Дорогой Джон, я пьян и не женщина

«Дорогой Лука. Лука уехал. Годы, которые я прожил с ним, уехали. Девица, таившаяся во мне, вздохнула и нацепила на себя кандалы, приготовившись ждать. Ещё в университете мы договорились о том, что однажды он просто исчезнет, уедет в одному Богу известное место, испытает себя, и, быть может, вернётся. Призрачная надежда, сильнейший её подвид, коптила меня изнутри, выжигая благоразумие и испепеляя жизнеспособность. Одна моя часть сразу же после его отъезда решила, что он погиб, вторая же смеялась над этими мыслями и заставляла открывать глаза каждое утро и двигаться. Хоть бы куда, хоть бы в какую-то сторону. Я не мог позволить себе загубить то, что было нашим общим творением, я не мог бросить писать. Мне приходилось выжимать из себя цитрусовый сок букв, мешать его со своим потом и кровью, разбавлять чернилами и синтезировать всё это через электронные сигналы клавиатуры. Ради одного или двух предложений я выгорал вулканическим пеплом и переставал существовать. Я растворялся в словах, чьи смыслы убегали от меня как напуганные собаки. Нет, я не расклеился! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Я не нуждаюсь в нем. Я мог сам. После его отъезда, признаюсь, я не сразу вернулся к клавиатуре. Я подолгу лежал и думал, почему я такое ничтожество, почему он не взял меня с собой, почему у меня нет великолепных амбиций, почему я такой трус. Однажды ночью я облил себя молоком, пока лежал голым на полу возле холодильника. Помню, на то время я уже порядочно исхудал. Я ощущал, как с моей руки пил Пикколо, кот Луки, он пил молоко прямо с ладошки… Через пару недель он умер. И моя кошка тоже. Всё живое отвернулось от меня. У меня не было сил поливать вазоны. Я не убирался. Ел какую-то дрянь. Бродил по улицам только с вечера и до поздней ночи. Ко мне начал заходить Свен. Он приносил еду, тащил меня в ванную. Я плохо понимал, зачем он это делал. Один раз он посадил меня в тёплую ванную, и я рассказал ему о сне, который приснился мне в далёком детстве. Там я видел взрослого Свена, сидевшем на троне. Какие дурости. Время для меня растянулось, как тесто для пиццы под умелыми руками пекаря. Всё стало тонким и тягучим. Как раз когда я начал различать понедельники, ко мне впервые позвонила Хельга. Она сказала, что направила ко мне редактора и что мне нужно серьезно браться за работу. Ещё бы, денег-то почти не было, я не занимался татуировками, не продвигал нашу чёрную торговлю, не пёк хлеб на продажу, я только ходил по своим внутренним лабиринтам. Я даже не мог читать книги, мне не хватало концентрации и усидчивости, всё валилось с рук и надоедало. Я отупел и огрубел, мне было неприятно смотреть на лучи солнца, которые липли к моему лицу через занавески. Дело было не только в Луке. Я потерялся. Я забыл, какого это, ходить без плеча под рукой. Я обманывал себя в своей самостоятельности. «Я» разваливалось, и его куски падали в чёрные промозглые пучины. Когда пришёл редактор, я открыл ему двери и, оглядев с ног до головы, пригласил на кухню, потому что только там было относительно чисто. Сам же я пошёл в ванную и начал мастурбировать без каких-то особых мыслей. Я делал это впервые за долгое время. Истории и мастурбация — это ведь потоки от одной движущей силы. Когда я смотрел на свою сперму, я понимал это так чётко и ясно, что, казалось, впервые видел через свою чёрную радужку весь мир. Я вернулся и сел за стол, приняв закрытую позу. Редактор Хименес оказался опрятным молодым человеком, вероятно, младше меня. У него были чёрные курчавые волосы, острый нос с горбинкой и хорошая осанка. Я едва сдержал губы от ухмылки. Он начал говорить. Воздух сотрясался тысячами тошнотворных колебаний. Этот дом в последнее время знал только голос Свена, а тут это недоразумение. Он говорил о сроках, о планах, раскладывал по полочкам «Зодиаков», предполагал, и, если так подумать, построил целую крепость своей редакторской рукой. Меня это не увлекло. Это было глупо. Всё казалось дуростью, и с этой мыслью я написал в блокноте мой первый привет в его сторону. «Вы слишком углубляетесь в то, чего не знаете. Кто дал вам право лезть в сюжет? Приходите через неделю, я дам первый черновик.» Я не узнал себя. Я нагрубил, посмотрев ему в глаза. У меня вот-вот могла начать трястись нижняя челюсть, но, благо, он ушёл раньше, чем я упустил каплю из кувшина терпения. В сущности, он пытался помочь, но от этого росло чувство собственного бессилия. Какое он имел право так унижать меня? Мне не нужна была соломинка, я хотел тонуть с блеском. Я открыл ноутбук и, запустив текстовый редактор, впился в клавиши. Стук показался мне щелканьем костяшек скелетов, которые покоились под брусчаткой всей Барселоны. — Что, снова размышляешь, какого это — спать с другим редактором? Шлюху из себя строишь? Начини уже стримить свои интимные церемонии. — Я посредственен, Лука. Только ты смотришь. Ты говоришь со мной в моей голове? — А что делать? — Все узнают, что я сделал с той девятиклассницей. Барселона отберёт моё дыхание. — Фу, Рондо, ты только дотронулся случайно к её влажному пальчику от мороженного и уже навоображал. Когда я писал главу, я заметил, что у меня обострилось чувство юмора. Комичные моменты мешались с припадочными. Я не брезговал заглядывать в заметки, которые мы с Лукой составляли по поводу книги. Мне захотелось, чтобы пришёл Свен и выстрелил мне в голову. Из неё потек бы черешневый сок. Вывалились бы гроздья красного винограда. Он бы сделал из этого месива вино. — В доме кто-то есть. — Это твоя параноя. — Я убил котов. — Они сами погибли. — Я не защитил их. И тебя. -… Ты ведь не хотел останавливать меня, не так ли? Я не замечал, когда у меня начинался приступ дикого кашля. Губы мои стали сухими и кровоточили от улыбок. Я мало ел и почти не пил воды. Вокруг меня рос мир звуков и образов, рос и я сам. Как бактерия в тесте. Я подымался со стула и выпрямлялся, потому что вверху меня ждала тьма. — Я тебе изменю. — Вот это дело! Угрозы — это живенько. Я осознавал, что не был помешанным. Я мог останавливать потоки мыслей. Меня это даже расстраивало. Как-то я пошёл в гардеробную и достал оттуда женское белье. Что же, когда ткань причиняет тебе боль, это вполне настраивает на работу. Кто знает, неделя прошла или год, но редактор все же пришёл. Я выбросил на него из окна распечатанные черновики и заметку о том, чтоб он приходил после проверки написанного. В одном из разговоров с Лукой мы затронули тему запечатления личного в нашем повествовании. Книга для публики, которая является тайным дневником. Я не любил держать зрителя в напряжении. Но как-то так получалось, что книга, написанная спокойным тоном Луки уже сосала под ложечкой у читателя. Где эти писательские советы? — Научись воспринимать критику! — Я и без тебя знаю, Лука! — Мне кажется, что ты слишком цепляешься к словам. — Лука! Я ненавидел. Я думал, что ненавидел раньше, но теперь на меня рухнуло осознание — нет, Рондо, вот она, твоя царица по имени Ненависть. Она была разнонаправленной, но умела жалить остро в одну цель. Ненавидящим взглядом я испепелял редактора, дававшего мне советы. На мне были старые штаны с принтом щупалец осьминога, и ими я уже душил шею этого придурка. Он был очень умным и давал хорошие советы. Я поблагодарил его и написал Хельге после его ухода: «Я не могу работать с этим имбецильным дибилоидом. Убери его к чёртовой матери! Мне нужен новый редактор, какой-то, с которым мы с Лукой раньше работали.» После этого я получил сообщение. «Вы с этим тоже работали, Лука о нем очень хорошо отзывался.» Я фыркнул. «Он с ним спал?» «Нет» «Тогда пришли мне хотя бы симпатичного!» Мне говорили, что я красивый. Теперь мне было плевать, правда ли это, мне оставалось сыграть на этом столпе чужих мнений и насладиться результатом. Если меня отошьют, то так и нужно, если нет, то это будет интересным разнообразием. Следующая редактор была совсем молоденькой. Детка-конфетка от Набокова или же солнечный цветок каменных джунглей. Я не слушал ее замечаний, мне было плевать. Я делал все то, что, как мне казалось, могло бы заставить её захотеть меня. — Мы не писатели, Лука, о нас пока никто не знает. — И не узнают. Я знал, что я буду жалеть об этом. В средине второго секса с девочкой-конфеткой мне почти надоел сам процесс, но я вспомнил лицо первого редактора и его монотонное бормотание комментариев о «Зодиаках». Я подумал о том, как когда-то наблюдал за Лукой в душе. Может быть в тот день я вытрахал из этой девочки святой дух или хотя бы пару искр. Мне пришлось отослать и её подальше. Хельга прислала мне третьего редактора. Мужчина, совсем белокожий, коренной испанец. Его череп показался мне забавным. Я начал писать новые главы. Моя шхуна скрипела, но я плыл. Я сделал из своих мышц паруса, а из костей вырезал вёсла. Я должен был. Я хотел. Мне хотелось, чтоб меня все оставили в покое и в это же время публично изнасиловали. На второе мне не хватало духу, хоть Свен мог бы подсобить. Я начал выходить днём на улицу и ко мне цеплялось много женщин. Я выглядел ужасно, но это влекло всех подряд как афродизиак. Люди не задают вопросы немым, когда они хотят сразиться в спарринге, как в боксе. Ни один мой редактор не решался задеть тему ухода Луки, хотя его вещей в доме все еще было больше, чем моих. Однажды меня посетила мысль навестить его семью. Я вышел на улицу утром, и встретил знакомую модную девушку, от близости которой всего годом ранее я бы умирал в конвульсиях стыда и смущения. Сейчас же я знал, что мне не следовало ступать с ней в «разговор», но как-то так вышло, что меня чуть публично не раздавили женским телом в укромном месте на причале. Я думал о племянниках Луки как о игрушках своей прихоти. Раздавив своё лицо руками, я упал с крохотного пирса в воду. Но добрые люди выловили меня из объятий морских волн и оставили на ближайшей остановке автобуса с полотенцем и пакетом еды. Там я долгое время тихо пожирал закат, пока меня не обнаружила Хельга на своей лимонной машине. Судьба никогда не оставляет утопленников семьи Валентино в одиночестве. В кабине, в которую сел без особого желания, я обнаружил своеобразный подарок. На месте пассажира сидела женщина. Она годилась нам с Хельгой в матери. — Знакомся, мы как раз ехали к тебе. Я долго смотрел на грудь Хельги, а потом и на лицо пожилой женщины — моего нового редактора. Может быть, это была правда… Когда-то я прочитал в книге, что после долго воздержания на улицах видишь только задницы и груди. Я видел. У меня встал, но я не подал виду. Не знаю почему, но под облепленными мокрыми штанами не было толком видно очертаний моего члена. Я словил себя на мысли, что начал думать более ровно, хоть и с более жесткими словечками. Члены, члены, вагины. Меня это не смущало. Меня подмывало написать главу. В тот день я написал тебе письмо, Лука. Вот оно. И этой женщине я нагрубил сильнее всех. Я плакал у неё на коленях. Она утешала меня, она давала мне всю ласку Вселенной через свои ладони на моих волосах. Что-то изменилось во мне. Я покрасил волосы в светлый и начал больше смотреть в окно. Я писал как сумасшедший. Я влюблялся во что-то несуществующее и обретал ноги заново. Я спокойно общался с моими недавними врагами. Когда я смотрелся в зеркало, то понял, что незнакомец в нём куда-то исчез. Тебя я вспоминал каждый день, но не заматывал твой образ воздушными словами. Я ходил в твою церковь и желал тебе здравия. Я навестил твою семью со спокойным и ровным дыханием, и когда возвращался домой, то подобрал котёнка из коробки возле порта. Худощавый задохлик. Я прижал его к себе и расплакался. С тех пор твой новый кот начал жить в нашем доме. Пикколо младший. Он мне ещё ни разу не муркнул. Я в восторге от его стойкого характера. Других людей в доме — редакторов, клиентов (я возобновил бизнес), он совершенно не замечал, а как только видел меня, сразу же прыгал орлом и пускал в ход когти, зубы. По видимому, он не простил меня за своё проигранное уличной жизни испытание. Второго котёнка мне подарили совершенно случайно. — Мы иностранцы из Словении. Нам нечем платить. Но мы работаем с котами. Возьмите. Поверь, это просто блестяще отредактированная реплика из пяти не связных слов на испанско-ангийском суржике парня, которому я дал ночлег вместе с его девушкой. Кошечка была такой хрупкой. Что я чуть ли не погибал от умиления, когда взял ее впервые в свою ладонь. Она полностью помещалась на ней! И за это время, пока я умилялся комку, словенские гости исчезли, захватив моё любимое полотенце и хлеб с водой. После нового живого комка в доме твой кот смилостивился и больше не нападал на меня, и даже, как мне казалось, иногда начал смотреть более снисходительно. Пока твой кот обучался теневым техникам асассинов, моя кошка удивляла своей вездесущностью. Эта маленькая крыска была прирожденной артисткой бродячего цирка не хуже громкого «Солея». Могу с точностью сказать, что мы с её воспитанием уже потеряли: 10 вазонов, 6 стаканов, связку ключей, две рамки для фотографий, один объектив, один стилус и две стеклянные коллекционные фигурки. Мой порядок дня немного изменился. Засыпаю, как всегда, поздно. Встаю самостоятельно рано утром, иду к морю, проплываю пару раз у буйков и гуляю по утренней Барселоне. Иногда я гуляю невинно, в распоряжении у самого себя, а иногда контактирую со знакомыми. Блокноты, жесты, улыбки. Работаю я по-разному, с разными людьми. Иногда захожу к Свену, потому что он уже не пытается запугать меня своей близостью. Я всё ещё сдаю работы в самые поздние сроки, но Хельга уже не звонит и не приезжает. У меня завёлся планер, как со времён университета. Он похож на доблестный корабельный журнал, нежели на органайзер. Отрывки о погоде, отрывки о курсе плаванья. Иногда я все еще покупаю вещи парами, одну оставляя тебе. На всякий случай.» — Рондо, ты что, писать научился, пока меня не было? — Лука просматривал письмо уже третий раз и заливисто смеялся, тыкая друга в бок. Рондо ткнул выразительный фак в лицо Луки и отразил его улыбку.

Письмо второе, которое Лука нашёл у себя в столе спустя месяц после возвращения.

«Беззубая могила, засасывающая меня в себя — вот чем была Барселона после твоего ухода. Я сумел вылезти из неё, увидеть море и начать вести бортовой журнал. Мой, дорогой, Лука.»