Мы все сидели за одним кухонным столом. Я на своем месте, она - на коленях Ру. Та нагая девочка была... Настоящей? Она вела себя так, словно хотела слиться с интерьером вокруг, быть небольшим и бесполезным, но не мешающим предметом мебели. Делала то, что ей скажут, ела, что ей скажут... И много чего, что ей скажут. Не знаю точно, но по моей памяти она была немой. Я назвал ее Эмбер, звал ее этим именем, и вскоре она вроде бы и привыкла. Ну, или просто научилась отзываться. Она была француженкой, из-за чего мы оба не понимали друг друга от слова совсем - я поляк, она багет? Смешно, честно говоря. Не сказать, что мы пересекались слишком часто, чтобы сдружиться. Наши отношения были скорее вынужденными, чем искренними, и ей не было комфортно ни со мной, ни с Рейхом. Как я понял в будущем, Эмбер была дочерью врача, который любил переодически делать
это с дочерью, прости Господи. Возможно, из-за этого она была такой... Не от мира сего. Бедная девочка, как вспоминаю ее, так слезы наворачиваются. Она была рыженькой, но такой бледной, худенькой и хиленькой, я даже не представляю, как ее тело могло выдержать все эти испытания... Я всячески старался ей помочь и хоть чуть-чуть сделать ей жизнь легче: делал дела за нее, по возможности, отдавал ей свои порции еды, старался развлечь ее. Одним словом - я делал для нее все, что мог. Но она либо отворачивалась, либо уходила, либо же слабо кивала, но не принимала ничего от меня. Не было видно, чтобы на ее лице была хоть когда-то маленькая искра радости или спокойствия. Вся ее натура была напряжена, в постоянном нагнетающем чувстве страха и вечной изнеможденности. Как она появилась в нашем доме, так выполняла всю работу по дому, словно служанка, изо дня в день прилежно исполняя все обязанности, что на нее повесили. Она лечила меня, когда то требовалось, но это была прибавка к ее основной работе, а значит и дополнительная нагрузка, чего для нее я не хотел... А вот Рейх в то время нас жалеть и не думал. Я искренне не знаю что тогда произошло, но на то время он перестал и дневник вести, и следовать своим старым привычкам... Словно бесы вселились! Бедная, бедная Эмбер! Как же ей доставалось за любую ошибку... Даже если то не было по ее вине. Белье не высушилось ко времени, к которому планировал Рейх? Он бил Эмбер ремнем, после которого у нее от железной бляшки шрамы оставались. Когда он проснулся, все полы не были помыты? Эмбер ползала по полу голой и собирала всю грязь, пока он не будет удовлетворен. Этот список можно долго продолжать... И я даже не представляю, что испытывала бедная девочка. Все мои проблемы казались мне тогда лишь смешной шуткой по сравнению с тем, что делали с ней. Меня не били ремнем, я не ползал по полу... Но Рейх не прекращал бить меня просто руками, особенно начал кусаться в то время - от его зубов на некоторых местах моего тела даже шрамы остались. Он начал чаще ко мне приставать, откровенно... Тёрся о меня! И изливался в свою одежду. Буэ, мерзость. Хуже всего было тогда, когда я узнал один мерзкий, грязный секрет...
Нога моя все ещё была в то время сломана. Наступила весна, и я даже не могу сказать, какой месяц был, ведь записи Рейхоугольника обрываются где-то 12 марта 1910 года. Может, март, а может, и нет... Не думаю, что это настолько важно, все равно я тогда много спал и терялся во времени. Эмбер ухаживала за моей ногой, обрабатывала ее и перебинтовывала заново, каждый раз, как это требовалось. Все окна были намертво зашторенны и забиты, что черт ногу сломит, поэтому все происходило в лёгком свете лампы. Все ещё было очень холодно, а девочка в одной лишь большой для нее ночной сорочке и фартуке. Фартук Ру считал неотъемлемой частью служанок или горничных, что ещё раз доказывает - Эмбер была для него всегда лишь прислугой, и все это прекрасно понимали. Надёжно бинтуя и фиксируя мою ногу, ее взгляд был таким пустым и ненастоящим, словно передо мной был деревянный робот. Моя рука потянулась к ее щеке, а по щекам покатились слезы, и без того их обжигая.
-
"Прости, прости меня, Эмбер... Мне так жаль, что это все происходит с тобой... Ты не заслуживаешь этого, бедная девочка... Может... Может ты убежишь? Прошу, уйди отсюда, я возьму всю вину на себя... Уходи! Прошу, ради Бога!..."
Мой голос сильно хрипел от болезни, горло саднило и болезненно сокращалось, когда я сглатывал, заставляя кашлять. Та лишь застыла, испуганным взглядом прожигая дырку в моей ноге, пока не кивнула и не продолжила дальше заниматься своими делами, как будто ничего и не было. Мою руку она слегка убрала от своей щеки, немного зажавшись и отсадившись от меня подальше, как могла. Я не понимал - я был ей неприятен? Может, считала за врага? Или кивнула, мол, я поняла? Интересно...
Но даже когда я начал вновь разговаривать об этом, она лишь пусто смотрела в стену, лишь редко кивая. Трогая ее за руки, я мог начать плакать и целовать ее худые пальцы... Бедная, о бедная Эмбер. Мне так ее жалко. Руки были натертые от работы, немного огрубевшие и малость дрожащие, прохладные. Поцелуями я от самых ногтей я поднимался до запястий, но никогда не закрадывал туда смысла глубже, чем простое уважение и жалость к несчастной девочке.
В одну ночь я проснулся и увидел перед собой ее - пальцами она приподнимала краешек платья, потираясь о меня...
Мы заснули вместе, но на следующее утро она ушла обратно в отведённую ей комнату и продолжила вести себя так, словно ничего и не произошло. Я чувствовал себя абсолютно измотанно, опустошено и разбито. Слезы непроизвольно лились из глаз, я чувствовал себя использованно и осквернено. Я же сам поддался греху, так ведь?... Простит ли Бог меня за это? А открыта ли мне теперь вообще дорога в рай? Возможно, для Эмбер это была обычная практика. Просто удовлетворение ее новых физических потребностей... Я же помог ей? Помог же?...
В тот раз слезы были куда острее, чем прежде - вся влага словно испарилась, оставляя лишь небольшие кристаллики соли, царапающие щеки. Нога уже не болела, да и не до нее было в последнее время. Время ужина.
Рейхоугольник приходит в мою комнату, аккуратно подходит и садиться на кровать, нависая надо мной. Пальцем он тыкает в мою щеку, растирая слезы по ней и приближая после мокрый палец к своему рту, длинным языком слизывая слезинку. Опустив взгляд в пол, тело вздрагивает на каждое его касание. А касается он много где... Начиная от плеч, медленно их растирая, заканчивая худыми и острыми коленками, немного грубо вдавливая пальцы и обводя коленную чашечку. Слезы льются во внутрь меня, зубы медленно спрессовываются между собой, пока его лапы лезут к моим бёдрам, а неморгающий взгляд направлен на мое лицо, когда я неожиданно слегка дергаюсь и останавливаюсь, видя, как Ру поднял руку, сжатую в кулак.
-
"Н-не буду... Я-я... Я не буду..."
Взгляд опустел, руки рефлекторно начали защищать голову, ноги сжались между собой, но после я расслабился, не смотря на мужчину.
Он опустил кулак, немного приближая свое лицо к моему, и я учуял отвратительный запах какой-то гнилости и мертвечины, когда он выдохнул на меня. Меня чуть не вырвало тогда... Он взял меня за бедра, с каждой секундой сжимая все сильнее и сильнее, носом уткнувшись в мой висок и тяжело дыша. Хотелось кричать, очень сильно и очень, ОЧЕНЬ громко.
СТОЙ, ПОДОЖДИ, Я НЕ ХОЧУ, УМОЛЯЮ, ХВАТИТ
ПОЧЕМУ ТЫ ДЕЛАЕШЬ ЭТО? ЧЕМ Я ЭТО ЗАСЛУЖИЛ?
ТЫ МЕРЗКОЕ ЖИВОТНОЕ! УБЕРИ ОТ МЕНЯ СВОИ ЛАПЫ!
Но я не мог. Его рука всегда фантомно сжимала мне горло, не давая даже нормально дышать. Боль от его касаний на всю жизнь впиталась внутрь моих слоев кожи, моей кишки, рта, глаз, языка... Всего, что есть во мне. Он рукой добрался до моего сердца, с грубой силой его схватив и сжав, заставляя его работать так, как хочется ему. В какой то момент я подумал - что же я смогу сделать против него в своем состоянии? Правильно, ничего. И тогда я начал попросту погружаться в космос чистых раздумий, пока он делал со мной то, что хотел. Космос был не такой, каким его знают учёные, он был моим: вокруг была не черная пустота, а мягко-зеленый лёгкий свет, что на ощупь был как пух чистого кролика. Вокруг было много животных, нигде не было зла и насилия, они бегали друг за другом лишь из-за игры, касаясь после носиками друг-друга. Гравитации не было, но никто и не улетал. Здесь можно было кататься на велосипедах, но чаще всего я был пастухом, что лишь отводил овец с одного пастбища на другое. С первого на второе, со второго на первое... Трава там росла так быстро. У роз не было шипов, здесь не было боли, лишь мир и добрая, такая невинная любовь. Я обожал свой космос, где я пас овец, пел незатейливые песни, а вдали мерцали и красиво пролетали небольшие то белые, то жёлтые звёздочки.
Пришел в себя я только тогда, когда Эмбер активно трясла меня за плечи, сидя за кухонным столом и перегнувшись через весь стол. Рейха не было рядом, а мой мозг с трудом начинал нормально функционировать. Тело болело, на моих бедрах остались разных цветов синяки. Какой позор.
Я посмотрел на девочку, вздрагивая и неожиданно покраснев, вспоминая, что было той ночью. Шмыгая носом, я убираю ее руки со своих плеч, тихо поблагодарив и переводя взгляд на сегодняшнюю еду - вареная картошка и странный, но небольшой кусок мяса. Вернулся мужчина очень скоро, вытирая руки и быстро садясь за стол, начиная есть, как и Эмбер. Я медленно сувал картошку в рот, медленно прожевывая и сглатывая ослабленным горлом. Слезы вновь подступили к горлу, из-за чего есть становилось все сложнее и сложнее. Взгляд непроизвольно перевелся на банку со свиной маткой... Почему? Я и сам не знаю. Я искал хоть где-нибудь безопасное место, где меня могут защитить. Возможно из-за того, что матка защищала меня от такого настойчивого взгляда Рейха, я и проникся к ней некой симпатией. Она старалась!... Я чувствовал к ней странное тепло, словно она только и понимает, как мне больно, словно пытается утешить, как может. Тень, которую она откидывает, ощущается как совсем другой мир - словно я в безопасности, как в кругу из соли, или что-то подобное. Когда моя нога восстановилась, я любил прихрамывать к ней, изредка ее поглаживая и даже обнимая. Я шептал ей единственной всякие бредни о том, что со мной происходит, я рыдался ей и изливал душу, надеясь на то, что она примет меня и поймет. Я просто искал понимания и утешения. Никто мне не был так близок в том доме, как эта банка со свиной маткой. Никто. Я знаю, это звучит абсолютно сюрреалистично и безумно, что 11-летний парень разговаривает, испытывает симпатию и изливает душу банке с маткой... Свиной. Прекрасно понимаю, как это неправильно, даже отвратительно... Но был ли у меня выбор? Я тоже сходил с ума в том доме, на меня давила атмосфера и существа внутри. Я же тоже был ребенком, как и вы все.
... Наверное, я слишком быстро приспособился ко всему тому, что происходило в доме. Даже не могу и представить, что мне потребовался просто какой-то год, чтобы смириться со своим положением, но не прекратить пытаться выбраться. Эмбер очень любила приходить ко мне и тихонько играть, как ей приказывал это Рейх. Ее музыка была отвратительной. Мерзкой. Скрипящей, резкой, дерганной, больной. Она играла... На небольшом барабане. Как игра на барабане могла быть такой ужасной? Она молчала и набивала ритм небольшой палочкой, сидя на моей кровати и тупым взглядом прожигая пол. Ее губы иногда изгибала то неприятная улыбка, которая была максимально неестественной, то озлобленное выражение лица... Как у манекена. Только тогда я мог заметить, что лицо Эмбер словно сшито из небольших кусочков кожи, то наложенных друг на друга, то с большими пробелами в виде грубых шрамов, неизбежно уродующими ее нежное лицо. Я тянул к ней руки, обхватывал за талию и носом втягивал ее запах пыльного и пропахшим детским потом от тяжёлой работы платья. Она продолжала играть на барабане свою страшную мелодию, покачивая ногами, свисающими с моей кровати. Все вокруг повергало меня в ужас, она тоже была в ужасе. Как я уже говорил, наши отношения были.... Вынужденным. Она играла на барабане и покачивала ногами. Но я засыпал.
Глубоко, вновь стараясь провалиться в космос.
