Под керосиновым дождем

      Нина быстро приходит к выводу, что домой сегодня вернется поздно. Она предполагала это, так что Матти проведет очередной шумный вечер в квартире госпожи Яссенс, Нина договорилась с ней ещё утром.       Радости это, однако, не добавляет. Нина не любит оставлять сына надолго: начинает казаться, что она бросает его, оставляет ради чего-то суетного, неважного, не дает ему столько любви, сколько он заслуживает, что она предает и Маттиаса Хельвара.       Неприятные чувства.       Нина морщится и, приподняв юбку, поднимается на борт “Кара Теше” по скользкому скрипучему трапу. Она недовольно бурчит под нос. Этим морякам все нипочем, а нормальным людям ногу поставить негде на этих кривых досках!       — У тебя тут миленько! — произносит она, наконец добравшись до палубы. — Благодарю, любезный сэр! — Нина чарующе улыбается матросу, подавшему ей руку.       Тот мгновенно смущается и не в силах удержать глуповатой, но искренней улыбки невнятно бормочет.       — Просто Шаган, милостивая госпожа…       Судя по ритму сердца и чужой крови, пустившейся вскачь по жилам, Нина не утеряла прежнего очарования и манер. Приятно! Надо бы проверять это почаще. Женские чары многообещающих взглядов и неуловимых вибраций голоса — бесценное подспорье в бесчисленном количестве непростых ситуаций, в которых рано или поздно оказывается целеустремленная, но в известной мере хрупкая женщина.       Женщина, которая отвечает не только за себя, должна быть ещё искусней в этой науке, при необходимости превращая ее в оружие.       Инеж по-прежнему предпочитает ножи и кастеты, наивно уверенная, что этого хватит в жизни. В бою — возможно, там не требуется красота. Но Инеж не пробовала жить мирной жизнью, когда от одного правильного взгляда и правильного ракурса на декольте зависит, примут ли тебя в офисе очередного равнодушного клерка, в чьей власти решать, какое гражданство будет у твоего ребенка и не отнимут ли его, полноправного керчийца, у тебя, неблагонадежной нелегалки.       Ладно, тогда Нина ещё немного скрестила пальцы. На удачу.       Инеж не знает этой стороны жизни, поэтому она хмуро смотрит в сторону Шагана и неодобрительно сдвигает брови. Верно думает, что Нина готова свести с ума всю её команду. Хотя было бы забавно.       Шаган, тем не менее, чутко реагирует на настроение капитана и улетучивается в момент. Нина забывает о нем в тот же миг и с любопытством крутит головой, оглядываясь.       На обновленном “Кара Теше” она впервые, да и до этого бывала всего пару раз. Он красив, чем-то неуловимо напоминает саму Инеж: изящный, легкий, стремительный, оборудованный разными фабрикаторскими штучками, позволяющими Инеж не брать в экипаж дорогостоящих шквальных, но и не отдаваться во власть переменчивого морского ветра.       — Никогда не спрашивала, что значит его имя? — Нина ласково проводит рукой по перилам борта. Корабль будто бы отзывается теплой дрожью под пальцами, хотя это всего лишь вода чуть колышет его тяжелые бока.       Инеж становится рядом с ней, но отвечает не сразу, касается ладонью натянутого каната и смотрит вверх, туда, где высятся стройные мачты. Лицо её светлеет, и на губах появляется добрая, чуть смущенная улыбка.       — Когда-то он звался “Призрак”. Каз, помнится, говорил, что два призрака в одном месте, это уже ночной кошмар любого суеверного святоши.       — Зуб даю, он выбрал его из-за названия, — фыркает Нина. — Этот сухарь обожает символизм. Скрытый, разумеется!       Инеж задумчиво качает головой.       — Призрак может быть только один, — говорит она, будто цитирует кого-то. И Нина даже знает кого: Инеж неосознанно копирует эти скрипучие хриплые интонации.       — Ну а “Кара Теше”? Что это значит?       — Черное Крыло по-сулийски, — без улыбки отзывается Инеж. — Это одна из наших старинных легенд. Он был великим воином.       Нина уважительно хмыкает, припоминая суховатые параграфы учебников. Черное Крыло или иначе Наримжин из рода Сугер действительно остался в веках великим воином и полководцем, он захватил треть Равки и большую часть Шухана веков этак восемь назад, так возникла великая солнечная империя — тот редкий промежуток, когда Равка и Шухан были одной страной.       Золотой век народа сули, тогда была их эпоха — эпоха безжалостных кочевников и великих битв, эпоха торговли, мирных караванов и самой утонченной поэзии, переведенной на все языки мира, ставшей образцом изящного слога и высоких чувств. Нина читала её, когда изучала шуханский. Так называемое древнее сугерское наречие, в котором слились воедино равкианские звонкие слова и шуханское мягкое звучание…       Что тут сказать, у Инеж определенно есть амбиции.       — Укроет шелка звездная вуаль беспечность солнца, — цитирует Нина по памяти и недовольно дергает носом. На керчийском звучит и вполовину не так волшебно. Грубый язык, пошлый, но удобный.       — Кали кара массэлэ теше, — эхом отзывается Инеж. — Тахарэ тзарица кэале мээм. Это значит…       “Черными крыльями укрою тебя от всех бурь, царица моего сердца”. Нина улыбается и искоса смотрит на Инеж. Это шестое стихотворение из так называемого цикла “Песен Наримжина”, сочиненных им для своей любимой наложницы — прекрасной черноглазой Таримхэ. И продолжение его: “Сохранят тебя птицы, что всех мудрее, что в степи бескрайней укажут верный путь”.       По одной из сулийских легенд, верные души падших воинов оставались с Наримжином, обернувшись стаей черных воронов, следуя за ним, куда бы он ни направился, служа преданно и истово. Когда же смерть пришла и за Наримжином, то он велел похоронить себя в степи, где прах его развеется по ветру. И когда вспыхнул погребальный огонь, то небо почернело вдруг от птичьих крыльев, воздух наполнился горьким вороньим граем, а из жара пламени выпорхнул огромный ворон, крикнул торжествующе и тотчас затерялся среди своих сородичей.       С тех пор сулийцы особенно почитают этих умных и опасных птиц. Нина знает, что Инеж очень привязана к тем воронам, что живут в Клепке, однако сильно подозревает, что не древние легенды стали тому причиной.       Стоит признать, не у одного Каза очевидная тяга к красивым символам.       Подарить ему что ли, сборник стихотворений на какой-нибудь праздник? Из литературы, которая не касается экономики и законов биржи, Каз знает в лучшем случае краткое переложение “Зверской комедии” и не менее кратко-пошлое собрание жития равкианских Святых. Надо сказать, очень популярная в Керчии книжица. Безбожники-зубоскалы, чтоб их…       На самом деле Нина с интересом понаблюдала бы за лицом Каза, когда он будет читать четырнадцатый стих. Наложниц у Наримжина было много, а учитывая, что Инеж — это традиционное сулийское имя, то Каз определенно расширит запас изысканных комплиментов. Очень, кхм, личных комплиментов, но цветистых.       Решено!       — Как парень? — Нина оглядывается на лестницу, ведущую в трюм. — Через час ему сильно поплохеет. Я постараюсь выровнять состояние, но следующие несколько часов решающие. Я не волшебница, Инеж…       — Я понимаю, — Инеж опускает голову. — Остается лишь молиться.       — Святым или Гезену? — не удерживается от шпильки Нина.       Инеж усмехается неожиданно горько:       — А кто из них меня услышит?       На этот вопрос ответа у Нины нет. Она отворачивается и мягко касается запястьем запястья Инеж.       — Я постараюсь сделать все возможное. Пошли кого-нибудь за нормальным доктором, который умеет держать язык за зубами. И не испугается, что эти зубы в итоге выбьет чья-нибудь трость.       Удастся ли скрыть все это от Каза и как преподнести ему эту информацию в случае, если политика молчания окажется провальной, Нина задумываться пока не хочет. Она была бы счастлива, если бы это был очередной его хитроумный план, но что-то непохоже.       Инеж просто кивает ей и подзывает жестом одного из юнг.       — Отправляйся в Новую Равку, ты знаешь, к кому.       — Да помогут нам святые, — мрачно бормочет Нина. — Учти, Каз знает всех целителей-гришей наперечет, а что ещё хуже — их знает Торговый совет и внимательно приглядывает за каждым. Поэтому Каз и не пользуется их услугами кроме самых вопиющих случаев.       Она невольно касается рукой неровного рубца, который остался после того ранения.       — С Казом я поговорю сама, — Инеж говорит ровно, но напряженное дыхание выдает её смутные чувства. Разговор она предвкушает не из легких. — А этот человек — не гриш, даже не доктор, но лечить умеет. И Каз его не знает.       Нина отделывается недоверчивым хмыканьем, но тему закрывает. Её тревожит другая. Она хочет предложить сделку, практичную, равнодушную, деловую.       — И тем не менее, верных целителей-гришей у Каза нет. У тебя тоже, — говорит она спокойно. — Я не всегда смогу помочь, иногда мне самой нужна помощь. И нам верные люди очень нужны.       — К чему ты клонишь?       — Эта девочка, Малена, — Нина поднимает взгляд на Инеж. — Больше не бери её в плавание. Она останется в Каттердаме. Это моя цена за сегодняшнее, если тебе так понятнее.       Инеж приподнимает одну бровь.       — Я хочу, чтобы она выучилась врачеванию. Я устрою её в госпиталь и найду наставника гриша. Пока она талантливая недоучка, но я хочу, чтобы она стала настоящим корпориалом. В Равку она не хочет, пускай остается здесь.       — Она не собирается становиться гришом, — голос Инеж холодеет. — Она…       — Она уже гриш, хочет она того или нет, — спокойно отзывается Нина. — Убеди её, тебя она послушает. Если выучится, то через несколько лет сможет вновь бороздить моря, однако толку от неё будет намного больше.       — Зачем тебе это? — Инеж оборачивается и пристально смотрит ей в глаза. — Почему для тебя это так важно?       — Я много думала, — Нина пожимает плечами. — Не только Равка может обучать гришей! Сколько их, этих потерянных детей? В последние годы, после разрушения Каньона их рождается слишком много, я все чаще помогаю матерям из Фьерды переправлять малышей в равкианские приюты, потому что те родились, наделенные даром к Малой науке, а в родной стране их готовы заживо жечь на кострах.       — Святые… — потрясенно шепчет Инеж.       — Святые что-то нахимичили в своих битвах, — мрачно говорит Нина. — Я мало знаю о Скверне, но призванная однажды она не исчезает, а остается в мире, влияет на человеческий организм. Большинство гришей рождалось в городах, что были близки к Каньону, а после его разрушения их как будто стало ещё больше. Через двадцать лет мир изменится, помяни мое слово!       — Это же чудо… — Инеж улыбается. — Разве нет?       — Это пока гриши снова не сцепились с отказниками, — хмыкает Нина. — К тому же, с появлением парема уйдет в прошлое практика усилителей, больше никто не будет истреблять зверушек ради пары костей, просто закинут в рот порошка-стимулятора и пойдут творить… чудеса. Наверное…       — Или не только чудеса, — Инеж кивает, и понимания на лице её становится больше. — Хорошо, я тебя поняла. С Маленой я поговорю. Ей и впрямь стоит прочнее встать на ноги.       — Я бы хотела этого, чтобы Керчия тоже могла стать домом для гришей, — мечтательно произносит Нина и со смешком добавляет. — Правда, меня убьют раньше.       Инеж кривит губы в горькой усмешке, но даже не пытается спорить.       Равке не нужны обученные конкуренты, тем более из другой страны. Торговому Совету не нужна сила, которую он не сможет контролировать.       А что же дети, которых истребляют?..       Они не нужны никому.       И это та неоспоримая истина, которую очень тяжело признать.

* * *

      Каз касается пальцами поджившей губы и надавливает, с силой, до боли. Ему больно, и это отчего-то успокаивает.       Нина все же залечила напоследок ему лицо, а затем выставила из квартиры.       — Уходи, Каз, — сказала она устало. — И не возвращайся. Пожалуйста.       — Этого я обещать не могу.       — Постарайся, — она смотрела на него больными глазами из-за порога. — Я не хочу тебя видеть. Ты прав, я стала забываться. Начала забывать, кто ты такой, поверила в то, во что верить не стоило. Мне нужно время, чтобы это принять.       Он разглядывал её пристально, опирался рукой о косяк, чтобы она не могла закрыть дверь, и молчал.       — Долго будешь сверлить меня взглядом? — спросила она. — Я могу сломать тебе пальцы, знаешь?       — Сама же и залечишь, — отозвался он. — У нас не будет легкой жизни, Зеник, я предупреждал тебя.       Она грустно покачала головой и закусила губу.       — Ты всегда говорил, что надежда опасна. Я позволила себе об этом забыть. Теперь помню. Иди, Каз. Я сделаю то, о чем ты попросил, не беспокойся.       Он убрал руку и сделал шаг назад.       — Хорошо.       Дверь соседней квартиры распахнулась, на лестничную площадку выскочили двое мальчишек и пронеслись мимо его ног, задев по колену какой-то палкой с намотанными на неё разноцветными лентами. Они влетели в проем, где стояла Нина, и она посторонилась, пропуская их, одарила Каза последним пронзительным взглядом и закрыла дверь. Он услышал её тёплый грудной смех и громкий голос, притворно строгий и непритворно нежный.       Он нервно передернул плечами и сгорбился, чувствуя себя вдруг точь-в-точь как демон, которого окропили святой водой, и теперь он мечется в уродливых корчах, не находя себе места. Он чувствовал себя лишним здесь, забытым, отторгнутым. Испуганным. Он и сам не знал, чем.       Соседка Нины, госпожа Янсенс, вышла на лестничную площадку, полила какой-то чахлый кустик, стоящий в узком простенке у маленького окошка, и обернулась к Казу, поцокала языком и качнула головой, не сводя с него отчего-то сочувственного взгляда.       — Тяжело ребенку без отца, — в конце концов, изрекла она.       Каз недоуменно оглянулся на нее.       Какая разница, без кого придется тяжело? Мелкому Хельвару повезло — он отца и не знал. У него не было ни горечи, ни сожалений, ни воспоминаний, только смутный идеализированный образ из чужих рассказов. Наилучший исход.       Такому можно только завидовать.       — Когда тяжело, становишься сильнее, — только и ответил он. — Сироты вырастают самыми сильными. Хорошего дня, госпожа Янсенс, — он приложил пальцы к козырьку шляпы и направился в лестнице.       Он не готов к тому, как они все меняются с течением времени. Он не готов к тому, как меняется сам.       Может, это та самая пресловутая броня отваливается кровоточащими кусками, отрываясь от кожи вместе с мясом? В семнадцать так легко было быть выше всего, что не исчисляется в звонких монетах, и хранить каменное выражение лица, какие бы демоны не раздирали его изнутри. Со временем он осознал, что легче от этого не становится. Безразличие ни от чего не спасает, особенно от краха. И от неизбежности, когда упущенные моменты жизни, которые могли бы принадлежать тебе, уходят безвозвратно в прошлое, оставляя лишь горькие ранящие воспоминания.       Каз подтягивает к себе карту прибрежных вод Керчии и проводит пальцем по шершавой бумаге, а затем постукивает ногтем по одной точке.       Говорят, что корабль вероятнее всего затонул именно здесь. Открытое море, слишком далеко от берега. Выжившего паренька не могло прибить волнами к суше, он бы утонул раньше. А рыбаки… в газете было сказано, что они нашли его на берегу. Наас сказал, что рыбацкие суда видели мираж странного корабля.       Кто лжет?       Вряд ли рыбаки.       Итак, если допустить, что невидимый корабль уже у берегов Керчии. Обычный корабль, нуждающийся в запасе пресной воды (технология опреснения морской по-прежнему слишком дорогая даже с услугами гришей), и нуждающийся в пополнении припасов. От Нового Зема до Керчии путь неблизкий.       Уединенная бухта или одинокий остров. Если последнее, то вариантов не так много. Точнее, их огромное количество, если ты не признанный контрабандист, наперечет знающий все укромные уголки прибрежных вод Кеттердама.       Эти крысы попадутся в ловушку, если бросить им призрачную приманку. Но готов ли Каз кинуть её? Кридс дал ему подсказку, снова. И предостерег же от этого.       Море выжигает душу у людей земли, когда забирает себе новые жертвы в холодную толщу волн, превращая когда-то красивые человеческие тела в раздутые гниющие бурдюки. Каз никогда не сможет наказать его, если оно решит отобрать у него и Инеж тоже. Осознавать её правоту мучительно и невыносимо.       Он запрет её в самом крепком доме с самыми крепкими стенами, он сожжет к чертям её корабль, он свяжет её по рукам и ногам… чтобы в итоге полюбоваться на брошенные на пол веревки и издевательски приоткрытое окно. К чему эти мечты? Он никогда не поступит так, это бесполезно. Он хотел бы, но и сам знает, насколько иллюзорны эти желания.       Помогли эти меры Роллинсу? Помогли они Ван Эку? Нет!       Каз не станет тешить себя иллюзией спокойствия, он примет то, что грядет, он будет выживать, ползти на сломанных ногах, сколько раз бы их ни сломали, и верить, отчаянно верить — в их сумасшедшее везение, в их удачу, в их безбашенную лихость. В то, что Инеж никогда не упадет, а Джаспер не промахнется.       Они пройдут через любое пекло и выживут, потому что они правы. Потому что они чертовы ублюдки с оружием, которые знают цену человечности и цену власти. Потому что это то, что они умеют делать лучше всего — выживать!       Сколько ещё тварей придет по его душу? Ван Эк, Карефа, Сфорца, Кридс… врагов все больше, а ясности все меньше. Партия становится сложнее с каждым годом. Тогда, когда во врагах у него был лишь Пекка и остальные банды, простые и понятные, все было проще, он знал, чего ожидать.       Сейчас удавка на шее сжимается все сильнее. Каз чувствует холодные пальцы мертвецов, сдавливающих гортань.       Глупый ход был. Много ходов. И с подставной свадьбой, и с контрактом, и с Плавиковым… Джаспер ведь прав, Каз не справляется, лишь подставляется раз за разом. Он проигрывает, однажды он проиграет все, оставшись на пепелище своих безумных планов.       Каз подходит к окну и прижимается лбом к холодному стеклу, стискивает зубы.       Если однажды это все равно случится, то самое время придумать ещё одно безумство. Пусть пепелище будет обширным.       А Инеж…       Он не будет думать о том, что их ждет. Просто будет жить настоящим, забирая то, что под силу забрать. Отдавать ему все равно нечем.       Только в душе все равно тоскливо и протяжно каркают вороны, желая чего-то большего, практически невозможного, до бессмысленности глупого и болезненно необходимого.       Человеческого.

* * *

      Когда Уайлен возвращается домой, Джаспера уже там нет. И, наверное, это к лучшему — Уайлен к разговору не готов.       Ещё недавно он был на вершине мира, но теперь кажется, будто бы ему вновь шестнадцать, он растерян и не знает, куда идти.       Он будто бы потерял всё.       Это неправда, но так привычно. Словно ничего и не менялось, словно отец вот-вот выйдет из дверей своего кабинета, одарит усталым презрительным взглядом и пройдет мимо, не сказав ни слова, как мимо ничего не значащей тени.       Но отца в кабинете нет, да и вообще в доме почти никого. В гостиной только Малена, с ногами забравшаяся в его кресло и с головой погруженная в какую-то книгу. Судя по приметной зеленой обложке, это один из популярных в последнее время приключенческих романов. Джаспер в свое время, помнится, зачитывался такими ночами напролет.       Малена даже не замечает сначала чужого присутствия, увлеченная чем-то далеким и безумно интересным, что разворачивается среди одинаковых желтоватых тонких страниц. Она прикусывает мизинец, а затем нервно теребит прядь волос, то оттягивая её, то резко отпуская. Уайлен невольно улыбается: это очень напоминает манеры Джаспера, только тот обычно бегает кругами по комнате и страшно ругается, когда герой в книге допускает какую-то оплошность.       Для Уайлена до сих пор загадка, что такого можно находить в книгах, чтобы так реагировать. Другое дело музыка — её чувствуешь, ей живешь, она действительно способна унести в другой мир в отличие от скопления черных неразборчивых буковок, больше похожих на раздавленных жуков.       Он поворачивается, чтобы уйти и не мешать, но случайно задевает пальцами столик, и ваза, стоящая на нем, покачивается с едва различимым звоном. Малена вскидывается на тихий звук точно испуганный зверёк или воришка, застигнутый на месте преступления, пытается судорожно спрятать под себя книгу и, лишь спустя мгновение в её взгляде появляется узнавание. Уайлен миролюбиво поднимает руки и улыбается.       — Интересная книжка?       Малена перестает запихивать книгу в глубины кресла, кладет её на подлокотник и смущенно косится на Уайлена. Он делает вид, что ничего не заметил, только повторяет вопрос.       Малена с энтузиазмом кивает, так что белые кудри колышутся мягким облаком.       — Очень!       — Про что она? — Уайлен присаживается на соседнее кресло.       — Про партизанские отряды, — Малена бросает на книгу влюбленный взгляд и начинает воодушевленно тараторить: — Когда Шухан вторгся в Керчию и шуханские части захватили город, возникло партизанское движение. Один шуханский офицер ловит девушку из этих партизан, но не казнит её, а помогает спастись, и они влюбляются друг в друга и…       — Знаешь, чем славятся шуханцы? — прерывает её Уайлен. — Для них не существует мирного населения. Если они захватывали селение, они вырезали всех, не щадя ни детей, ни стариков. Принцип их армии прост: солдат получает жалованье за каждый труп. Для них это всегда охота, просто веселая охота. Больше никто так не воюет. Поэтому их так ненавидели.       Притихшая Малена бросает на него робкий взгляд, и Уайлен выдыхает.       — Прости, просто хотел пояснить. Я знаю, что это просто красивая книжная история, но на деле девушек, запятнавших себя связью с шуханцами, ждала незавидная судьба, им брили головы и вешали вместе с возлюбленными. Узкоглазые очень много зверств творили на наших территориях, да и в Равке тоже. Сейчас они ведут себя мирно, но им ничего не забыли, не в Керчии. Мы подавляем их судоходство и контролируем торговлю, поэтому, несмотря на мир, ничего не закончилось, многие выходцы оттуда по-прежнему мечтают сокрушить Керчию и покончить с нашим господством на море…       — Тебе важна эта тема, — замечает Малена тихо, и он опускает взгляд.       — Я… да. Для меня это важно. Мой дед по матери воевал за Керчию, и он был героем, правда. Он формировал отряды партизан и участвовал в битвах: на Белендтской дуге, в Рентвирской мясорубке, сражался у Вороньей высоты… Я его почти не знал, он умер, когда мне было шесть, но мать часто рассказывала о нем. Она очень скучала.       Уайлену не хочется вспоминать о том, что дед не жаловал ни зятя, ни внука, не одобряя выбор дочери. Гнилая порода, говорил он про Ван Эков — торгаши, спекулянты и барыги, гнилая продажная кровь. Кажется, именно это он заявил прямо в лицо отцу в их последний визит к нему. Мама тогда впервые заплакала при Уайлене, а отец поднял его на руки, взял мать под руку и увел к экипажу. Больше к деду они не ездили, а вскоре он умер.       Все, что он рассказывает Малене, Уайлен узнал много позже от матери. Но слова эти, безжалостные, хлесткие, пронес с собой через всю жизнь, запомнив презрительный взгляд сухощавого старика со впалыми глазами, похожими на потухшие угли.       В последние годы вспоминать слова эти особенно страшно. Потому что это была не злая желчь вздорного старика, а истина, в которую мать не поверила и не хотела верить до последнего. Дед оказался прав насчет отца тогда. Страшная правда, горькая, непризнанная.       А что сказал бы он насчет самого Уайлена?.. Особенно после сегодняшней ночи.       — Забавно, героями прошлого так легко восхищаться, — Уайлен усмехается и качает головой. — И кажется, что они с презрением посмотрят на нас нынешних, легкомысленных, слабых, обычных…       — Вот только они были такими же. Если бы не случилось войны, они были бы такими же, как мы, — тихо произносит Малена. — И они хотели бы этого, будь уверен.       — Я совершил ошибку, — Уайлен сжимает кулак и бессильно ударяет по колену. — И я её уже не исправлю...       Потому что он трус. У него не хватило духу спустить курок, хотя на кону вновь стояла жизнь Джеспера. Из-за чего? Из-за какой-то сказочки, сочиненной изменником-гришом? На душе становится бесконечно паршиво.       — Один человек однажды сказал мне, что милосердие, проявленное в бою, чаще всего оборачивается смертью товарища или твоей собственной, — Уайлен кривит губы в горькой насмешливой улыбке. — Гезен любит равновесие…       — Милосердие — это не ошибка, — возражает Малена.       — Да, — Уайлен поднимает на неё непреклонный взгляд. — Иногда это предательство.

* * *

      Шторм всегда налетает внезапно, как бы ты к нему ни готовился. Эта мысль проскакивает у Инеж, когда она видит, как спасенный ими паренек бьется в судорогах на койке, забрызгивая все кровью, которую он отчаянно пытается выкашлять. Это зрелище вдруг пронизывает Инеж невероятным ужасом. Она застывает в полной растерянности.       Но Нина стремглав бросается к нему, наваливается всем весом, пытаясь зафиксировать на месте, удержать так, чтобы можно было помочь.       — Помоги! — бросает она. — Инеж!       Резкий окрик заставляет отмереть, и Инеж тотчас присоединяется к ней, толком не понимая даже, что надо делать. Она никогда не умела врачевать, максимум её возможностей — зашить рану и нанести заживляющую мазь.       — Держи его! Держи! — Нина сцепляет пальцы в причудливый знак. — Нет-нет-нет, малый! Я тебя так просто не отпущу! Держись!       Кровь вперемешку со слюной летит Инеж в лицо, паренек хрипит и задыхается, будто бы вовсе уже не может дышать. И бьется, бьется в этих бесконечных судорогах, так что Инеж просто подкидывает на нем, её веса отчаянно не хватает.       — Ортега! Шаган! Сюда! Кто-нибудь! — кричит она яростно. — Сюда!       Они врываются в каюту, не проходит и минуты, отталкивают Инеж и наваливаются на паренька, надежно прижимая его к безнадежно испорченному матрасу, усыпанному кровавыми сгустками.       — Вот так, держите! — Нина бледнее мела и выплетает фигуры одну сложнее другой. — Он не может дышать, и я не понимаю, в чем причина! Инеж, найди воды! Черт бы побрал вас обоих с Казом! Ну почему?.. Почему все дерьмо после ваших благородных затей достается расхлебывать мне?.. А?!!       Вопрос определенно риторический, но Инеж вздрагивает как от удара. Она двигается как во сне, подавая Нине все, что та просит. Внутри что-то сжимается в комок безотчетного ужаса.       Спустя какое-то бесконечное мучительное количество времени судороги начинают ослабевать. Нина ругается ещё пуще, но вид со стороны уже не настолько страшный, как раньше. Инеж находит в себе силы сделать вдох.       Она и сама не ожидала, что это зрелище так ударит по ней. Разве мало она видела мучений в жизни? Разве мало пережила сама?..       И все же руки отчего-то дрожат, а в груди словно зияющая рана и в глазах всплывают картины одна другой страшнее. И уже не умирающий мальчик бьется на койке в попытках уцепиться за эту жизнь, а Каз видится ей, точно так же захлебывающийся кровью и хрипящий в невозможности сделать вдох. По её вине.       Да даже без вины. Она не выдержит этого зрелища, не сможет, не справится, бросится в ноги любому, кто сможет помочь, согласится на любое унижение, лишь бы его спасли. Даже если Каз проклянет ее впоследствии, даже если прикажет оставить, бросить его, она не сможет. Она просто сойдет с ума.       Он выживет без неё, Инеж верит ему. Каз выживет, даже после её смерти он встанет и пойдет вперед — по головам, по трупам, по хрустящим костям, по останкам своей выжженой в пепел души, но он не остановится.       А она?.. Станет такой же бесполезной и жалкой, как сейчас? Или умрет вместе с ним? Инеж не знает и отчаянно боится, что когда-нибудь ей придется узнать.       — Давай, милый, — измученная растрепанная Нина склоняется ниже. — Дыши. Слышишь? Пожалуйста! Мы тебя из госпиталя выкрали, чтобы ты не умер, чтобы был на свободе, жил в полную силу! Ты уже и капитана своего нашел, столького достиг… Нельзя уходить вот так, нельзя сдаваться теперь, слышишь?       Она делает знак Шагану и Ортеге, и те послушно отпускают затихшего паренька. Нина обессиленно опускается на окровавленные простыни и вновь простирает ладони над неподвижным телом.       Инеж заставляет себя подойти ближе и расправить плечи. Команда не должна понять, каково ей сейчас, что на самом деле она чувствует.       — Спасибо, Ортега, — голос тихий, но не дрожит, — Шаган. Вы справились. Пойдите отдохните и пришлите кого-нибудь себе на замену. Тамир и Ханса подойдут, пусть караулят у дверей. И сообщите мне, если на корабль пожалует посетитель.       — Да, капитан, — спокойно отзывается Ортега. — Будет исполнено, не беспокойтесь.       Его вопросительный взгляд Инеж предпочитает проигнорировать и кивком отсылает обоих.       Нина тем временем заканчивает колдовать, и её руки бессильно падают на колени. Она вся сгорбливается и обмякает, Инеж спешно подает ей стакан воды, Нина вцепляется в него трясущимися ладонями и жадно пьет большими глотками, фыркая и дергая головой как лошадь. Когда она заговаривает, то голос кажется тусклым, почти неузнаваемым.       — Если ночь переживет, то выживет, — устало заключает Нина. — Нужен лекарь. Я сделала все, что могла. Сначала чуть не убила, потом еле спасла. Ничего больше не могу.       — Спасибо…       — Спасибо скажешь завтра утром, — Нина вяло отмахивается. — Для меня это слишком много. Нет, всё, хватит. Я не целитель! Серьезно! Кто-нибудь пытался вслепую ковыряться в переплетении внутренних органов, не понимая ни черта, что там происходит? Будем верить, что я его не искалечила. Помоги мне встать!       Она шатается, когда встает на ноги, крепко и больно вцепляется в предплечье Инеж. Темные брызги усеивают её лицо, словно уродливые оспины.       — В такие моменты я думаю, что было бы неплохо, если бы равкианцы доработали парем до безопасного действия и пустили его в продажу, — доверительно делится Нина. — Всё, Инеж, всё! Эксперименты с медициной прекращаются, это предел моих возможностей. Нужны умелые люди, которые учились лечить, а не пытать и воскрешать мертвых. Отведи меня умыться!       — Ты прекрасно справляешься во всех трех областях, — ласково отзывается Инеж и буксирует Нину в свою каюту. — Ханса, пригляди за раненым! Идем, идем, Нина, тут недалеко.       — Меня утешает только одно, — бормочет Нина, когда они добираются до капитанской каюты, и она получает целый таз чистой теплой воды, а к нему в придачу кувшин холодной.       — М?       Инеж помогает ей умыться, льет воду на руки, подает полотенце и, пользуясь моментом, быстро умывается сама. Посвежевшая Нина заметно веселеет:       — Все-таки, когда я штопала тебя в той дикой качке, в полутемной сырой каюте, с одним чертовым фонарем который качался и тускнел как раз тогда, когда мне больше всего был нужен свет… тогда, в свой самый страшный раз, я справилась!       Инеж улыбается тоже. Капли стекают по мокрым волосам у лица, на рубашке расплываются влажные пятна. Становится легче: панический ужас отпускает душу из своих тисков и медленно растворяется в мареве сиюминутных мыслей.       — Ты лучшая, Нина, — говорит она просто. — Ты даже не представляешь, что ты для меня сделала!       Она знает, о чем сейчас думает Каз; знает даже, почему он согласился убить парня, хотя Каз Бреккер в жизни не соглашался плясать под чью-то дудку. И если она не ошибается, Каз сейчас напрягает весь свой гениальный ум, чтобы изобрести способ не выпустить её в море, не дать ей сыграть роль столь очевидной приманки. Если Инеж выйдет в море, она погибнет — кто-то внушил ему эту мысль, она видела её в его застывшем помертвелом взгляде.       Но это страшная ловушка: если Каз попытается натянуть чертову страховочную сетку над всем Истинноморем, он потеряет всё.       Наримжин доверял своим воронам, и они вознесли его на вершину мира. Если Каз не поверит в своих, то крылья, что он дал им, потеряют силу, и тогда они все вместе рухнут в пропасть.       Инеж не позволит этому случиться.