Пятьдесят оттенков Демона. том II. Сто оттенков пустоты

      Мерное урчание успокаивало. Во всяком случае создавало иллюзию какого-то призрачного, эфемерного, рассыпающегося от малейшего неосторожного вздоха успокоения. А Милка вздыхала часто. Только этими вздохами и заполняла пустынность вечера — каждого следующего вечера, похожего как две капли на предыдущий. Сбилась уже со счёта, сколько таких прошло.       Света не зажигала. Оранжевые пятна раскачивающихся фонарей вливались сквозь окно, заполняли кухню. Милка сидела за столом, уронив подбородок в руки. Чувствовала живое тепло на коленях. Чувствовала холодный комок внутри.       Первые дни безумно конечно злилась. Злилась на себя, на Мстислава и даже на Николая. В особенности почему-то вдруг на него, будто в попытке, не знавшего, обвинить пыталась сбежать от непреложной истины. Что виновата сама.       Но виновата ли?       Умащиваясь удобнее, Пончик немного повозился, и Милка потрепала его по маленьким бархатным ушкам. Бросили нас, пушистый.       Вот так вот взяли, да бросили. На произвол судьбы. Хотелось разрыдаться, но слёз как обычно не было. У Милки ведь на слёзы всегда поразительный дефицит.       Где-то в глубинах сердца конечно жило осознание, что Мстислав вернётся. Просто однажды откроет двери своим ключом, переступит порог, почешет кота за ушком.       Или хотя бы позвонит.       Позвонить же хотя бы можно?!       И тихая злость опять. Чем дальше, тем, впрочем, слабее и безнадёжнее.       Милка помнила, как в один из дней внезапно обнаружила себя на Южном вокзале с сумкой. Как обнаружила себя стоящую у билетной кассы. Сперва — до Киева. Потом — пересадка. И дальше — на электричках. Но ведь в какой-то момент придётся связаться с кем-то. Но ведь в какой-то момент придётся звонить.       Кому?       Она так и не купила билет, не села на электричку. Вернувшись домой, яростно шуровала ложечкой в турке. Кофе варила — крепкий и горький. На ночь.       Впрочем, не выпила. Выплеснув в раковину, всё-таки разрыдалась.       В тот день слёзы закончились и больше не приходили.       Милка ждала. Злость перемежалась с отчаяньем, а трубка от радиотелефона снова и снова оказывалась в руках.       Но Милка ни разу не позвонила. Ведь это он не стал слушать? Ведь это Мстислав прогнал?       Пончик снова завозился на руках. Вытянув лапы, задрожал от приятного напряжения.       Милка в который раз подумала, как сильно страшит неизвестность. А если в размолвке что-то случилось там? Если Мстислав не возвращается, не звонит просто потому, что уже позвонить не может?       Но нет… нет. Если бы произошло что-то настолько страшное, Милке бы конечно же сообщили. Милке бы сообщили, а значит Мстислав… не хочет?       Цифры на клавишах подсвечивались зелёным, чётко выделяясь на чёрном из полумрака.       Палец застыл над цифрами. Милка. Звонить. Не станет. Милка Мстиславу не хочет звонить, не может. Милка боится снова услышать холод. Милка боится.       Как когда-то давно, совершая первую из череды своих роковых ошибок, Мила быстро набрала другой, до боли знакомый номер. Тотчас щёлкнула впрочем отбой. Сдурела совсем, идиотка? Двенадцать ночи. А если Николай спит? Мила потревожить звонком не имеет права.       С тихим воркованием Пончик потёрся о ноги и Милка его погладила.       Утром она позвонит. И обо всём расскажет.       Ведь кто ей ещё поможет, если не Николай?

***

      Николай уже почти и не помнил то время, когда просыпался в объятьях матери, не помнил, как стискивал её руку и, прячась от бьющего в окно света, зарывался лицом в пахнущий лавандой мягкий и тёплый бок. Промчавшийся грузовик с мороженным разрушил и эту малость. Боясь потревожить, мать больше никогда даже не пыталась ложиться рядом.       И Николай забыл.       Как же было странно просыпаться сейчас и чувствовать под щекой спокойный сердечный ритм, чувствовать вдохи и выдохи, удивительно приятную ломоту в теле, ладонь на плече и вторую — на пояснице.       И отстраняться не хотелось, вставать не хотелось. Не хотелось возвращаться в реальность, вспоминать, что нахлынувшее сегодня — это последний, безнадёжно последний день.       Почему же только сейчас Николай ощутил, что это значит — просыпаться не в одиночестве, разделять с кем-то тепло одеяла и смятость простыни, туманную, постепенно отступающую томную негу, жар от притёршихся за ночь друг к другу тел?       За узким окном слышался монотонный, убаюкивающий шёпот по-осеннему серой мороси. Лёжа в этом спокойном шёпоте, в мягком, ненавязчивом полумраке, Николай ощутил лёгкое движение пальцев в своих волосах. Шевельнувшись, пальцы застыли снова. Грудь под щекой, приподнявшись, застыла, в макушку уткнулся нос. Втянув воздух медленно и глубоко, Малиновский издал тихое кошачье урчание.       — Давно вы уже не спите?       Вдруг подкатив комом к горлу, смущение пролилось жаром на щёки. Николай внезапно ясно осознал себя тем, кем он является там, где находится, в точке, в которую пришёл добровольно. Только ладонь на голове, напрягшаяся и прижавшая теснее, не позволила тут же вскочить, заставила сделать несколько успокаивающих выдохов.       — Нет. Недавно. — Стремительно возникшая, паника внутри так же быстро и отступила. Ведь что толку в самобичевании? Что толку в стыде теперь? Что сделано, то сделано. И внезапно легко, и даже смешно от этого. Надо же как… успел хоть в последний день. Опозориться успел однозначно. И разочаровать, конечно же.       — Там Тихон с ума сходит, наверное. — Сонный и хриплый, шёпот над головой казался чуть-чуть виноватым. Оторвав лицо от достаточно твёрдой, уютно тёплой груди, Николай медленно окинул комнату оценивающим взглядом. Впрочем, зацепившись за чудесные, туманные ещё глаза, дальше взгляд перемещаться отказался категорически. Николай вспомнил, как всматривался в эти глаза вчера, вспомнил золотистую упаковку презерватива и хмыкнул.       — Этот-то? Тихон прекрасно знает, где ты. Не сомневайся. — И уронил лицо, ткнувшись лбом в костлявые ключицы. Непрошенный тихий смех сотрясал всё тело. — Господи… Малиновский. Если бы я хотя бы догадывался, хотя бы предполагал… какие черти водятся в этом омуте.       Тёплые пальцы пробежали по позвоночнику лёгкой лаской. Отсмеявшись, Николай бросил косой взгляд на правое запястье. Это от Глеба конечно же не укрылось. До слуха донёсся тяжёлый вздох.       — Поздно уже? Пора?       Головой Николай покачал со странным облегчением.       — Я даже из режима не выбился. Мой золотой час. — И, опершись на локоть одной руки, тихо спросил: — ну… что скажешь Тихону-то? Что бревно ГГ?       Чудесные глаза улыбались, а пальцы играли упавшей прядью.       — Я скажу… я скажу, что… — Забавляясь, Малиновский выдержал интригующую паузу. — Что это не его дело. Вообще — ничьё. — И внезапно подался вперёд. Резко и быстро, почти что к самым губам. — Так что там у вас за час?       Николай ценил это время, час тишины, то немногое, что он всегда выкраивал для самого себя — для медленной чашки кофе, спокойного рассвета, сидения у окна. Сейчас же этот по-настоящему золотой, последний из всех золотых часов заполнился для него и вовсе сакральным смыслом.       Последние минуты, когда можно путаться пальцами в непокорных вихрах, когда, осмелившись и обезумев, можно изучать ладонями гибкое, стройное тело, очерчивать подушечкой родинку возле носа, смотреть в глаза, говорить о каких-то пустяках и снова и снова легко целовать в уголок улыбки.       Стены пали, ночное оцепенение испарилось. Николай никогда даже не задумывался, что внутри него может жить такая всеобъемлющая, такая невыразимо тёплая нежность. Прежде Николай даже не мог представить, что способен носить в себе настолько большое чувство, но сейчас это чувство прорывалось во вне, будто за последний оставшийся час Николай силился наверстать всё то, что слепо упускал на протяжении долгой жизни.       У Глеба тоже уже появился шрам. Совсем свежий, шрам выделялся на коже отметиной пронёсшейся мимо смерти, и Николай гладил его пальцами. Совсем осмелев, целовал, нависал, прихватывал губами нежную кожу шеи. Глеб дышал тяжело и часто.       — Вас подменили за ночь?       — По-моему вчера ты перешёл на ты?       Накрутив на палец длинную прядь, Глеб покачал головой.       — Не могу. Совсем.       Это смешило глупостью.       — Разве я не достаточно опозорился?       Время стекало песчинками по ладоням. Как бы Николай ни хотел задержаться в этом, час ускользал, уплывал, растворялся сигаретным дымком в колком морозном воздухе.       Тесно прижавшись, практически сросшись, сплетясь конечностями, лежали двухголовым существом, шептались лицом к лицу. Чувствуя возбуждение друг друга, дальше его почему-то не разжигали. Сладкое, тягучее, медленное спокойствие было для обоих гораздо сейчас ценнее.       Или же Николаю только казалось так?       Скоро всё закончится. Ещё несколько секунд, несколько вдохов и выдохов, и мысли, плотно занавешенные непроницаемо чёрной ширмой, хлынут, сметя, возвратившись. И Николая швырнёт в неотвратимый водоворот, и переварит, и выплюнет прочь из жизни.       А он останется.       Справится ли с этим? Сможет ли простить и принять? Запомнит ли Николая таким, какой есть сейчас?       Фосфоресцирующие стрелки были неумолимы.       Выбирались из тепла, становились на ноги нехотя. Будто и вовсе этому разучились, будто тела соглашались теперь лишь лежать, а если и стоять, то только сцепившись в одно и не размыкаясь.       — Останешься на завтрак?       Слова прозвучали глухо, потому что Николай склонился подобрать разбросанные вещи. Тут же почувствовал лёгкий толчок. Всё ещё обнаженный, Малиновский не упустил возможности всего лишь на какое-то мгновение жарко и быстро прижаться сзади. Тотчас отступил, будто ни в чём не бывало.       — Если на бутерброд с маслом…       Вот ведь паршивец.       — Кончилось масло. И тут… и на кухне тоже. Зато в кабинете есть машинное. От гитары осталось. И розмариновое, конечно.       Встряхивая штаны, Малиновский смеялся.       — Должен же быть предел?       Предел у чего? У смелости, у терпения? У неумолимо натягивающихся с каждой секундой нервов?       Николай балансировал на грани между волшебством и суровой реальностью, и чем больше одежды собиралось унылым пазлом, тем зыбче становилась проклятая эта грань.       Разыскав свою скомканную футболку, Малиновский всмотрелся в неё со вздохом.       — По-моему я её засрал.       — Сменную дам. Свою.       На генеральского льва Глеб косился с сомнением.       — Я… не могу. Символика же… не та? Права не имею. — Но всё-таки, великоватую, натянул, повинуясь успокоительному, опасно лживому:       — Захочешь — потом вернёшь.       Проклятое слово «потом». Потом, которого не случится. Потом, которое обречено на забвение, потом, которого у них априори не может быть.       Предметы валились из трясущихся пальцев. Глеб… Малиновский… Эмпат, но эмпат неопытный. Мальчик ещё, мальчишка, пацан, ребёнок. Держать щиты, контролировать эмоции, отслеживать слова.       Усевшись на край кровати, Николай взялся за расчёску, принялся раздирать спутавшиеся волосы. Ласковая ладонь легла на плечо теплом.       — Всё хорошо, Николай?       Контролировать эмоции. Отслеживать и не выдать.       Склонив голову, Николай быстро потёрся щекой о его пальцы и вдруг осознал, чего хочет.       Глупость, такая глупость.       Протягивая расчёску над плечом, Николай опустил глаза.       — Глеб, заплетёшь мне косу?       Коса ощущалась странно. Возилась по спине с каждым движением головы, оттягивалась к позвоночнику влекущей вниз тяжестью, но в приступе странного безумия была для Николая доспехом и щитом. Как будто тепло хранила. Тепло заботливых пальцев, которые переплетали пряди.       Масло и вправду кончилось. Пока Малиновский перетаскивал стул из кабинета в кухню, Николай сооружал простецкий, нехитрый завтрак. И кофе, конечно, делал. А чашка, само собой, на двоих — одна.       Сидеть около подоконника, который — традиционно, стол, соприкасаясь коленями — так по-домашнему уютно, так согревающе больно.       Смотреть друг на друга и даже не пить проклятущий кофе.       — Слушай, Малиновский, — Николай начал медленно. Как паук вытягивает ниточки из живота, так и Николай, казалось, собственный вскрывал, плетя паутину лжи. — Я вчера кое-что сделал. То, что тебе не понравится.       Он ожидаемо напрягся.       — Уволили к херам? — И опустил глаза. — М… извините.       Его внезапное смущение, позабавив, позволило расслабиться и перевести дух.       — Нет. Так бы я поступил, если бы мне было пятнадцать, — произнёс Николай насмешливо и тут же прикрылся чашкой. — Не один ты посчитал, что время — лучший советчик. Но я не так радикален. Сегодня наши едут на финальную сортировку. И ты с ними. Что бы ни изменилось, это всё так же полезно. Во всех отношениях.       К облегчению Николая, чудесные глаза оставались тёплыми.       — И когда же я должен был узнать об этом?       Продолжая прятаться в чашке, Николай неопределенно пожал плечами.       — Всего пара дней. Должно быть интересно. Вернётесь с новичками. И да. Я вообще не должен обсуждать это с тобой вот так. Но я не хочу, чтобы ты решил, что я отсылаю тебя после… — Замявшись, Николай так и не сумел закончить каким-то подходящим определением.       — Спасибо. Что обсудили. — Погладив запястье, он осторожно стиснул. — Сортировка — самое отвратительное место. Такое… подвешенное.       — Ты-то уже по другую сторону баррикад.       Кофе заканчивался стремительно. Время — тоже. Всё было доедено и даже посуда, вымытая до скрипа, вернулась на место под внимательным взглядом Глеба.       — Я не спросил. Всё действительно хорошо? Дар говорит, что да, но что-то как будто не так и я не уверен. — Стояли около умывальника, зачем-то держась за руки. — Пара дней и я ведь вернусь? Всё же будет нормально? Не оттолкнёте снова?       Пылающий деревянный мост трещал под ногами. Главное — не лгать. У лжи нет оттенков и ложь он почует сразу. Но как не ответить правду?       — Ты вчера сказал мне, — тщательно подбирая слова, Николай оглаживал большими пальцами мягкость его ладоней, — ты сказал, что… — Грозовые осколки смотрели с теплом, практически не моргая, а такие простые сочетания букв мёрзли у Николая на языке осознанием их совершенной глупости, страхом и стыдом, безысходным к себе отвращением.       — Я много чего сказал. Придётся ли мне пожалеть я… не знаю.       Придётся ли ему пожалеть? — Николай не знал, но плотину прорвало и быстрые слова ринулись автоматной очередью. Эти слова, как выпущенные пули, в дуло обратно было не затолкать.       — Вчера ты сказал, что влюбился. И это глупость. Глупость, потому что я не смогу сделать тебя счастливым. Я такой, какой я есть, и это уже не изменится. Но я хочу, чтобы ты знал. Я сам не понимаю, как в это вляпался, как это произошло и что мне с этим делать. Но я вляпался в тоже самое. Как последний идиот. Я. В тебя. Влюбился. И я не жалею ни о чём. И не пожалею. — Воздух закончился. Связные слова — тоже. Пальцы в руках обратились каменной неподвижностью.       Бледный, Глеб просто стоял, и просто смотрел в лицо. Пьяный от собственной смелости, Николай медленно склонился к его приоткрытым губам.       Этот поцелуй был долгим и нежным, сладким. Никто не хотел разрывать его, будто и Малиновский чувствовал: он — последний.       Но вечно ничто не длится.       — Я тебя люблю.       Кто это произнёс? Или, размыкая губы и руки, сказали оба?       — Хорошего вам дня, Господин главнокомандующий, — церемонно проговорил Глеб, замерев на пороге кухни. Припухшие губы, лихорадочно блестящие глаза. Выходя, он лукаво, заговорщически улыбался.       — Отличной командировки, волшебник Малиновский, — крикнул Николай в разверстую пустоту. Ответом услышал топот быстрых шагов вместе с эхом удаляющегося тёплого смеха и добавил уже шёпотом тихо и безнадёжно: — пора. Прощай.       Тихон вошёл размашисто и стремительно — чёткими, твёрдыми, уверенными шагами. Николай знал, что исцеление откатило его лет на десять-пятнадцать и этому радовался бессовестно и безмерно. Быстрые, внимательные глаза заместителя тотчас выцепили мельчайшие детали и изменения.       — По-моему тебя облагородили и отымели.       — М? — Николай обернулся с кипой бумаг в руках. Тихон широко улыбался.       — Я такие вещи чую за версту. И вижу в довольной морде своего подопечного. И в твоей… м-мм… Осанке.       Как бы Николай не отрешался, щёки запылали предательским пламенем, однако Николай уже успел возвести крепкие, надёжные стены внутри себя. На то, чтобы вернуться в спокойное состояние, понадобился один глубокий вдох на четыре счёта.       — Рад видеть тебя прежнего, Тихон.       Усевшись на любимый стул, Тихон наконец уловил исходящее от Николая ничем не прикрытое напряжение и, вмиг посерьёзнев, опёрся локтем на стол.       — Что-то сдохло в нашем лесу и изрядно смердит. Я прав?       В кресло Николай сел тяжело и медленно. Комментарии заместителя были действительно не напрасными, и в отличии от самого Николая, задница произошедшим довольна была не особо.       — Ну… как-то так.       А потом шутки закончились. Николай говорил долго и обстоятельно, в чётком соответствии со своими неуклонно соблюдаемыми, священными двумя «П».       Подготовка и планирование.       Чтобы ничего не забыть, Николай расписал каждую мелочь. Подпись и печать. И руна — напротив каждой. Николай впервые при Тихоне подкреплял приказы магически. Но и уходил впервые. Первый, и он же последний раз.       — Это попахивает хернёй. — Большой и угрюмый, Тихон глядел исподлобья. — Ты порешь горячку, Ник. Я понимаю, что собственную жизнь ты ни во что не ставишь, но обо мне подумай. Как я буду разгребать дерьмо без тебя? А после меня кто будет?       Ноготь Николая выстукивал дробный ритм по уголку последнего из приказов.       — Я впервые уверен практически абсолютно. Ты знаешь меня лучше других. И всё то, о чём мы никогда не говорили вне транса, ты знаешь тоже. Я должен это сделать. И я не могу не сделать. Любой из вас охотно рискует и готов сложить голову каждый божий день. Так не отказывай мне в этом. А насчёт разгребания дерьма. Ты — единственный, чья лопата достаточно велика и кто это вывезет. Я приказываю тебе, как твой генерал. Я прошу тебя по-человечески.       — Поэтому Малиновского выслал?       Пожатие плеч и кивок.       — Не хочу, чтобы вышло, как в тот раз. Малиновский — слишком непредсказуемая переменная.       Тихон вздохнул тяжело, как ворочающийся под горой мифический великан.       — А Мстислав?       — Лучшее, что я могу сделать — оставаться в уверенности, что он всецело увлечён госпиталем. И что потом… ты сумеешь ему объяснить. И он поймёт.       — А если я не позволю? Если я не позволю тебе топать на героическую смерть? Подвиг Матросова, чёрт бы тебя побрал. Ты нужен живым. И всё.       Вместо ответа Николай пристально всмотрелся в затягивающие, пугающие своей бесконечной бездонностью тёмные спирали сощуренных сейчас глаз. Проще было показать единожды, взяв за руку, ментально провести вместе с собой по всему пути.       Николай знал больше, Николай чувствовал больше.       Когда Николай закончил, по лбам обоих скатывались крупные капли пота. И другие капли — тоже солёные и горячие, скапливались на длинных ресницах Тихона.       — Чёртов. Герой. Не могу. Не могу.       Николай с горьким, сухим смешком взглядом указал на его запястье.       — От дружбы очень часто… бывает слишком много… вреда. Я перестраховался, Тишка. И я надеюсь, что ты это… поймёшь.       Скрытая ремешком часов, нанесённая вчера в момент исцеления, крохотная витиеватая руна мерно светилась сковывающим магическим узелком. Магия крови, к которой Николай не прибегал практически никогда, магия крови, которую исследовал параллельно с прочими разработками. Стоило ли пользоваться ею вчера? Стоило ли прокалывать палец, чтобы начертить простенький с виду знак у Тихона на запястьи?       Подготовка, планирование, контроль. Николай должен был быть уверен, что всё получится. Николай хотел уберечь себя от тех, кто его любил. Николай выиграл несколько часов форы. До поры Тихон будет молчать. Когда же заговорит, всё уже закончится.       Даже, если друг и захочет его спасти.       Ну вот и всё. Стоя на пороге, Николай в последний раз окидывал взглядом свой захламлённый, прокуренный кабинет. Приказы оставлены, всё, что зависит от Николая — сделано. Осталось последнее. Просто отважиться — и навсегда уйти.       Просто. Отважиться.       Николай зачем-то проверил всю уставную комплектацию. Патроны, аптечка, масло, фонарик, нож и множество других успокаивающих своей привычностью мелочей, которые для Николая в последней его задаче конечно же бесполезны. Тем не менее Николай перезарядил пистолет, убедился, что удобный рюкзак уложен и перетянут, а дополнительные магические принадлежности надёжно зафиксированы и хрупкие свечи не повредятся.       Николай стиснул ладонью дверную ручку.       И в этот момент в тишине прозвучал звонок.       Первым порывом было уйти, не брать, но это бы означало — оставить незавершённое за спиной. Николай не любил оставлять. Вернувшись к столу размашистыми шагами, схватился за трубку.       — Слушаю. Да.       — Алло.       Это был голос Милы. Хриплая и растерянная, Людмила пробивалась к Николаю сквозь треск помех. Вцепившись в столешницу, он тяжело дышал. Слушал долго и молча. О том, как ей страшно, о том, насколько виновата, насколько устала, боится и ждёт домой. Только теперь странное поведение Бакулина стало наконец-то понятным. Но как же поздно. — Ты поможешь мне? Ты ведь поговоришь с ним?       В кресло Николай опустился медленно. На лживом, коротком ответе голос сорвался:       — Да, — и, чтобы она услышала, пришлось повторить. — Конечно, Людмила.       — Спасибо. — Кажется там, в далёком-далёком Харькове, Мила шмыгнула носом. Ей, не обременённой магическими дарами, было так просто врать.       Николай знал, что врёт, Николай понимал: он может одурачить наивного, неопытного Малиновского, но встречаться с читающим ауры Котом будет фатальной ошибкой. Встречаться нельзя никак. Но ведь он же пообещал. Трубка в руках покашливала помехами. — У вас там всё хорошо? Ты кажешься мне… странным. Немного.       — Восемь утра. Каким бы я мог быть? К тому же.       Мила вздохнула. Мягко.       — Прости, что я… Дура такая. Но кто, если не ты… я просто…       — Пустяки. Всё будет нормально, Мила.       Снова ли это — ложь?       Прощание далось тяжело. Бросив трубку на рычаг, Николай выдвинул ящик стола. Николай не может уйти, обманув её. Не может уйти вот так, оставив обещание неисполненным.       Склонившись и чувствуя тяжесть перекинувшейся через плечо косы, Николай долго формулировал два письма. Первое — для Мстислава и, запоздалым озарением, второе — для Малиновского.       Николай ненавидел письма. Прощальные же казались и вовсе бестолковой сентиментальностью. Но Николай не мог подвести доверие Милы.       И хрупкое доверие открывшегося ему приютского мальчика Глеба он тоже подвести, конечно же, не посмел.