибудь группе демоноборцев и буду надеяться, что мой… генерал… подпишет. — Уставившись в пол, замялся. — Но сегодня… пока я тут… я просто хочу убедиться, что вы уснёте. Его голос звучал мягко, почти спокойно, но в каждом движении, в каждом неловком жесте Николай видел не сдерживаемую нервозность. Соображалось туго. — Просто убедиться? прошение? Подписать? Змейка на куртке вжикнула снова. Глеб водил ею туда-сюда явно без какой-то конкретной цели. — Это… самый правильный выход. Мне нужно время. Чтобы смириться с вашим решением. Простите. — И вдруг улыбнулся. — Последняя ночь тут. Наверное. Уеду, и присматривать за вами будет уже некому. Последняя ночь. Слова резанули под рёбра, высунувшись клинком из почки сквозь все кишки. Николай втянул воздух со свистом. — Малиновский… Глеб. Я… старый… — …засранец. Да. Я помню. Вы говорили и я должен попросить прощения за то, что позволил себе… — …Нет. Не засранец. Дурак. — Оба застыли в молчании. Змейка вжикнула снова, будто по оголённому проводу нерва. — Я… — Перенеся вес с одной ноги на другую, Малиновский прокашлялся. — С вами последние дни что-то происходит. Я знаю, что сейчас навалилось много… всего. Но то, что я чувствую… это меня пугает. — Злоупотребляешь даром? Смешок. — Мстислав видит ауры. И его никто не заставляет этого не делать. Да и не плевать ли, если вам плохо, а я могу помочь? Позвольте, пожалуйста, — протянул ладонь, то ли прося, то ли предлагая. Тут же уронил, впрочем. — Да почему, Глеб?! Я ведь обидел тебя, я оттолкнул тебя. Ты должен злиться сейчас. Или… я уже не знаю, я не помню, как должны поступать подростки. — Змейка вжикнула снова. — А я и… злился, наверное? Но потом… на что мне злиться? На то, что вы так решили? Ведь вы правы. Вы и мудрее, и старше, и опытнее меня. И, возможно, я это всё правда потом пойму. Позже, когда вот это внутри уляжется. Я не думал вам этого говорить, не хотел вообще, собирался прошение Тихоном передать. А потом почувствовал… и не смог не прийти. Хоть и глупость, и наглость, и вот это вот всё. — Глупость. И наглость. Да отцепись ты уже от змейки своей. Сломаешь ведь так. — Ну… да. — И безвольно уронил руки, и взгляд, и плечи. — Ладно. Если позволите, сделаю, за чем пришёл, и пойду… восвояси. Или… пойду. И так. Вы. Извините. — Пинаю тебя, а ты всё равно приходишь. — Отвернувшись, Николай тяжело сел на единственный стул, прямо поверх скомканных там вещей. — Бросаешься и бросаешься за меня. То ли вздохнув, то ли шмыгнув носом, Малиновский замер в центре комнаты. Взгляд его блуждал между окном и дверью, будто Глеб не мог определиться, куда уходить. — Я же сказал. Глупость эту. Сегодня. Что влюбился. Стыдно теперь ужасно. — Его лицо вспыхнуло всё, целиком. — Не важно уже совсем. Пора мне спать. И вам пора. — Внезапно приблизившись, сгрёб с подоконника сигаретную пачку. — Вы говорили, что не курите. Вот и не курите. — Ты снова пытаешься стать мне нянькой. — Я? Нет. Не пытаюсь. Я… просто. На младших в приюте практиковался. Вот оно теперь и проскальзывает вот так. А сигареты я всё равно заберу. Вы весь табаком провоняли уже насквозь. — Я вообще… старый, вонючий дед, — сказал и горько рассмеялся. — А ты… вот это вот всё. — Взгляд Николая вдруг выхватил второе неуместное здесь. Спасительная, мысль выстрелила последним патроном. — У меня тут бутерброд. Внезапно. Надкусанный правда, но с колбасой. Будешь? — Хм…- Пальцы Малиновского оглаживали измятый серебристый картон. Красная надпись «Прима» то исчезала под светлым ногтем, то снова выглядывала из-под него. — Хотите, чтоб я остался? Да? Чего Николай хотел? В повисшем молчании, повинуясь рассеянному Кивку, Малиновский опёрся задом о подоконник. Смотрел сверху вниз выжидающе. Николай разглядывал его пристально — серую, практичную форму без изысков, тяжёлые начищенные ботинки, длинные пальцы на блестящем картоне, вихры, глаза. Это последняя ночь. Последняя ночь — и всё закончится. Как это иронично. Времени, которого у Николая всегда был избыток, на самое важное теперь катастрофически не хватает. — Вы говорили сегодня про «оградить от потерь», — начал вдруг Глеб тихо, будто отвечая суматошным, сбивчивым мыслям. — Я много об этом думал. Поэтому тоже злиться и перестал. Это ведь… страшно… привязываться к кому-то, точно зная, что он умрёт раньше тебя. — Слишком проницательный. Будто не в эмоциях копался, а видел глубже, Малиновский расковыривал нутро каждым следующим словом. — Я вас… понимаю. Оградить от потерь. Николай так тщательно формулировал фразы утром. Чтобы не ошибиться, чтобы не сорваться и чтобы не быть уличённым во лжи. Глеб продолжал оглаживать упаковку. — Вам нужен отдых. Позвольте пошаманю чуть-чуть. И уйду. — А как бы ты поступил на моём месте? Если бы знал, что можешь потерять?.. Что можешь… хоть завтра? Пальцы на серебристом картоне застыли. — Наверное бы… цеплялся? Не знаю. Боюсь сказать. Я на вашем месте никогда не был. Наверное бы цеплялся. Николай выплясывал на грани откровенности, и этот канат опасно раскачивался. Каким Глеб запомнит его, если уйдёт сейчас? А каким бы Николай хотел для него остаться? Малиновский отлепился от подоконника, сунул сигареты в карман и Николай поднялся тоже. — Я старый дурак. Ты знаешь. Но я рад, что ты пришёл. — Близко. И ближе, ближе. Холод «собачки» в пальцах. Стиснув её, Николай замер в нерешительности. — Ты можешь уйти. Если хочешь. Сейчас. — А если не хочу? — И огонёк в глазах. Робкий ещё, но немножко уже лукавый. Змейка вжикнула. Из-под распахнувшейся куртки дохнуло жаром. — Я уже не смогу тебя отпустить. Горячие пальцы несмело коснулись предплечий, застыли на локтях. — Чего вы хотите? — Да если бы знать самому. И Николай отступил, растерянно осмотрелся. Вне зоны видимости Глеб с шуршанием стянул куртку. Как-то совсем запоздало. Бедный, всё это время парился. Ведь куртка на минус сорок. А он… страдал. До слуха донеслись медленные шаги. — В прошлый раз не успел рассмотреть. У вас тут столько книг. — Тут в основном художественные. Исторические ещё. В общем, бесполезные. Для души. — Было накатившее, оцепенение схлынуло. Николай отмер, добрёл до кровати, усевшись на край, посмотрел на Глеба. Тот стоял около полок, отрешённо оглаживая корешки. — Почему, если для души, то сразу бесполезные? С ответом Николай замялся и просто пожал плечами. — Душа там… такая, — буркнул чуть слышно. — Наговариваете всё на себя. Старый, вонючий. Это вот теперь. — Несколько шагов и Глеб опустился рядом. — А мне вот нравится. Нравитесь. — Вкусы у тебя… Малиновский. Тихий смех в ответ. Мягкий, волнующий, низкий. — Невозможный вы человек. Терпеть вас невозможно. И не влюбиться в вас не возможно. — И снова рассмеялся, погладил запястье, тот самый шрам, о котором когда-то спрашивал. Тут же отдёрнул руку. — Знаете, как я себя сейчас чувствую? — Я же не ты. И смех. — Ну конечно, да. Это вам повезло, что не я. Раз год, в приюте, на ёлку мы все получали подарки. Такие… яркие коробки с золотистыми ленточками. Их выставляли заранее. На наши прикроватные тумбочки. И вот я сейчас сижу, как тогда. И смотрю. И не знаю, можно ли, нельзя ли эту красоту трогать. И когда будет можно, и можно ли будет вообще, или это просто украшение такое для журналистов, а подарка внутри и нету. И хочется схватить. Но сижу. И жду. Маленький мальчик. Как живо представилось. И как же захотелось до хруста прижать к себе. — А если там, в коробке с красивой ленточкой, какая-то непотребная хрень? Разочарование на всю жизнь. Движение. Подавшись вперёд и в сторону, Глеб вдруг быстро, по-кошачьи потёрся щекой о плечо. — Уж это вряд ли. — И снова отстранился. Внутри разгоралось тепло — болезненное, вязкое, сжимающее за горло. Тепло затапливало, душило, выплёскивалось улыбкой, выплёскивалось сквозь губы дурацким: — Ну так… хватай. Смотрел изумлённо. Долго. Понял, но не поверил. Не шевелясь, и даже, кажется, не дыша, сверлил своими чудесными, расширившимися глазами. Наконец судорожно втянул воздух. И так же выпустил. — Страшно. — Почему? — Ну… Потому что…. это же вы? — И быстро отвёл глаза. — Всё ещё можешь уйти. — Нет уж. Уже не могу. мНесколько секунд растерянно помолчали. — Есть ощущение, что мы — два дебила, — пробормотал наконец Николай и Глеб снова рассмеялся. — Что-то такое… определённо. Но, знаете… ничто же не обязательно. Вообще ничто. Вы можете лечь спать. А я посижу с вами. Чтобы точно знать, что вы отдохнёте. И он не лукавил. Он заглядывал в лицо — ласково, нежно, как только он и умел. Он гладил запястье с трепетной заботой — без навязчивой пошлости. Он больше ни в чём не давил. — А утром? Подашь своё прошение? Зачем Николай спросил? Зачем говорил о будущем, которое для него больше никакого значения не имеет? Внутри всколыхнулась глухая боль и Малиновский конечно её почуял. Принял на свой счёт и пожал плечами. — А вы сможете подписать? Смог бы Николай, если бы завтра не ставило в жизни точку? Стал бы подписывать? Отпустил бы в безопасность, в другую жизнь? — Поцелуй меня. Глеб. — Слова прозвучали смято, безбожной, ужасной глупостью. Слова вспыхнули на кончиках ушей запоздалым стыдом. Услышать это вслух собственным голосом оказалось куда страшнее, чем подумать, чем захотеть. Каким же безумием было произносить. Пальцы на щеке. Погладили тёплой лаской. Настойчиво привлекли, повернули лицо. Николай и сам не заметил, как и когда сбежал от реальности в красную темноту плотно сомкнутых век. В этой темноте ощутил касание — мягкое, невесомое. Сухие губы были солоноватыми, будто впитавшими привкус недавних слёз. Николай чувствовал эти губы второй раз в жизни, но первый поцелуй был жадным, животным, яростным. Сейчас же всем, что Николай ощущал, была бесконечная нежность. Губы размыкались и мягко смыкались снова, а мягкие пальцы ласкали, ерошили волосы на виске. Такая трепетная хрупкость. Но даже от этой хрупкости дыхание учащается, а сердце заходится заполошно. Кончик носа — о нос. Быстро и невесомо. — Всё. Можно глаза открывать. Страшное уже закончилось. — И мягко рассмеялся. — У вас такое лицо… — Какое? — Не передать. Будто я вас пытаю. Или… — Уголки его губ выплясывали, снова и снова растягиваясь улыбкой, а взгляд изучал, оглаживал. — Сколько шрамов. — Чуть-чуть надавливая на кожу, палец прорисовал дорожку от локтя к запястью. — Можно составить карту. И путешествовать. — Карту? — Вцепившись пальцами в одеяло, Николай пытался справиться с телом, но тело не подчинялось. Слова будоражили, касания волновали. Откуда-то изнутри поднималась привычная неприязнь к самому себе. А ласковые ладони комкали ткань футболки. Комкая, аккуратно тащили. Поднял руки автоматически. Вместо того, чтобы отбросить бесполезную тряпку в сторону, Глеб аккуратно её сложил. Складывая, впрочем, взглядом пожирал исключительно Николая. Николай никогда не страдал стыдливостью. Пляски с бубном вокруг чужих тел и вокруг собственного обнажения казались ему какими-то надуманными и нарочитыми, однако же сейчас, сидя в штанах и слегка сутулясь, он как никогда почувствовал себя голым. Малиновский конечно поймал перемену. — Нет ничего обязательного. Вы помните? Мотнув головой, Николай закусил губу. Последняя ночь. И каким он его запомнит? Какой эта ночь запомнится им обоим? Не пора ли сейчас наконец-то отбросить страхи? Протянув руки, Николай ответил движением на движения. Жёсткая плотная шерсть снималась легко, отлетала — с шорохом. Провожая её глазами, Глеб на секунду скривился. — Засранец… И тихий смех. Оба они прятались в мягком, уютном смехе. Смех обволакивал, смех прогонял смущение, как ритуал экзорцизма — коварного, злого духа. Быстрые, лёгкие, смазанные поцелуи, неловкие, скованные движения, пальцы на тёплой коже. Глеб всё-таки задался целью нарисовать свою карту шрамов и, начав пальцами, как-то незаметно для обоих вдруг перешёл на губы. Влажные и горячие, губы отслеживали путь от ключицы — к плечу и локтю, от бока — к груди и шее, где шрамов у Николая не было отродясь. Но Глеб целовал, прихватывал тонкую кожу. — Лучший… подарок. Мой. Комната вращалась, а голова кружилась. Спина превратилась в подтаявший холодец. А подтаявший холодец вертикаль не держит. Странная мысль. И глупая мысль. И пальцы на рёбрах. От пальцев, конечно — смех. Николай понял, что падает, что откидывается. Простынь, прохлада, улыбка и руки… — Глеб…***
Усталый, растерянный, напряжённый. Мог ли ещё сегодня утром Глеб подумать, что увидит его таким? Мог ли представить даже в самых смелых своих фантазиях тёплую кожу под пальцами, влажные волосы, разбросанные по простыни, дыхание на губах? Несколько секунд, которые Глеб потратил, скидывая ботинки, показались ужасным, мучительным расточительством. Николай лежал на спине, раскинув руки, и Глеб чувствовал исходящий от него сумбурный поток эмоций. Страх, волнение и смущение — вычленить что-то одно удавалось с большим трудом. Нависая сверху, Глеб восторженно всматривался в его лицо — в приоткрытые мягкие губы, в красиво изогнутые светлые брови, в лёгкий румянец на скулах, в туманный взгляд. Глядя, оглаживал взглядом, касался пальцами. Скованный, Николай двигался редко и деревянно. Пугливо задевая в ответ, снова и снова ронял руки. Глеб целовал их, ловя по очереди. Кофе и сигареты. Запах резкий, густой — самый любимый на свете запах. Глеб втягивал его, скользя носом по жилкам на запястьях, перебирая губами пальцы, отираясь щекой о тепло ладоней. Глеб вбирал каждое движение, каждый сантиметр, каждый тихий выдох. Чутко прислушиваясь к его эмоциям, Глеб изучал пальцами и губами гладкую кожу груди, мягкий, не перекачанный рельеф пресса, узкий, изогнутый шрам на боку, под рёбрами. Николай дышал странно. Будто боясь и этого. Задерживая дыхание на несколько секунд, втягивал воздух резко и быстро. Снова замирал. Откликаясь и подаваясь навстречу телом, разумом был не здесь. Разум метался, а голова перекатывалась из стороны в сторону. Глеб возвращал его, путался пальцами в волосах, утопал в тумане распахнутых светлых глаз. м- Нет ничего обязательного. Вы всегда можете сказать. Всегда, — успокаивал, как умел. Будто поменялись местами. Будто не Глеб — Николай ну просто чертовски мал. Ответом были неловкие ладони, оглаживающие спину, скользящие к пояснице по позвоночнику. Даже такая неуверенная, такая простая ласка откликалась внутри салютом, металась по коже искрами. Глеб выгибался навстречу, прижимался губами, чувствовал бархат кожи, капельки пота, дрожь. Всё-таки молва оказалась правдивой. Николай был неопытен и невинен, прятался в раковину, как виноградная улитка, которых Глеб с товарищами когда-то собирал горстями с речного дна. Рядом с Николаем Глеб чувствовал себя если не прожжённым повесой, то уж точно гораздо более раскованным и свободным. Руки на пояснице сомкнулись, повалили, прижали к телу. Лежать на нём сверху, наваливаясь всем весом, было странно горячо, будоражаще сладко. Каждый изгиб, каждое движение, сердцебиение — они ощущались, как свои собственные. Долгий поцелуй и улыбка. Дрожащие пальцы. Перенеся вес на колени, Глеб подался своими бёдрами навстречу его выпирающему паху — прижался, потёрся, вздрогнул. И внезапно не просто уловил, а всем естеством почувствовал отвращение. Отвращение втиснулось, вторглось, ударило в лицо кулаком. От этого удара Глеб отпрянул назад, словно от настоящего. Николай смотрел растерянно, медленно моргал, с трудом фокусируя взгляд. — Ты?.. Что? Реальность собиралась неприглядной картиной из золотистых пазлов. На место восторженному возбуждению стремительно приходило ясное осознание глупости, отвратительности, неправильности. Глеб не сразу отследил, что всё это — совсем не его. И отсёк не сразу. — Я вам… противен? — Ведь лучше спросить. Ведь лучше спросить сейчас, чтобы он не жалел потом. Светлые глаза расширились, округлились. Приподнявшись на локтях, он покачал головой. Яростно, резко. — Не ты. Не… — А что же… тогда? — Ещё даже не произнеся до конца, Глеб понял сам. Это было так просто, так очевидно. Это всё время читалось в его лице, в скованности, в зажатости. — Глупость, Николай. Какая же глупость. — Он сам был себе противен. Противен настолько, что, позволяя Глебу, насиловал себя, душил, заставлял. Рука потянулась сама, погладила скулу. — Можно я покажу? Какой вы на самом деле. Пожалуйста. Позвольте. И слабый кивок в ответ. Снова откидывая его на спину, Глеб обратился к дару, к каждому моменту вместе — с первой случайной встречи, с перчатки на снегу, с термоса кофе, с улыбок, прикосновений. Накрывая его собой, прижимаясь к губам требовательно и настойчиво, Глеб открывал, Глеб отдавал всё до последней капли — восхищение и восторг, робкое желание, изумлённое, счастливое неверие. Глеб отдавал любовь. Когда поцелуй закончился, они тяжело дышали, а в ложбинках на переносице Николая поблёскивали крупные капли влаги. — Я этого не заслуживаю, Глеб. Боже мой… я этого не… Палец скользнул по его губам настойчивой просьбой молчать. Своими же Глеб бережно собирал горячую соль с ресниц. — Всё хорошо. Всё хорошо. Это же надо так? Надо же так не ценить, не любить себя? Все щиты упали. Условные запреты больше не имели ни веса, ни значения, ни хотя бы какой-то силы. Скользя кожей по коже, захватывая губами горошину соска, оставляя влажные следы поцелуев на нежной шее, Глеб отдавал эмоции, Глеб выворачивался наизнанку. Если Николай не умеет, боится чувствовать. Что ж, значит Глеб научит, значит будет делать это и для него, будет — для обоих. Ведь Глебу совсем не сложно. Живот под щекой. Узкая пряжка. — Глеб… Судорожный вздох со щелчком. Слабое сопротивление со смущением. Но всё-таки бёдра приподнимаются. Стягивая его одежду, Глеб на какой-то короткий вдох зажмурился. Живя сперва в приюте, а позже — уже в юниорском корпусе, Глеб за короткие годы видел немало членов. Ведь как иначе, если толчётесь в одном помещении, если вместе переодеваетесь, купаетесь в общем душе? Конечно, прежде Глебу никого не приходилось рассматривать настолько же пристально, как открывшееся сейчас. Конечно, прежде, лишь мазнув, зацепившись случайным взглядом, Глеб тут же его в смущении отводил. Теперь было совсем иначе. Жарко. Безумно жарко. Толстый, чуть-чуть изогнутый, член едва заметно подрагивал в окружении гладких, шелковистых даже на вид седых волосков. Это было красиво. Так странно красиво. — Глеб… Сильные руки метнулись перехватить, когда наклонялся, чтобы зарыться носом. Но Глеб оказался быстрее. Ладони накрыли затылок, прижали тяжестью. Быстрый поцелуй и то ли кошачье урчание, то ли всхлип Николая. Глеб бы хотел сказать, что нет ничего обязательного, хотел бы сказать, что сможет остановиться. Но теперь это было бы ложью, бессовестной ложью. Крупную прозрачную каплю, набухшую на головке, Глеб, повинуясь наитию, быстро слизнул, и это ему понравилось. Николай застонал, тот час конечно же этого испугавшись и, если бы не старания Глеба, попытался бы точно прикрыться, свернуться в свою улитку. На несколько мгновений они замерли без движения. Только дыхание. И только глаза в глаза. — Сколькие об этом мечтали, — пробормотал наконец Николай рассеянно. — А я — бревно. Я просто… не знаю. — Хотите остановиться? Мы же никуда не спешим? Что-то всколыхнулось внутри Николая. Что-то безнадёжное, что-то тёмное. Возбуждение стремительно пошло на спад, и Глеб скользнул пальцами по светлым волоскам. Стиснув головку, провёл. Реакцией была дрожь. — Я не… бросаю. На полдороги. Я… Не… — и задохнулся, выгнулся, когда рука Глеба задвигалась быстрее и жёстче. Бёдра вскинулись навстречу, глаза сомкнулись, руки дернулись снова — то ли перехватить, то ли ответить лаской. — Чего вы хотите? Честно. И как хотите? Чтобы он мог ответить, чтобы собрался с мыслями, Глеб отпустил, отстранился и заглянул в лицо. Плотно сомкнув веки и закусив губу, выразительным ответом Николай медленно, медленно развёл бёдра. И судорожно вздохнул. Глеб не хотел спешить и спешить боялся. Ведь он тоже не был опытен и тоже почти ни о чём до конца не знал. Все его познания ограничивались теорией, скабрёзными шуточками да фантазиями. Как оказалось, последние общего с реальностью имели просто-таки до смешного мало. В последний раз скользнув губами по гладкой, блестящей головке, Глеб медленно встал. — Вы говорили… у вас бутерброд есть? — Спросил осторожно. Приподнявшийся на локтях Николай поперхнулся от удивления. — Надкусанный. Да… — А с маслом? — Ты что ли проголодался? — И только тут Николай уловил связь. Не выдержал, рассмеялся. — Ты… слишком продуманный ребёнок, Малиновский. Даже чересчур. — Вы даже не представляете, насколько. — Шаря взглядом по комнате, Глеб разыскивал кофту. Порывшись в широком кармане, выудил на свет шуршащий золотой кругляшёк. Реакцией на него был тихий, придушенный свист. — Так ты готовился? — И тихие шаги. И ладони на пояснице. Прижавшись затылком к широкой груди Николая, Глеб улыбнулся. — Тихон. Не я. — Грудь дёрнулась. Пальцы сжались, до Глеба донеслись обрывки чего-то тёмного, и он тихо фыркнул. — Вы же сами выбрали мне такого наставника, который всю армию перетрахал. — И, повернувшись в руках Николая, Глеб с удовольствием зарылся пальцами в ещё не до конца просохшие длинные пряди. — Он обо мне заботился. — Что это мне… спасибо ему сказать? Светлые глаза к счастью уже смеялись. Быстро прижавшись губами к его ключице, Глеб отстранился. — Штаны-то мне можно снять? Здоровенный ломоть хлеба покоился на тарелке на подоконнике. Глеб никогда не думал, что сможет обойтись с колбасой настолько небрежно, но в сторону сейчас отбрасывал без колебаний. Масло Николай намазывал не скупясь. Будто и сам готовился, будто надкусанный бутерброд здесь и сейчас оказался не просто так. Подтаявшее в тепле, Глеб собирал масло пальцами осторожно, чтобы не нахватать мелких, коварных крошек. Сидящий на кровати Николай наблюдал с задумчивым скепсисом. Глаза его снова и снова изучали фигуру Глеба и этот заинтересованный взгляд одновременно безумно смущал и льстил. — Ты собираешься мазать масло на член. Господи… что может быть романтичнее? — Масло в жопе? — Это уже практичность. Смеялись скомкано, тихо. Стоило Глебу приблизиться, обернувшись, как смех оборвался, сменившись исполненной напряжения тишиной. — Если вы сейчас будете комментировать, я суну что-нибудь вам в рот. В ответ — лишь лихорадочно блестящие глаза вместе с абсолютным осознанием двусмысленности высказанной угрозы. Потом были густой сливочный запах, смешавшийся с оттенками кофе и табака, была горячая кожа и узкая, обхватывающая судорожными сжатиями нежная глубина. Потом был Николай — раскинувшийся доверчиво, покорено и Глеб — боящийся ошибиться, боящийся причинить ему боль, а потому внимательный и осторожный. Настолько осторожный и внимательный, насколько ещё никогда и ни с чем в жизни, конечно, не был. Как и любой подросток, Глеб не раз доставлял себе удовольствие, но ничто из того, что делал для себя, не было настолько приятно, как то, что проделывал с Николаем. Отдавать, отслеживать каждый вздох, проскальзывать пальцами в плотное, тугое, но медленно подающееся. Глеб не касался себя, но чувствовал, что на грани. Сколько готовил его, позволяя передыхать, прижимаясь губами к губам, заполняя рот пульсирующей, горячей твёрдостью? Глеб никуда не спешил и не торопился. Глеб хотел, чтобы Николай не почувствовал боли. Удалось ли это? Когда, всё-таки решившись, медленно толкнулся в него, Николай вздрогнул, втягивая воздух сквозь зубы. Глеб раскачивался из стороны в сторону, давая ему привыкнуть. Тесные, горячие мышцы стискивали, сжимали, как будто пытаясь вытолкнуть, а потом Николай вскинул бёдра, подался навстречу, нанизываясь практически до самого основания. На то, чтобы сдерживаться и дальше, у Глеба уже совсем не осталось сил. Ногти царапали спину, руки — сжимали плечи. Глебу понадобилось всего несколько размашистых, жадных толчков, ведь ожидание было слишком томительным, слишком долгим. В алом тумане подступающего блаженства Глеб стиснул член Николая пальцами, склонился, прижался к губам, открываясь ему навстречу. И всё затопила дрожь. В реальность вернулся первым. Мягко качнувшись, выскользнул, даже не задумавшись, провёл по забрызганному животу Николая попавшейся под руку футболкой. По телу разливалось приятное онемение и двигаться было трудно. Николай лежал неподвижно, раскинув руки и, если бы не дар, Глеб бы за него конечно же испугался. — — Я думал, что это… больно, –Бледные, напряжённые губы едва размыкались. — Глеб… — Только теперь в слабом электрическом свете Глеб увидел влажные дорожки на его щеках. — Я… старый дурак. Я… Больше не позволяя совсем Ничего сказать, Глеб обнял его. Дотянувшись, щёлкнул выключателем и крепко прижал в полумраке к своей груди. — Я вас люблю, Николай. Ник, я тебя люблю, — сбивчиво бормотал успокаивающие, глупые, но искренние признания. И медленно уплывал в кашемирово мягкий сон.