Детство — это тот дивный период жизни, когда все видится в радужных тонах, не омраченных душевной болью.
***
Распахнув утром глаза, наспех потерев их, я сразу поглядел в окно — на улице светло, солнце уже давно встало, лишь дул редкий ветерок, покачивающий деревья и колыхающий листья, проходящий также в форточку. Кошка лазила по забору, кузнечики прыгали в скошенной траве, летали шмели и пчелы вместе с противными комарами… Мои брови сами свелись к переносице, я немного встряхнул головой, слазия с кровати и надевая домашние тапочки. Я был обижен, быстренько заправил кровать, не очень заботясь о ее эстетическом виде, и потопал на веранду, где привычно сидел мой отец, преспокойно читающий уже второй день «Рукопись, найденная в Сарагосе», которую я не понимал, и медленно перевел взгляд на меня — растрепанного от недавнего сна, а ночная сорочка вся была помята, походя больше на кусок белой тряпки, которую на меня натянули и осуждающе смотрящего на старшего, уперев руки в бока и потопывая ножкой. -"Что?» — спросит он меня, заставляя зафырчать и сложить руки на груди, вызывая его добрую улыбку. -"Я же просил разбудить меня на рассвете, папа!» — резко развожу руками, громко говоря своим сонным, слегка хрипловатым голосом, пока сидящий театрально делает ужаснувшееся лицо, приложив руку ко рту и отложив книгу, положив в нее закладку, отвернувшись после, делая вид что он сильно обеспокоен, слегка зажавшись. Я краснею, отводя взгляд, поверив в его супер-импровизацию, сжав руки в кулаки и шмыгая носом, чувствуя вину за то, что я повысил голос, тем более в такое раннее время суток. Я извиняюсь перед ним, потирая пред плечья, весь неприятно разморенный ото сна и тепла в доме от солнца. Оно уже немного светило в окна, от чего ярко был виден узор ковра на полу и как кошка вновь разворошила свой лоток — привычная рутина, так сказать… -"Прости, Польша, просто ты так мило спал, я не смог бы тебя разбудить… — он улыбается мне виновато, сложив руки на груди, весело прикрыв глаза и принагнув голову в бок, от чего его длинные волосы, завязанные в хвост и лежащие на плече, упали с него. Надув щеки и отвернувшись от него, я старался подавить желание открыть рот для зевка, зажмурившись вместе с этим, начиная похлопывать себя по щекам. -"Не бей себя так сильно, больно же.", — перестал отец улыбаться, смотря на меня уже взволнованно, протянув ко мне руку. А я немного удивленно смотрел на него, оставив руки на половине от того, чтобы их отпустить, хлопая в непонятках глазами, после вздохнув, принахмурившись вновь и показушно отвернувшись, отодвинув бедро в сторону, бросив ему в ответ: «Не волнуйся за меня, я всегда знаю, что делаю». — отчеканил я, победно улыбнувшись, заставляя родителя вздохнуть и встать, присев передо мной после, чтобы быть глазами со мной на одном уровне, положив мне руку на голову и слабо поглаживая ее, отпуская ее на мою щеку, присаживаясь рядом, ласково мне улыбаясь.***
Уже сидя с вновь читающим за столом отцом, он редко поглядывал, как я, уже умытый и причесаный, с туго заплетенной косичкой, аккуратно ел еще горячий молочный суп, частенько поглядывая на кремувки передо мной, из-за которых у меня так текла слюна, хотя и сирень в вазе сильно била в нос, но жаловаться мне на это было грехом — это все-таки, очень уж красиво… По крайней мере, мой папа ею восхищался. Для меня они были цветами — сильнопахнущие, бьющие в нос, растущие на больших кустах, но обычные цветы. Однако здесь, в доме, они играли какую-то невозможную атмосферу домашнего уюта: и сирень не пахла так сильно, и солнце не так грело. Да и все было по другому. Тот загородный дом, дача, называйте как хотите, был местом полного умиротворения. Кресты, повешенные над кроватями, молитвы перед едой и все мое обучение было связано с религией, что так мне полюбилась, давая смотреть на вещи более позитивно, давая мне надежду, желание жить и трудиться ради Бога. Ради отца. Как вдруг я немного задумался, остановив ложку с супом прямо перед ртом, медленно положив ее обратно, приопустив голову вниз и с задумчивым взглядом разглядывая доски, из которых был сделан пол… -"Отец, а что есть Бог?" Я смотрю на него с интересом, проглатывая очередную ложку молочного супа, не удержавшись и сунув кремувку в рот, стараясь укрыть ее пропажу с тарелки, пока мужчина вновь откладывает книгу и задирает голову вверх, хмыкая на мой вопрос, будто сам его обдумывая, а после опуская и протягивая свою руку мне — большую, шершавую и в мозолях, но такую теплую и родную, из-за чего я не раздумывая кладу свою руку в его. Он слабо ее сжимает пару минут, тепло улыбаясь и смотря в пол, переводя взгляд на меня, видя, как мои глаза загорелись от его слов: -"Бог — это любовь, сын мой. Творец вселенной, Отец наш Небесный. Бог есть чистейший всесовершеннейший Дух, выше и совершеннее которого никого и ничего нет и быть не может. Он самобытен, вездесущ, независем и вечен. Бог любит каждого, ведь мы все — его творения, твари божьи. Люби и ты бога, как он любит тебя, Польша." Он смотрит мне в глаза, все еще немного сжимая мою руку своей, поглаживая сверху второй, пока я, затаив дыхание с горящими глазами, слушал его, сглатывая, опустив взгляд после в пол на пару секунд, почти шепотом и с трепетным замиранием сердца вновь его спрашиваю: "То есть, бог находиться везде?", на что получаю утвердитедьный кивок, на что я стараюсь сдержать улыбку, немного зажмурившись и краснея — тепло, святая радость из-за чего-то, что так тепло начало греть мне сердце… Тот тихий восторг разделяли сейчас я, отец, ласково утирающий сахарную пудру с верхушек кремувок уже с моих губ, и Бог. Сидя на улице, на садовой качели в теньке от палящего солнца и обняв колени, я думал о чем-то своем, глядел на летающих жуков, на маленького паука, что ползет по дорожке, на трудящихся пчел и ленивых шмелей, и все тогда имело свою странную загадочность тем летом, я чувствовал что-то новое, что будоражило кровь по мне, заставляло всматриваться во все, что меня окружает, искать что-то в предметах и живых существах. Каждая пчела была уникальна, каждая была. Не такой, как остальные. У всех них было что-то разное, что не сразу поймешь, не сразу почувствуешь. Отец как-то показывал мне их в близи, даже начал рассуждать о чем-то, пока одна из желто-черных особей не решила ему припомнить о том, что он отвлекает их всех от работы. Я не любил кузнечиков, вот вообще. Было в них. Незнаю. Выглядят они противно. И все на них похожее: багамолы там, сверчки еще остальная всякая живность… В общем, все что прыгает. Вообще это ненавидел. Если ты летающих можешь хоть увидеть, а ползающие тебе особо ничего не сделают, то это — ну просто сушества, чертами в бурную пьянку созданные. И как назло, именно такого добра у нас кучами на участке водилось… Все вот жаловались на оводов, слепней, нашествие ос и даже шершней — наш же участок полон тех самых кузнечиков, сверчков и муравьев. Куда не наступишь — там кузнечик прыгает, там новый муравейник, тут сверчок. Отец тоже со всем этим устал бороться, особенно с муравьями, поэтому и хотел новый участок взять, без всего этого добра. Говорил, что дом у нас хороший, по хорошей цене можно запродать, меня же успокаивал, из-за того что я очень уж сильно привязался именно к этому нашему участку, хоть тут и водилась вся эта брехня… Скучающе я уже разлегся на качели, прикрыв глаза, весь разморенный от теплого ветра и жаркого солнца, тихого трещания и отдаленных голосов вокруг меня. Я обнимал плечи, которые закрывала накрахмаленная белая рубашка, запах которой я очень любил вдыхать, на ногах белые штаны, немного обтягивающие к верху и идущие на увеличение к низу. «Клёш», так сказать. Моя темно-синяя шляпа с полями и красной лентой на ней лежала у меня на голове, прикрывая бледное лицо от солнца. Представив эту сцену со стороны, мне почему-то вспомнилась картина «Сын человеческий», что немного усмешило меня, ведь я — страна. Наверное, как каждый в детстве, я представил себя слепым — это же очень интересно, то, как они «видят» и чувствуют этот мир… Вот где-то вдали пели птицы, летали и хлопали крыльями — а какие это птицы, незнаю. Возможно у разных пород разные хлопки… А возможно и нет. Вот где-то гогочат другие дети меж собой, что-то весело выкрикивают, слышны звуки камешков, как по дороге кто-то топчется и слышен громкий возглас: «Ну не в глаза же!», после которого дети быстро убегают, а из соседнего дома выходит ворчливый старичок, прогоняюий всех либо своей столетней палкой, либо же кидаясь солью. Я приоткрыл глаза, тяжко для своего возраста вздохнув и усаживаясь на качели, притянув ноги к себе и уложив свою шляпу рядом с собой. Вокруг было слишком уж тихо и умиротворенно. Вечерами тут всегда слишком тихо, все дети уходили на речку или озеро, что кому больше нравиться. А я сидел здесь, весь день сидел на качелях, слушал бурную жизнь своих соседей, иногда читал или перечитывал библию, старался самостоятельно учиться, часто не отвлекая отца от его дел — он тоже живой, и тоже хочет отдохнуть. Хотя он всегда и говорил что «Мой ребенок мне никогда не сможет надоесть», я знаю, что ему иногда нужна тишина и отдых для мозга, личное время чтоли… И я не против этого, совсем. Хотя я иногда и чувствую почему-то какую-то пропасть между нами в наших отношениях, но это до того момента, когда он придет ко мне в комнату и потрепает за щеку, ласково меня спросив: -"Что делаешь, сын?" Я же лишь хмыкну, немного зажмурившись и принахмурившись, дождавшись, когда он уберет руку с моей щеки, сделав более спокойное лицо, глазами ухватившись за приятное лицо отца. Оно с небольшой щетиной, в небольших шрамах, без сильно выпирающих косточек, очень плавное и очень уж родное… Глаза золотистые, как и у меня, с нежным, теплым взглядом, по настоящему отцовским взглядом. Я шмыгаю носом, отводя взгляд от него, трогая край страницы уже не помню какой книги, и будто немного смущенно отвечаю: "Читал…". Он вздохнет и встанет с кровати, на которую присел до этого, начиная разминаться и хрустеть руками, пока я загипнотизированно гляжу на его ноги, продолжая держать книгу в руках и вздрагивая, когда отец целует меня в висок, погладив по волосам, на что я фырчу и принахмуриваюсь, но не отстраняюсь от него. Уже когда он собирался выходить из моей комнаты, положив руку на ручку двери, я немного вздрагиваю, вдохнув воздуха и тихо промычав, что услышал отец, начав на меня смотреть с немым вопросом, пока я смущенно отпустил взляд в свои ноги, сидя в позе лотоса, я сглатываю, посмотрев в его лицо и вставая с кровати, сложив руки за спиной и мня их, переминаясь с пятки на носок, приулыбнувшись: -"Папа, не хочешь прогулятся? Сейчас тепло, ветерок дует редко, солнце уже не так жарит как днем", - я вижу, как улыбка расцветает на его теплом лице, он усмехается, открывая дверь, пока я в ожидании смотрю на него, сглатывая, а он остановился, смотря на меня пару секунд, осматривая, будто видя меня впервые, оценивающе вглядываясь в мое лицо, после тихо засмеявшись, заставляя мои щеки слегка покраснеть и шмыгнуть носом. Он стоит, вздыхая: -"Ну не пойду же я с такой красивой особой в таком виде, Польша. Ты же можешь подождать меня, так ведь?" - я краснею сильнее, нахмурившись и надув щеки, делая очень уж обиженный вид, заставляя родителя просмеятся. Он смотрит на меня с лаской пару секунд, после прикрывая мою дверь, идя в свою комнату, с каким-то задумчивым взглядом в пол, проходя через веранду и остановившись, смотря в окна, тепло улыбаясь, прикладывая пальцы к стеклу. И все еще впереди, и лето будет продолжаться, и кошка будет продолжать лазить по забору, и ребятишки за забором продолжат бегать и весело о чем-то кричать, и сосед продолжит ворчать на них... И та божественная беспечность с радостью, навсегда останутся в том лете.