Он пел о блаженстве безгрешных духов Под кущами райских садов, О Боге великом он пел, и хвала Его непритворна была.
***
Я смотрел на свои руки, которые дрожали, почти что задыхался — в детстве, боязнь крови была просто ужасная. Я сам весь дрожал, внутренности будто сжались до размера изюма когда я поднял глаза на мужчину передо мной — словно тень, надвисал надо мной, на губах его была привычная и легкая улыбка… Глаза были намного более холодные, в них больше ничего не было, как-будто они были искусственные, не живые, стеклянные. Его рука взяла мою за запястье, поднесла ладонь к моему лицу, провела немного вниз, оставляя небольшой, но кровавый след — он почти не чувствовался, будто мне покапали еле теплой воды на щеку. Я опустил голову вниз, старался отдышаться, по ней будто прошелся ток, в моем горле встал ком, в моих глазах вновь слезы, от которых я уже тогда устал, ощущал себя пустым, что-то внутри больно сжималось от безысходности. Я ощущал, как Рейх сунул мои пальцы себе в рот, облизывал их, покусывал, но продолжал смотреть на меня. Я ощущал пальцами, как языком он обволакивает их, уделяет внимания моим костяшкам. Вторая рука лежала на моем затылке, поглаживая, а я, будто-бы мог четко услышать его фразу, которую он никак не говорил: «Твои пальцы мне, как сушеный хлеб.»***
Обнимая ноги, я сидел в углу своей кровати, шмыгая носом и подрагивая, даже не прикаснувшись к тарелке с супом и таблеткам рядом с ней на подносе. Я сидел, и испытывал невообразимую ненависть на него. Я ничего уже сейчас точно не скажу, но я могу вам написать, что тогда случилось, от лица и взгляда Рейха — он вел личный дневник на протяжении тех 8-ми лет, там невообразимо огромный источник информации, но явно не весь. Нашел я его нечаянно, перед тем как сбежал из того кошмара. Сам не знаю, зачем, если честно, но не дай бог в том месте будет хоть какое-то упоминание обо мне. По правде, я все еще с трудом могу разбирать его корявый почерк на выдуманном немецком, который я с горем-пополам перевел, тем более что иногда, он мог писать... Дрожащей рукой? Но это не про сейчас. Вот отрывок от туда: «15 апреля 1909 год. Рядом с Польшей. Завтрак. Я хотел быть хорошим к ней, но она порвала газету и громко кричала. Она истерила и проливала слезы. Впиваясь когтями в мое лицо, она рвала его. Она не поела. Я хотел взяться за свой пояс, но решил, что будет лучше для нее, если я покажу ей мясо. Я старался его добыть. Хорошенькой надо спуститься и посмотреть на мои труды. Ей стало стыдно, когда она вышла от туда. Я пихнул ее пальцы себе в рот, и она опустила голову. Ее пальцы тонкие и мокрые. Голос ее начал подрагивать, она пыталась извиниться, но нечаянно вцепилась в мой язык, пыталась его вырвать. Янтарные глаза, очень похожие на мать, смотрели на меня со злостью. Из них лилась ненависть, как лава горячая. Часть моего сердца согрелась. Хорошая вцепилась когтями в мой язык, мне было так тепло и больно от нее. Я улыбнулся ей тепло, но она зажмурилась. Слезы на ее глазах блестели, но я не мог дотянутся до них, не напугав милую. Я ощущал, как она прорезала мой язык до крови. Все было так медленно, так трепетно тянулось. Капли крови были на языке, я взял ее руку и отдернул. Она вскрикнула, смотря на меня широко распахнутыми глазами. Высунув язык, я улыбался, показывая ей ее старания. Она всеми силами старалась оставить на мне свой след, я оставлю на ней свой тогда, когда она будет готова. Тогда, когда она будет неспособна кричать от боли, как мать. Наш ребенок будет самым прекрасным животным здесь, от медведя и кабарги. Сейчас, принцесса выпустила из-зо рта все свои скрытые эмоции на пол моей кухни, она вся подрагивала. По моему языку текла кровь, небольшими каплями стекая. Наши жидкости почти смешивались друг с другом. Ее глаза закатились почти за веки, и она упала, распластавшись на полу. Она была бледна. Выглядела больно. По комнате был неприятный запах…» Это не конец страницы, но думаю, что и вся вам не нужна — ибо я все итак помню, что было дальше. Возможно, слова Рейхоугольника и в будущем будут появлятся… Если того потребует ситуация. Переводить это очень неудобно и немного сложно, особенно то, что некоторые слова я заменял по смыслу или же вообще убирал, ибо иначе была какая-то несуразица, к примеру вместо «Глаза закатились почти за веки», там было «Глаза ушли наверх, почти за веки», и все другие тонкости перевода… Не смею больше вас отвлекать от рассказа, продолжаем. Я очнулся на кровати, с обожженным горлом от рвоты, но чистым лицом. Чувствовал я себя невероятно отвратно: руки подрагивали, ноги редко подкашивались, воздуха почти не хватало, а в голове иногда были вспышки боли. Знаете такое ощущение, будто ты умираешь, хотя у тебя температура только 37… А тут и без температуры такое чувство было. В комнате я был один, дверь была закрыта — моя правая рука привязана к изголовью кровати так, что я даже почти не мог дойти до двери в ванну. Около кровати стоял ночной горшок, заставив меня поморщиться. Приходил в себя я пару минут, толком точно не вспомню, прямо как в первый день, как оказался здесь. Солнце уже было высоко над землей, а живот слабо и редко побуркивал от того, что я не ел. На комоде, том самом, который заменял мне шкаф, стояла вода в бокале, доверху наполненном. Поверхностное натяжение воды вроде... В голове моей была конечно гениальная идея, возможно на уровне современных фильмах о побегах — но я решил разбить этот бокал рукой. Своей худощавой, детской рукой, которая к тому-же дрожала и я сам был не в лучшем состоянии. Но что я тогда мог делать? Я замахивался, пытался его разбить, сжимая руку в кулак и постоянно жмурясь от страха того, что вот-вот бокал разобьется и его осколки разлетятся.. Но не мог его разбить, хотя это и было ожидаемо. Кстати о том, почему он не упал на пол и не разбился в этом случае: он был приклеен к столу. Вода лишь сотрясалась и выливалась из него, он был надежно закреплен на столе, его «шейка» имела стеклянное утолщение — сделанное походу самим Ру. Так что, при всем своем желании, в таком состояние и фактически привязанный к кровати, я не мог ничего сделать. Веревка немного натирала руку, но пока не до крови, лилии уже не стояли здесь, что я заметил не сразу. Я тяжело сглотнул, сев в угл кровати и обняв колени, немного зажмурившись — я думал, что мне делать дальше. Мое дыхание было сбито, в голове мелкали мысли одна за другой от «Я перетру веревку между собой и убегу отсюда», до «Если он что-то начнет со мной делать, то я обвяжу ему горло, задушу и чем-то из его карманов разрежу веревку»… Была мысль, что я и останусь здесь до конца своих дней, умерев от обезвоживания или голода. Очень уж пессимистичные взгляды на жизнь, знаю… Но и не знаю, что я бы и во взрослой жизни там сделал. Наверное силой руки оторвал веревку, как-нибудь ее бы перетер, или же, если времени в достатке, попытался развязать, но явно пришел бы к первым двум вариантам. Что бы сделал ты, дорогой читатель? Не бойся не знать, что делать, это вполне нормально, и лучше всегда надеяться и молиться, чтобы этого никогда в твоей и будущих жизнях, которые ты породишь, не будет такого никогда. Быть привязанным к чему-то, это очень эмоцианально и даже физически тяжело.. Бог всегда поможет верным, и он любит каждого, даже если те в него не верят. Да, он не всегда может помочь, ведь жизнь ваша, и только вы сами определяете, что в ней делать... Ладно, не буду вам этим вновь просаливать мозг, я говорил о Боге уже наверняка множественное количество раз, и продолжаю даже сейчас. Очень извиняюсь. Возвращаясь к истории, хочу сказать, что было только начало лета, и было все еще холодно под вечера и темные ночи, из-за чего я продолжал сидеть в том темном углу кровати, продрагивая от прохлады, которую несло по полу комнаты — через окна немного пробивался свет, я слышал, как там шуршали листья деревьев и пели птицы, которые вскоре замолкнули. Стало тихо. Я еле слышал свое дыхание, которое шло через рот, ибо нос у меня забился и оттуда от холодка часто стекали сопли, что заставляли меня редко шмыгать. Я тихонько притянул к себе одеяло, укрыл им ноги, ибо боялся, что заболею здесь, а при болезни я еще более беспомощен, чем сейчас... Да и не думаю, что меня бы кто-то лечил. В доме тоже было тихо, даже подозрительно, хочу сказать. Ни с кухни, ни с гостиной, ниоткуда не было слышно и звука. В голове мельтешили, как реклама сейчас перед глазами в интернете, образ отца, церковные песнопения и сам хор, величественные храмы и соборы, иконы богоматери и Иисуса… Все это, подобно стеклу, разбилось об то, что происходит тут и саму атмосферу. Божественные образы в моей голове стали чем-то мутным, чем-то слишком уж далеким. Было так больно, сердце рвалочь на кусочки, кишки сворачивались в комочек, горло обжигала новая подступившая порция рвоты, было так плохо, стены уже тогда давили на меня. Пусто, холодно... Одиноко — такая комната сведет с ума любого, а особенно героев книг ужасов или чего либо похожего. Больше всего мне мозолили глаза и нос то, что я не видел и не чувствовал запах водяных лилий, что стояли обычно на тумбочке. Там, вместо них, стоял бокал, уже не до краев залитый водой, которую я и разлил. Разлепив глаза, веки на которых уже тяжелели, а на ресницах были капли слез, я чуть не задохнулся от ужаса, будто-бы удав охватил мое тело, а по моим венам прошелся парализующий яд кобры, в горло будто сунули лезвие, и все это случалось со мной словно в холодильнике одновременно. Настолько тогда было холодно от страха, что можно было сказать что в моей комнатушке и то теплее, и ощутить то, как сузились мои зрачки, как мое лицо стало бледнее обычного, наверняка схожее теперь с бумагой. Из-за двери моей ванной комнаты выглядывал Ру. Его взгляд был опять как в кошмаре - стеклянный, такой холодный и устрашающий. В нем ничего не читалось, он были пуст, как стеклянные шарики. Тело его не двигалось, он даже не покачивался. Ничего, совсем. Будто заместо него стояла обычная картонка, какими изредка приглашают зайти в кафе или ресторан. Только то была не картонка. Я чувствовал это, хотя глаза твердили мне об обратном. Мозг и сердце кричали разные вещи, заставляя меня уже на месте разрываться. Может он мертв? Может, есть кто-то, кто страшнее Рейха? Я чувствовал — что-то не так, что-то будет, он ведет себя слишком странно. Все то время, как мы "играли в гляделки" друг с другом, мы были в обсалютной тишине. Ни с одной стороны не слышалось ни вздоха, ни какого либо скрипа или шуршания одежды, а я лишь поднес дрожащую от волнения руку к носу, утирая и удерживая подступающие и нескончаемые сопли... В одно мгновение он там, а теперь - здесь, рядом. Холод, исходивший от мужчины, вместо живого тепла, был даже холоднее того, что гулял по моему телу, он сушил глаза и давил на мозг, глаза стали до боли сухие, тело начало постоянно потряхивать, это был предел - уже за эти 3 дня здесь, меня уже извели до сущего предела. "Если бы я был в своей комнате, я бы разрезал артерию на шее, если бы был на кухне, то вспорол бы живот, а если бы я был в этом доме - я бы просто находился рядом с хозяином данного творения.." - только такие выводы можно сделать на основе этой ситуации.. Для кого-то это будет смешно, для кого-то грустно, кто-то понимает такие ощущения, но не дай бог кому такого, я уже говорил. Его рука медленно, как еще одна змея тянулась ко мне - я ее видел, но не мог отвести глаз с лица Рейха. Я боялся именно того, что его лицо начнет шевелиться, что оно превратиться во что-то намного ужаснее. Мой рот открыли, в него потекло что-то горячее из рта Ру, как кипяток, но я ничего не чувствовал в начале, лишь нутро мое все то время было сжато до размера атома, не разжимаясь вообще. Я не моргая глядел на его лицо - пустое, сливалось с неожиданной пустотой вокруг, стеклянные глаза, что смотрят прямо в душу и холодные прикасновения ко мне - это кружило мою голову, я начал чем-то давиться, по щекам текли больные слезы, я безостановочно старался дергаться, да только все было без толку, будто я был парализован... Всего меня наполняло нечто, что вскоре начало выливаться из моего рта - кровь и мясо, пережеванное, живое, которое пульсировало и сокращалось, постоянно дергалось, вся комната налилась темно-красным, из моего горла издался бурлящий, отвратный хрип. Легкие мигом обожгло, через нос полилась кровь - я сам был весь в крови, отвратный, липкий и вонючий, словно облитый литрами кипятка. Руки мужчины наоборот, были до ужаса холодные: походили на ледышки, даже когда на них текла кипяченная жидкость, не дергались и не давали мне, приоткрывая рот и приподнимая мою голову. Рук было несколько по ощущениям - одна держала мою голову, вторая держала за плечо, третья лезла к моей нижней части тела, хотя и было мне совсем не до нее, четвертая держала за шею, пятая за бедро.. и так до восьми. Они обвалакивали и держали меня всего, я весь был липкий и отвратительный, я вскоре варился во всей этой крови, но горло издавало лишь бурлящие звуки. Кровь в перемешку с мясом не переставала литься ко мне в рот, в уши било что-то громкое, что я не мог разобрать, в наполненном до невыносимой боли животе будто бы извивались большие личинки, меня рвало обратно, прямо на встречу потоку крови, пока его ледяные глаза таращились на меня, и прожигали дыру, руки сильнее сжали меня, меня нашпиговывали, как поросенка яблоками... А я не мог отвести свои глазы, я продолжал боятся, что его лицо измениться, хотя меня уже и заливало кровью, как и всю комнату. Мои легкие уже были залиты жидкостью, я еле мог вдохнуть, на поверхность всплыли белые цветы и кусочки мяса, которые, словно червяки, ивзвивались, плавали и дергались. Я с ужасом могу вспомнить, как смог прочитать лишь по губам, что мне сказали тогда: "Это мясо". Я судорожно открыл глаза, задыхаясь, смотря в белый, но уже слегка потресканный потолок, меня рвало, было ужасно жарко и одновременно холодно, по лицу тек пот, рубашка прилипла к спине и раздражала ее, нос немного жгло - в нем была вата. Мужские руки обвивали меня сзади. Это была не моя комната...