Ах, как приятно расчленить уже беспомощное тельце! Чуть сладким соусом полить и острого добавить перца. Потом ножом, тупым, как смерть, отрезать маленькую ножку и долго на нее смотреть, откусывая понемножку. Бываю близок я к экстазу, когда, засунув пальцы внутрь, рву чрево маленькое, сразу не забывая сок слизнуть. И, косточки ломая с хрустом, кусочки мяса я делю, втыкаю вилку в кожу с чувством, как будто таинство творю. Но отвести не в силах душу, и слезы капают из глаз: цыпленка жареного скушать не получается за раз.
***
"Часто, когда я заходил к ней, она могла сидеть и облизывать иголки, а потом колоть ими себе поддол юбки, или вообще прокалывать палец до крови и тупым взглядом на него смотреть, пока с него на ее юбки да платья кровь капала жирными каплями, после которых их приходилось выкидывать. Незнаю, может быть, у нее были какие-то проблемы, но я не очень хотел о них знать. Она всегда была странной, а о нас говорила то, что мы должны были "видеть потаённое в людях", как и она… Старая психопатка." -Германская империя, 1887 год. "Наше прошлое". … Знаете, давно хотел тут поднять одну тему. Есть люди, которые одним своим видом вызывают у тебя приятное тепло где-то внутри, когда ты их гладишь — они тебя в ответ. Ты целуешь — они в ответ. Иногда с ужасом может думаешь, что если они умрут, то вы вместе с ними, от навалившейся на вас в таком случае тоски и апатии ко всему, что когда то радовало. У некоторых такими людьми бывают их друзья, вторые половинки, учителя, одноклассники или же животные… Но родители. Я знаю очень много людей, которые не могут терпеть то свою мать, то отца, а бывало что и обоих родителей. Я лично не ненавижу своих родителей, наоборот, очень люблю, с теплотой особенно своего отца, а мать так совсем не помню, так как она ушла после того, как мне еле год стукнул. Кого я правда ненавижу (хотя скорее недолюбливаю), так это свою двоюродную сестру — Литву. Она вечно всем недовольная, избалованная, вредная и поганая маленькая девочка. Но ладно, сейчас не об этом… Что же я хотел этим сказать? Я бы хотел поговорить чуть-чуть о прошлом Рейхоугольника. И о его родственниках. У этого поврежденного мозгом чудовища, матерью была на удивление не какая-нибудь чертога ада с левого угла, а настоящая женщина. Настоящая... Страна. Пруссия. Кто ее не помнит, или не слышал о ней рассказов, считай и жизни не видал. Она всегда была тихой, замкнутой, крайне серьезной и молчаливой. Чем то напоминала русских, но намного более грозное что-то в ней было. Женщина была... Красивая. По крайней мере по моим нынешним меркам, она была красива — с ее бледной и тонкой кожей, небольшими синяками под глазами, длинными, не такими уж и густыми волосами, усталым вытянутым лицом и вечно слегка принахмуренными бровями… Она не была для всех красавицей, а скорее… Толи вдовой, толи ещё кем, но ее траурные наряды отпугивали многих. Прозвищь тоже было много, чего только стоят пару из них, как: "орлиха без книжки", "дама на шагу в яму", "орёл с раздвинутыми ногами". Это ещё то, что я мог вспомнить. Каждый измывался как мог, хотя это и походило больше на детские подтрунивания. Одевалась она не по моде, ходила в одном и том же траурном (как я уже упоминал) наряде практически постоянно, да и на разные торжества да церемонии приходила очень редко (никто и не звал ее особо, если честно, только если так, ради приличия). Ее не было — на душе легче, она была — вроде и тяжело, а она где-то сидит, как тень, и не видно ее. Словно призрак. Вы, опять же, спросите — а чего она в трауре ходила? муж у нее умер давно-давно ещё, или отец, а муж ушел, уже точно никто и не помнит, но умер кто-то точно, от того она и ходила в траурных нарядах, словно не снимая, на протяжении пары десятков лет точно. А потом, откуда не возьмись, прознали о том, что у нее ребенок родился. Да вот только проблема была в том, что ни с каким мужчиной она не контактировала с момента смерти/ухода мужа, как говорят ее служанки. Одна с ней в комнате спала всегда, после смерти родственника/мужа Пруссии, чтоб та от горя убиться не решила. Вот и говорит, что не было никого. По всему дому служанки, и только женщины. Но все равно родила как-то, забеременела, хотя и прошло лет так 13 с последнего предпологаемого полового акта. Вообще, даже я это помню, хоть и был маленьким-маленьким, как объявляли о единственном ребенке Пруссии — Германской империи. Собрались мы тогда все, отец привёл меня на собрание, где все обсуждали новости, все шумели, везде что то кипело. Здесь скучали, сдержанно общались меж своих, кто-то гоготал, кто-то разливал чаи, слишком громко говорил. А я тихонько стоял в углу комнаты, со стороны наблюдая за всем тем, что тут творилось. Я знал, что мне не были рады тут — как никак, а собрание взрослое, и что я, такой малый здесь забыл, знает только бог да мой отец. Помню, как волновался и сжимал руками поддол одежды, медленно перебирая и мня его потными от волнения ладошками. Для меня все было слишком быстро, все кружилось и вертелось, словно черты водили хороводы. Отец хоть и был близко ко мне, но по большей части молча сидел, изредко поглядывая на меня. Не помню, что читалось в его взгляде, но вспомню, что он извинялся передо мной за то, что привел меня сюда в тот день… Так вот, я помню, что стоял там — отец потом взял меня к себе на колени. Праздник был по какому то другому поводу, вроде был у кого то день рождения. Не важно. Насчёт Пруссии, то все думали, что она умерла, прости Господи, потому что она очень давно нигде не появлялась. На стол ставили хрустальные бокалы, появлялась еда на красивых сверкающих тарелках, наливался алкоголь и слышалось шипение шампанского… Страшно. Очень страшно. Для меня, очень много тех стран не были знакомы, я не ощущал себя частью всеобщего застолья. Я видел, как все смотрели на меня странным взглядом, таким… Холодным и отстраненным. Их пустые глаза были словно наказанием, которое не кончалось уже как очень, очень долгое время. И я помню, как крайне неожиданно пришла она. Она была в легком светло-красном платье, белой окантовкой на низу юбки. Пояс ее был украшен каким то нежно-белыми кружевами и рюшками, на голове замысловатая прическа того времени и роскошная шляпа с цветком на ней… На руках были белые перчатки, а рукава платья доходили до кистей, оканчиваясь чем то типо фонарика на них. Черные балетки, неярко-красные губы, которые даже так выглядели крайне контрастно на ее бледном, чуть уставшем женском лице. Серые, стойкие глаза, были пустыми и холодными. Они смотрели на всех безразличным взглядом, медленно, вальяжно подходя к своему месту, которое было не сказать что далеко от моего отца. Я завороженно смотрел на нее, не понимая пока, кто она такая, и что здесь делает. Чувства были… Очень смешаные. Вокруг было гробовое молчание, пока она аккуратно садилась на свое место, тихонько прикрыв глаза и приложив костяшку указательного пальца в губам, словно что то обдумывая. Пару человек столпились в круг, о чем то шептаясь, все мигом стали куда напряжнее, чем были. Хоть я и не чувствовал прошлую атмосферу, но точно понимал, что от нее не осталось и следа. Помню, как кто-то подошёл к ней, тихо спросив что то, принагнувшись к ней… И дальше все стало так мутно. Я не помню, что она тогда ответила, но после этого все хотя-нехотя, но вернулось на круги своя, опять начался шум и гам. А тут я резко стою в темном коридоре, в конце которого лежит она. Она смотрела на меня. Во все глаза свои смотрела, лежала и не двигалась. Сердце слишком быстро пропускало удары, я не понимал, что происходит, лишь слышал из конца коридора чуть хриплое: "милая Польша…" Все в голове трезвонило, по щекам начинали течь слезы, мир вокруг начал кружиться и исчезать, оставляя меня с Пруссией совсем одних. Покинутых и больных. Ее рука потянулась ко мне, словно подзывая, ее усталый голос звал меня, раздаваясь эхом по пустому коридору. Ее шляпа упала и лежала где-то неподалеку, из прически выпали пряди, а из цветка выпало пару лепестков. Меня словно всего ошпаривало огнем, стоило мне сделать шаг в ее сторону, я чувствовал что то невообразимое к ней, и думал, что мы были чем то похожи. Она упала и просила помощи, как и я, когда повредил ногу когда-то. Подбежав к ней, я крепко обнял ее, прижавшись к непривычно холодному женскому телу, пропитывая платье слезами, оставляя мокрые кляксы на нем. Она пропускала волосы сквозь мои пальцы, тихо что то бубня себе под нос. Я помню запах ее духов… Те духи, что разливал на меня Рейх. Но то был мерзкий, ядерный аромат, что тот пытался лишь неуклюже воссоздать, а от нее самой он был… Такой тонкий, естественный аромат. Такой мягкий и приятный, что его с трудом можно связать с натурой Пруссии. Я смотрел в ее холодные, но такие непонятно ласковые глаза, капая своими слезами на ее щеки. Казалось, что плачем мы оба одними слезами, что мы чем то связаны друг с другом, но чем — мы ещё не могли понять. Она утирала мои слезы своими руками, сняв перчатки, и казалось, что мир вокруг нас останавливается. Сердце пропускало удары, одно за другим, мое дыхание было слишком учащенным, чтобы я мог нормально соображать. Взяв мою руку за запястье, она положила ее на свою грудь, в область ее сердца. Я чувствовал на том месте слабое тепло, одновременно ощущая, как холодна ее рука. Мои щеки стали пунцовые, я чувствовал, что сейчас происходит что то запретное… И слезы не переставали течь. -"Ты же чувствуешь это, Польша?" Сказала она тихим, чуть хриплым тоном, так странно ласкающем мне слух -"Д... Да. Я чувствую... Ч-чувствую…" Чувства были сравнимы с только... Только… Ох, Господи. -"Я жива, Польша. Ты слишишь? Мое сердце все ещё бьётся." Тогда я и вправду услышал стук сердца. Звук ее тела неожиданно стал более звонким — я слышал глухие удары ее сердца, как легкие наполняются воздухом, и то, как кровь течет по ее венам. Я слышал... Как звенит ее душа. Словно дрожащий цветок, которого пугает ветер. Такой тонкий, хрупкий и нежный… Я сжал руку на ее груди, поджав нижнюю губу, шмыгая носом. Все казалось таким… Правильным. Когда я слушал ее, я ощущал что то настолько теплое, мягкое, хрупкое и… Родное. Ничего не могло мешать нам тогда, все были слишком заняты вечеринкой в офисе. А тут были мы, те, которые не были частью веселья. Вместо классики, у нас была тихая музыкальная шкатулка, заставляющая нас вместе танцевать, лёгкой поступью ступая на скрепящий от новизны странный пол. В сердце билось странное чувство неправильности, которое то приходило, то исчезало вновь. Я не хотел отпускать ее руки, ставшими мне такими родными за такое короткое время. Они заставляли забыть меня даже об отце, все мои мысли заполняя лишь ими, как бы я и не хотел думать по другому. Когда мы кружились вместе, то я мог видеть все, что могла когда либо видеть Пруссия, все ее искорки, радость, горе и печаль, что она когда-либо испытывала. Когда мы обнимались, ощущения были сравнимы лишь с неописуемым, тающим божьим наслаждением. Когда мы лежали вместе с ней на холодном полу, наши тела словно становились единым целым, все чувства и эмоции были так синхронны, словно мы были одним и тем же. Мне не надо было думать, что я скажу отцу, если он не найдет меня, что будет со мной, когда я вырасту. Да и не хотел я думать, что будет дальше… Я хотел остаться здесь, в руках Пруссии, что так бережно прижимали меня к себе, на холодном полу, который был как холод умерших звёзд, которые я представлял тогда. Было так хорошо, что я не мог открыть глаза, что лишь слипались от сладкой неги. Было чувство, словно мы одни с ней были на пустынной, давно умершей звезде… Даже ощущение тела вскоре пропало, осталась лишь внутренность, что слилась с внутренностью женщины — как же тогда объяснить, что даже ее тихая, почти что гипнотизирующая песня из усталых уст на немецком пелась у меня в голове, словно пластинка в проигрывателе? Ее рука погладила по моей голове, женщина встала и присела около меня на колени. Ее аккуратная когда-то прическа теперь была похожая на ворох несуразной грязи, но ничуть ее не портило. Потянувшись к ней, мы взялись за руки, сжав ладони друг друга. Она принагнулась ко мне, тянясь, а я и не сопротивлялся, находясь в сладком трансе, чуть привстав, лишь бы она быстрее ещё раз прикоснулась ко мне… Тогда я влюбился в Пруссию, очень сильно и бесповортно. Даже после того, что случилось, я все ещё с нежностью вспоминаю о ней и ее ласке, что она проявила ко мне тогда. Думаю, что я никогда не смогу испытать чего то такого вновь, чего я испытал с той женщиной. Это была запрещённая любовь, та, о которой лучше обычно не говорить. Мы не могли быть вместе, я даже не всегда подойти к ней мог после того нашего вечера на вечеринке. Я старался делать ей подарки, но она лишь делала вид, словно я перестал существовать для нее… Словно я был каким то животным, которого она поласкала и бросила. Я помню, как разозлился на нее, после очередного игнорирования меня, но я продолжал настойчиво добиваться внимания, как бы нелепо это не было. Она медленно шла по коридору, за окном была уже зима. На ней было вновь чёрное траурное платье, красиво забитое кружевами и небольшими жемчужинами. Кожа ее стала чуть бледнее, а щеки и глаза от усталости и ее резкого похудения стали чуть впалыми. Практически все волосы были скрыты под ее шляпой, с которой спадала небольшая полу-прозрачная ткань ей на лицо, чуть скрывая его от всех. Окливнув ее, я стоял в начале коридора, сжав руки в кулаки, убежав от отца, лишь бы догнать ее. Коленки предательски тряслись, а взгляд злобно смотрел в ее спину. Чуть обернувшись, она ощутимо посмотрела на меня, остановившись, чуть сжав в руках платок, который она держала, отвернувшись и быстро продолжая идти, заворачивая за угол коридора. Побежав за ней и завернув за тот же угол, я уже не нашел ее. После этого, через пару недель, я узнал, что она умерла. Уже и не вспомню, как, болела чем то вроде… Я... Люблю Пруссию до сих пор. И ненавижу ее одновременно. Было так странно вспоминать о ней... Ох, Пруссия, боже мой.. Прости меня..