Malatar

Танастаен семнадцать, когда её двоюродная тётя рожает девочку, и на этот раз она достаточно взрослая, чтобы присутствовать на церемонии имянаречения. Тётушка Эдетаенель, с легкостью перенёсшая вторые роды, буквально светиться от счастья, окружённая вниманием старших родственниц, и старательно записывает на кожаный свиток все предлагаемых варианты. В их семье имена давались согласно забавной традиции. Один или пару слогов берутся из имён знаменитых предков, к ним добавляют часть названия какого-нибудь растения, символичного, с историей или просто любимого, ещё пару слогов для красоты — и сложносоставимое имя готово дробить зубы чужеземцев и даже некоторых босмеров. Танастаен все эти сложности кажутся абсолютно лишними. В её собственном имени от стапелии остался жалкий слог и история — что эти цветы с крапчатыми лепестками и мясистыми ползучими стеблями в изобилии росли рядом с домиком в Марке Смерти, где её родители провели медовый месяц. Танастаен уходит вглубь комнаты, где тише и спокойнее, а возбуждённые голоса родственниц превращаются в фоновый шум, который легко игнорировать. Её новорожденная троюродная сестра спит в своей колыбели и хмурится во сне, очевидно, недовольная, что в её праздник всё внимание достается кому-то другому. Танастаен впервые видит такого маленького ребенка, и девочка кажется ей совсем не симпатичной. Её острые ушки ещё не окрепли — их кончики забавно загибаются наружу, а в краснощёком морщинистом личике нельзя разглядеть ни следа тонких эльфийских черт. Но Танастаен всё равно смотрит, пока малышка не просыпается, и в её широко распахнутых, глянцево-черных глазах, она видит своё отражение, будто в зеркале. На секунду Танастаен пугается, что малышка сейчас заплачет, сбегутся родственницы, будут взволнованно кудахтать, и непременно решат, что это она разбудила ребенка, доставив им столько неудобств. Но безымянная девочка молчит, а потом сонно моргает и как ни в чём не бывает засыпает снова. Танастаен украдкой переводит дыхание и отходит от колыбели, решая не испытывать судьбу больше необходимого. Отходит и ловит на себе ещё один взгляд — пронзительно-светлый, словно вода в роднике. И оставляющий такое же чувство звенящего холода. Вдали от светской суеты, на роскошной софе сидит её прабабушка. За годы старая босмерка не растеряла ни аристократичную осанку, ни гордый разворот плеч, и когда она манит Танастаен пальцем, та не смеет противиться. Повинуясь жесту, Танастаен садиться рядом с ней на софу, чувствуя непривычную робость рядом с этой излучающей силу женщиной. Она ожидает, что прабабушка заговорит с ней, может, укорит за то, что она подходила к ребенку или что-нибудь спросит, иначе зачем она позвала её к себе? Но вместо этого они молча наблюдают за тем, как тётушка Эдетаенель заканчивает вдохновлённо черкать в свитке и с заискивающей улыбкой приносит его к старейшей женщине в комнате. Прабабушка, кажется, едва удостаивает выбранное имя взглядом, но повелительно кивает, пока Танастаен ловит на себе всё больше недоуменных взглядов. К счастью, вскоре всё внимание переключается на молодую мать. Тётушка Эдетаенель склоняется над колыбелью и берёт дочку на руки. Малышка тут же начинает капризно хныкать, не обращая не малейшего внимания на плавные укачивающие движения. Но замолкает, стоит ей впервые услышать своё новое имя. Танастаен невольно думает, что, может, что-то в этой церемонии всё-таки есть. Но даже тогда и на секунду не может представить, что эта абсурдная традиция создания имени переживёт её саму на многие и многие столетия.